Владимир Николаевич Положенцев
В ней жила птица
-А теперь сюрприз!– скинула с плеч шаль Анечка, глотнула еще вина, засмеялась. – Только ты не подглядывай, – сказала она у двери в другую комнату.
Над дверью висели сразу двое часов. Одни – старинные ходики в виде кошачьей морды с бегающими глазками, другие современные, электронные. Видимо, жалко было расставаться с памятью о ком-то. Или о чём-то. Сокольников заметил, что Анечка отсутствовала ровно три минуты.
Наконец она появилась. На ней было пестрое, красное одеяние до пола, то ли в цветах, то ли в птицах. Одной рукой Анечка обмахивалась трехцветным веером, в другой, прижимая к бедрам, держала широкую раму, покрытую тряпкой. Поставила её на стол, загадочно улыбнулась, сдернула завесу.
Он увидел картину. Сразу узнал ее. Клод Моне, 'Камилла в японском кимоно'. Анечка приняла такую же позу, как на полотне французского художника. Загадочную, обворожительную.
-Правда, мы похожи?– в очередной раз рассмеялась она.
-Копия?– не ответил на вопрос Сокольников.
-Обижаешь. Подлинник.
Спорить не хотелось. 'Подлинник, так подлинник, хотя откуда он тут возьмется, в забытой богом Камышевке?'
-Где раздобыла?
-Места надо знать, – произнесла Анечка банальную фразу. – Подпись видишь?
Внизу картины Сокольников разглядел автограф. ' Клод Моне, 1876 год'.
-Это ни о чем не говорит. Я не искусствовед, но в Живерни тоже висит копия, гид говорил, что подлинник находится в США, в музее изящных искусств. К тому же, если мне не изменяет память, он два с половиной метра на полтора, а тут…
-Какая разница, что вам там говорили! И дело не в размере, а в сути. Ты согласен?
-Согласен, разумеется.
Хотел тут же возразить, правда, не зная что, но Анечка постучала веером себе по губам, давая понять, чтобы он молчал. Поставила картину на стол у стены, так чтобы ее можно было хорошо видеть. Села рядом, налила себе вина. Закурила.
-Мы с ним прожили два года, – сказала Анечка и надолго замолчала, видимо, собираясь с мыслями.
С кем ' с ним', Сокольникову уточнять было не нужно. Ясно, что с тем дипломатом. Допив свое Кьянти, она продолжила:
-Однажды он избил меня до полусмерти. И оставил здесь одну без сознания. Очнулась вся в крови. Я не помню, как пешком добралась до местной больницы. На следующий день у меня случился выкидыш. Пятимесячную девочку не спасли. Врачи, видя в каком я состоянии, вызвали милицию. Следователю я сначала сказала, что ничего не помню, но обида так раздирала меня, что я во всем созналась. Лейтенант предложил написать заявление, и я это сделала. Через неделю появился он. Умолял, даже стоял на коленях среди палаты, чтобы я забрала заявление. Иначе, мол, его дипломатической карьере придет конец. А он собирался ехать то ли вторым, то ли третьим послом в какую-то африканскую республику. Даже не думала, что его могут посадить. Я не хотела с ним разговаривать больше никогда. И дело не в побоях. В предательстве. Моральном. А предательство прощать нельзя. Ты со мной согласен?
Сокольников ответил что-то невразумительное, а сам подумал: ' Ты, Анечка, можешь любого довести до помутнения рассудка'. -Вскоре он появился снова. С букетом роз, в дорогом костюме. Весь такой в одеколоне. Начал сходу: 'Я понимаю, что между нами все кончено. Ты меня не простишь. Сам виноват. Предлагаю такой вариант: я на твое имя переписываю дачу и даю полтора миллиона рублей. Ты забираешь заявление'. 'Почему же только полтора? Неужели на два я не тяну?''Хорошо, хорошо, дам тебе в придачу, – он зашептал мне на ухо, – один шедевр. Его аукционная стоимость – сотни тысяч долларов, а то и миллион. Подлинная картина Клода Моне'. Я, конечно, спросила – откуда она у него. По его словам, Моне написал несколько картин своей жены Камиллы в одеянии японской гейши. Одну специально для парижского художественного рынка и продал ее за 2000 франков. Другое полотно уничтожила сама Камилла. Что-то ей не понравилось. Третья осталась у Моне. В 20-ом веке эта картина попала в Германию. Во время войны ее обнаружил в каком-то замке советский полковник, он же пращур моего благоверного. Тайно вывез в Союз. Я размышляла над его предложением дней пять. Хотелось наказать муженька, но подумала – и что я с этого получу, моральное удовлетворение? А тут дача, деньги да еще картина. К тому же пришел следователь, стал намекать, что дело это семейное и неплохо было бы его разрешить мирным путем. Я сразу поняла – муж зарядил мента деньгами, но выдержала паузу. А потом согласилась, с условием, что он немедленно, прямо в больницу, приведет нотариуса, который составит все необходимые бумаги. К вечеру в палате нотариус уже был. В документах ничего о картине, конечно, не говорилось. Но я предупредила мужа, что как человек осторожный, предприняла защитные меры. Не хочу, чтобы со мной что-то неожиданно случилось. А потому весь наш разговор я записывала на скрытое видео. Мало того, поместила запись на сайт одной социальной сети. Пароль знаю только я и мои надежные друзья. Если со мной что-нибудь произойдет, запись будет опубликована. Чем я не Лисбет Саландер?
-Да уж, – только и нашелся, что сказать Сокольников.
-Так мы и расстались. Теперь у меня есть дача и эта картина.
И больше ничего, хотелось добавить Сокольникову, но промолчал. Подошел к полотну, еще раз внимательно всмотрелся в подпись. Краска потрескалась, может, действительно 19-й век? Впрочем, какая разница, что мне до этой картины.
Она накинула на плечи шубу, влезла в валенки, извинившись, вышла во двор. Туалет и душевая находились отдельно, метрах в двадцати от дома. Тоже мне, Моне, – посетовал на бывшего мужа Анечки Сокольников, – не мог сортир в избе сделать.
Дверь в соседнюю комнату оказалась приоткрытой. Немного посомневавшись, вошел внутрь. Обстановка была в ней, как он и предполагал, такая же, икеевская. У окна – широкая кровать, застланная полосатым покрывалом. Над изголовьем светильник. Рядом с кроватью стоял большой комод. На нем ее фото в рамке с каким-то мужчиной. Сокольников сразу понял кто это. Муж.
Странно, – задумался он. Обычно после разрыва отношений такие фотографии уничтожают. По крайней мере, не держат на видном месте. Машинально Сокольников выдвинул верхний ящик комода. Внутри него находилось еще с десяток изображений супруга, только мелких. И вдруг он понял- Анечка до сих пор любит этого упыря! А на мировую она не пошла только из-за своего упрямого характера. Для чего же она меня пригласила? Рядом с фотографиями лежала уменьшенная репродукция еще одной картины Моне. Сокольников не мог ее не узнать, потому что в Живерни вместе с 'Японкой' он видел и ее. 'Камилла на смертном одре'. Страшное, словно подернутое льдом изображение. К чему бы это?
-Интересно?– раздался голос сзади.
Опять! Ну как она любит незаметно подкрадываться!
Было очень неловко, Сокольников не знал что сказать. Анечка взяла из его рук портрет, вернула на комод. Приложила палец к губам Сокольникова:
-Не надо, ничего не говори. Все уже сказано.
Она начала раздевать его и раздеваться сама.
До этого у них никогда не было близких отношений. Сокольников понимал, что это неправильно, и все же вел себя таким иезуитским образом. Она была ему дорога и он почему-то боялся испортить сексом их отношения. Как он потом понял – это была его главная ошибка, та причина, по которой Анечка ушла сначала к 'другому', а потом и к дипломату. Если женщина здорова, ей непременно нужен мужчина во всех отношениях, чтобы она не говорила.
Начало смеркаться. Он закурил прямо в постели. Она лежала к нему спиной, уткнувшись носом в щель между кроватью и стеной. Хотел заговорить, но не стал. На душе было как никогда хорошо, наполнено, осмысленно. Именно этого он, видимо, хотел тогда, давно, но так ничего и не получил.
Встал, надел тапочки, прямо на голое тело накинул ее шубу, вышел на улицу. На низком небе застыли серые тучи. Над лесом, который находился недалеко от дома, сыпал снег, а здесь было чисто и безветренно. По деревянной дорожке отправился в туалет, но уже дойдя до него, решил непременно принять душ. Бывший муж Анечки позаботился об электрическом котле, который исправно снабжал и дом и душевую горячей водой.
Я даже не спросил, как его зовут, – растирал по лицу горячие струи воды Сокольников. – Хотя, какая разница. Анечке он определенно еще нужен, только вот зачем понадобился ей я? Картины Моне. Камилла живая и мертвая.
Неожиданно Сокольникову стало холодно, он прибавил горячей воды. Мертвая, черт возьми. Боже, неужели…? Наскоро вытерся, выскочил во двор. Уже навалились густые сумерки, но снег так и не пошел. Ватная стена по-прежнему висела над лесом. Со стороны дороги горели неяркие фонари.
Быстро пошел к темному дому, в прихожей включил свет, потом нащупал выключатель в комнате. Она сидела в кресле в цветной накидке гейши. Возле ног – раскрытый трехцветный веер. Руки скрещены на животе, голова склонена на бок. На журнальном столике Сокольников сразу увидел распотрошенную пачку феназепама и высокий стакан с вином. Подскочил, схватил Анечку за лицо, оттянул веки. Или глубокий сон или кома, или… Об этом даже не хотелось думать. Пачка транквилизатора была почти пустой. Не зная, что делать, стал трясти Анечку, бить по щекам. Она ни на что не реагировала. Руки его тряслись, голова кружилась. Наконец схватил мобильник, набрал '03'.
Так и сидел напротив Анечки с мокрой, непричесанной головой. Мозги, казалось, вот – вот разорвутся. Медики, как ни странно, появились через десять минут.
-Вам повезло, – сказал высокий врач в очках, заходя в комнату. – Мы были по вызову на станции. Какой-то тип под электричку прыгнул. Что у вас здесь? Транквилизаторы. Понятно. Пульс нитевидный. Давайте в машину.
Сокольников быстро надел куртку, собрался тоже садиться в реанимобиль. Врач его остановил:
-А вы останьтесь. Сейчас полиция приедет. Вдруг это вы ей лекарства в вино подмешали. Так что ждите.
Анечку быстро загрузили в машину. Сокольников задал странный, как ему показалось, вопрос:
-Жить будет?
Врач пожал плечами:
-Откуда я знаю. Надейтесь.
-Куда повезете?
– В Куровское.
Он метался по дому, как раненный зверь. Съездил в гости! Ну, Анечка! Ну, спасибо! Вот какую неожиданность ты мне приготовила. Опять использовала. Другого подходящего свидетеля для ухода в мир иной не нашла. Вовремя я тебе подвернулся. Гейша, черт бы тебя побрал!
На стене забили ходики. Один глаз на кошачьей морде не вращался.
Сейчас полиция появится, а тут картина Моне. И Анечка почти богу душу отдала. Почти… Хм… На кого подумают? Конечно на меня. Из-за картины, скажут, и решил угробить. Не отмашешься! Могут и в клетку посадить.
Схватил картину, обмотал тряпкой, лихорадочно начал искать, где ее спрятать. Подпол! Нашел люк в коридоре, рванул за железное кольцо, опустил в черную пустоту историческое полотно. Оно упало с грохотом, треском, вероятно, сломалась рама.
Полиция тоже не заставила себя ждать.
-Вам повезло, – сказал следователь. – Мы были по вызову на станции.
-Знаю, – перебил его Сокольников. – Кто-то под паровоз прыгнул.
-Откуда такая осведомленность? А вы кем, собственно, приходитесь пострадавшей?
Долго, путано объяснял Сокольников откуда и для чего он здесь появился, не зная сам толком ответа на вопрос 'для чего'.
По лицу следователя было заметно, что он не верит ему.
