Владимир Михайлович Шулятиков
Оправдание капитализма в западноевропейской философии (от Декарта до Маха)
Вещи не уничтожаются, если даже тот или иной субъект их в данную минуту не воспринимает: известная группа рабочих не перестает служить капиталу, если даже под началом известного организатора, в известной мастерской, в известном предприятии перестает находить себе работу. Рабочие передвигаются из одной мастерской в другую, из одного предприятия в другое. Иваны, Петры, Яковы, исчезнув с поля «моего» зрения, продолжают существовать как воспринимаемые комплексы, но только комплексы других «духов».
Наконец, вопрос о взаимоотношении между индивидуальными «духами», «вещами» и Богом. Это отношение, в свою очередь, свидетельствует, что мы имеем дело с идеологией развитой мануфактуры. Правда, говоря о «субъекте», об индивидуальных «духах», Беркли почти все время распространяется по поводу их «организаторских» функций. Но, тем не менее, он не забывает, что – «промежуточные» организаторские звенья и, как таковые, должны быть отмечены чертами исполнительной психологии. И он отказывает индивидуальным» духам» в самостоятельности, в непосредственном воздействии на организуемую массу. Его духи «изнутри себя» идей не творят. Последние даются им свыше. С другой стороны, организуемая масса никакого воздействия на «духов» оказать не может. Отношение между названными элементами всецело определяется волей верховной субстанции. Нося воспринимаемые вещи в себе, духи связаны с ними чисто внешним образом, чисто механически.
VII
Юм[37]
Цитаты из произведений общепризнанного, яркого защитника экономической политики мануфактуристов:
«Ни одно государство не должно бояться того, что его соседи настолько усовершенствуются во всех искусствах и мануфактурах, что ничего не станут покупать у него… Что происходит в том случае, когда нация обладает каким-нибудь специальным производством, каким является, например, производство сукон в Англии? Не повредит ли нам вмешательство соседей в эту область промышленности? Я отвечу, что если какой-нибудь продукт считается специальностью страны, то последняя, несомненно, обладает какими-нибудь особенными специальными преимуществами для производства этого товара; и если она, несмотря на эти преимущества, теряет свою мануфактуру, то должна обвинять в этом свою собственную лень, или недостатки своего государственного устройства, но не промышленность своих соседей. Не следует также упускать из виду, что развитие промышленной деятельности в соседних странах усиливает потребление каждого отдельного вида товаров и что, следовательно, спрос на специальный продукт может постоянно держаться на одном и том же уровне или даже усиливаться, несмотря на конкуренцию иностранной промышленности. Но если бы он уменьшился, следует ли считать это событие столь пагубным? Если трудолюбие сохранилось, то его легко перенести из одной отрасли промышленности в другую; например, суконщики будут вырабатывать полотно, шелк, железо или какой-нибудь другой товар, на который будет существовать спрос. Нечего опасаться, что все отрасли человеческой деятельности будут исчерпаны, и что нашим мануфактуристам, пока они останутся на одном уровне с мануфактуристами соседних стран, будет грозиться опасность остаться без работы… Конкуренция между соперничающими нациям скорее служит к поддержке их промышленной деятельности. Для народа выгоднее производить различные продукты, чем иметь одну большую мануфактуру, которая занимает все руки».
Намечается, таким образом, теория постоянного изменения мануфактуры. Доказывается взгляд, согласно которому капитал ни с какою специальной областью производства не связан. Выражаясь современным модным термином, он эластичен – и эластичен при этом настолько, что не знает даже территориальных рамок и большая или меньшая степень бедности страны не служит непреодолимым препятствием для его развития. Нельзя утверждать, что «если исключить дурную политику и случайности, более богатые страны всегда будут стоять выше тех, которые бедны. Богатая страна привлечет к себе и сохранит все мануфактуры, требующие больших капиталов или большой ловкости; но бедная отнимет у нее все те производства, которые попроще… Мануфактурные продукты Лондона – сталь, кружева, шелк, книги, кареты, часы, мебель, наряды, но производства полотна и шерсти сосредотачивается в провинции».
Если какая-нибудь нация перегнала другую в области торгово-промышленной деятельности, то побежденной нации бывает трудно вернуть потерянное «вследствие большего трудолюбия и большей ловкости первой, а также вследствие того, что ее купцы обладают большими капиталами и, следовательно, могут довольствоваться сравнительно меньшим барышом. Но эти преимущества до известной степени уравновешиваются дешевизной труда у всякой нации, не обладающей ни обширной торговлей, ни большим количеством золота и серебра. Вследствие этого, мануфактуры мало-помалу меняют свое местопребывание; они покидают страны и области, уже обогащенные ими, и переселяются туда, куда их привлекает дешевизна жизненных припасов и труда; обогатив и эти места, они по тем же причинам снова переселяются».
Процесс изменения, о котором говорила первая из приведенных цитат, является частным эпизодом процесса постоянного междунационального передвижения мануфактуры. Таков «естественный, обычный ход дел». Стоя на почве подобного воззрения, наш автор ведет борьбу против «меркантилизма», разрушает веру в то, будто богатство страны определяется исключительно обилием обращающихся в ней денег, отрицает за последними «истинную», «абсолютную ценность», объявляет их простыми условными знаками. Стоя на почве подобного воззрения, он анализирует рост и падение процента, выставляет желательным лозунгом внутренний и внешний политики: «не мешать естественному ходу дел». Стоя на почве подобного воззрения, он наконец создает философскую систему.
Экономические произведения Давида Юма[38] весьма поучительный комментарий к этой системе, более того, вообще к философским системам мануфактурного периодах. Юм дает важное свидетельское показание, какого мы не имеем от других, в той или иной степени родственных ему философов. Родство же его со всеми фигурировавшими в предыдущих главах мыслителями, несомненно. Но классовые симпатии последних можно вскрыть, лишь установивши соответствие между сочетаниями понятий, с которыми они оперируют, и организацией известных производственных фактов. Юм прямо указывает на классовый родник своего философского творчества.
В основе экономического миросозерцания Юма лежит, как мы отметили, динамическая оценка мануфактурного предприятия. Мануфактурное предприятие есть нечто, слагающееся из вечно изменчивых элементов, нечто, постоянно преобразующееся и переходящее с места на место. «Безличный характер верховного руководителя обозначается необыкновенно ярко: этому руководителю безразлично не только, что производить (сукно, бумагу или шелковые ткани), но и как производить, с каким рабочим персоналом. Сегодня труд лондонского квалифицированного рабочего, завтра китайца, «довольствующегося поденной платой в три полупенса»[39] одинаково может быть использован в интересах успеха мануфактурного производства.
Позиция философского скептицизма, занятая Юмом, отвечает именно подобному представлению о капиталистическом организме.
Все относительно. Мы не можем говорить ни о каких строго постоянных явлениях и величинах. Нет никакой субстанции, не только материальной – как доказал еще Беркли, – но и духовной. Правда, существует божество, но божество это – высшая абстракция «безличного руководителя», освобожденного от своих «мелочных забот». Оно слишком далеко от мира. Бог Юма – понятие деистическое. Мир, так сказать, предоставлен самому себе. Правда, безусловно не отрицается и существование внешнего мира вне воспринимающей и мыслящей личности. Но что можно сказать о независимо от нас существующей «материи»? только одно: в основе внешнего мира лежат какие-нибудь неведомые силы», какое-то таинственное ничто.
«Между Беркли и Юмом нельзя не заметить огромного сходства. Для Беркли внешнее существование является чем-то совершенно непонятным, даже бессмысленным (так как мы ведь не имеем ничего, кроме представлений, и представления могут существовать только в уме и могут быть только созданием ума). Юм, если и признает такое существование, то считает его совершенно непостижимым и скорее даже не действительным бытием, а какою-то тенью. Для Беркли esse = percipi. Нечто подобное этому взгляду мы находимъ и у Юма». И Иодль[40], мнение которого мы привели[41], цитирует слова Юма: «нет ни одного представления и ни одного восприятия их тех, которые имеются в нашем сознании и в нашем воспоминании, которое не было бы представляемо, как существующее. Но ясно, что представление о существовании не может быть получено ни из какого особого восприятия, которое сознавалось бы нами отчетливо на ряду с другими объектами. Оно является не чем иным, как самим сознанием восприятия и представления объекта. Просто думать о чем-нибудь и думать о чем-нибудь, как существующем, – это одно и то же. Все, что мы представляем, мы представляем как существующее. Всякое образующееся у нас представление есть представление о существующем».
Лондонский квалифицированный рабочий может быть завтра, при известной ситуации, с успехом заменен китайцем, довольствующимся поденною платою в шесть полпенсов. Квалификация, определенные профессиональные качества получают, в глазах мануфактуристов, относительное значение. Они, так сказать, отвлекаются от личности рабочего.
Капитал относит их на счет своей организаторской воли, – наряду с различными условиями, определяющими и «регулирующими» процесс работ в мастерских. Соответственно этому, опять мы – как и в философской системе Беркли – встречаемся с комплексами явлений, не характеризующих материю (по терминологии Юма, таинственного «нечто»), как таковой.
В силу известного инстинкта, мы верим в наши чувства и заключаем о существовании внешнего мира, который от нашего восприятия не зависит, и в случае гибели всех обладающих чувственностью существ отнюдь не уничтожился бы. «Люди, следуя этому могучему и слепому природному инстинкту, всегда считают, что образы, добавляемые нами чувствами, и есть внешние объекты, но не подозревают, что первые не что иное, как представление вторых»[42]. Мы убеждены, что белый стол, находящийся в данную минуту перед нами, является чем-то внешним по отношению к нашей душе. Но современные философы, заявляет Юм, не оспаривают того, что все чувственные качества – белизна, твердость, и пр. качества вторичные и существуют не в объектах: «они – наши представления, не имеющие соответствующего внешнего архетипа или модели». То же самое следует сказать и о так называемых первичных качествах. Идею протяжения, напр., мы получаем исключительно из ощущений осязания и зрения. Путем отвлечения, абстрагирования, подобной первичной идеи создать мы не можем. «Протяжение, не доступное ни зрению, ни осязанию, не может быть представлено; точно также недоступно человеческому представлению такое протяжение, которое было бы и осязаемо и видимо, но не было бы ни твердым, ни мягким, ни черным, ни белым. Пусть кто-нибудь попробует представлять себе треугольник, который не будет ни равно-, ни разносторонним и стороны которого не будут иметь предельной длины, и также не будут стоять друг к другу в отдельном отношении; это лицо вскоре убедится в нелепости всех схоластических понятий об абстракции и общих идеях». Юм идет по пути, намеченному Беркли, выдвигает понятие об индивидуализированных «комплексах». Не существует человека вообще: существует или Петр, или Иван, или Яков. Не существует для мануфактуры раз навсегда определенного типа рабочего, «рабочего вообще», а существует или лондонский квалифицированный рабочий или китаец, довольствующийся поденной платой в шесть полупенсов.
«Лишите материю всех ее представимых качеств, и вы до некоторой степени уничтожите ее, оставив только какое-то неизвестное нечто»… Против подобного понятия «не один скептик не сочтет нужным возражать».
Об этом приемлемом для скептика «нечто», об этой преображенной материи, преображенном мире мы ничего более подробного не знаем. Единственно отношение причинности позволяет нам приподнять несколько завесу тайны, скрывающую названный мир, приобрести некоторую уверенность в его существовании.
Мануфактура совершает свое безостановочное путешествие по национальным мировым территориям. Иван сменяется Петром, Петр – Яковом. Ни относительно Петра, ни относительно Ивана, ни относительно Якова мануфактуристы не могут сказать, что труд того или другого решительно ни при каких условиях не может быть ими утилизирован. Возможны всеобщие комбинации разных рабочих сил. Возможно, что китаец, довольствующийся поденной платой в шесть полупенсов, или какой-нибудь другой малоквалифицированный рабочий окажутся более верным источником капиталистической прибыли, чем представители высококвалифицированного труда. Все дело в конъюнктуре данного момента.
Между факторами, на первый взгляд, исключающими всякую мысль о возможности их сочетания, может быть установлена тесная связь, тесное взаимодействие. Самые незначительные данные производства могут привести к самым крупным результатам. Гора может родить мышь и мышь – гору. Вот общая социально-экономическая подоплека знаменитых рассуждений Юма о причинности.
Ход последних таков.
Знания отношения причинности нельзя достичь путем априорного мышления. Человек, обладающий какими угодно гениальными умственными дарованиями, не в состоянии открыть причин или действий наблюдаемого им единичного объекта. Пусть сила разума Адама была совершенна: отсюда не следует, чтобы Адам мог заключать от прозрачности и текучести воды о возможности в ней захлебнуться. «Ни один объект не проявляет в своих доступных чувствам качествах ни причин, его породивших, ни действий, которые он произведет. Если бы нам показали какой-нибудь объект и предложили высказать свое мнение относительно действия, которое он произведет, – каким образом, скажут нам, должны были бы мы действовать в таком случае? Наше заключение было бы вполне произвольным». Да, вполне произвольным, с точки зрения последовательного мануфактуриста, на основании профессиональных качеств какого-нибудь определенного быта рабочих строить вывод о том «действии», которое неминуемо должно получиться для мануфактуры, если последняя вздумает ввести означенных рабочих в свои мастерские. И китаец может принести мануфактуре золотые горы. Принимая во внимание только его профессиональные качества, принципиально отвергать всякую возможность применения его труда – это «схоластика, это абстракция»! Ведь действие совершенно отлично от причины и в силу этого никогда не может быть открыто в ней.
Бильярдный шар катится по прямой линии к другому шару. Я размышляю о действии, которое первый должен оказать на другого. Разве я не могу представить себе в данном случае сотни различных комбинаций, одинаково возможных? Оба шара могут, столкнувшись, остаться в состоянии абсолютного покоя. Первый шар может отскочить от второго в обратном или каком угодно направлении. Все мои предположения, поскольку я исхожу из наличности воспринимаемых мною качеств объекта, имеют свой reason d'etre. И, a priori рассуждая, я не могу сделать сколько-нибудь обоснованного выбора между различными моими предположениями. Самые смелые из них, в данном случае, являются одинаково основательными.
Схоластике и абстракции должен быть противопоставлен опыт. Наблюдая впервые передачу движения посредством толчка (напр., случай с бильярдными шарами), единственное, что мы можем сказать – это то, что нам дается известное соединение явлений. Но о связи явлений мы можем говорить лишь тогда, когда из неоднократного опыта убедимся в постоянном чередовании, постоянной последовательности их.
Однако и опыт не дает нам познания отношения причинности, не вскрывает сущности связь между явлениями, подмеченными нами. Разве тогда, когда мы путем ряда наблюдений, констатировали эту связь, в высшем мире произошло какое-нибудь изменение, подсказавшее нам идею связи? Ровно никакого. Мы лишь чувствуем эту связь в нашем воображении, мы лишь можем при наличности известного явления предсказывать следствия, обычно сопровождающие его. «Итак, когда мы говорим, что один объект связан с другим, мы только подразумеваем под этим, что они приобрели связь в наших мыслях и что они дают повод к заключению, в силу которого каждое из них является доказательством существования другого – заключения, несколько необычному, но, по-видимому, достаточно обоснованному». «По-видимому», ибо опять-таки абсолютной уверенности в постоянстве подмеченной нами связи мы иметь не можем. Если каждые сутки солнце заходит, сменяется тьмой, нельзя утверждать, что такой порядок явлений вечный и незыблемый. Может случиться, что в один прекрасный день закат солнца не воспоследует или закат солнца не обусловит собой наступление тьмы… Пусть длинным рядом опытов будет доказано, что труд рабочих известной квалификации даст для мануфактуристов одни и те же строго определенные результаты, все же никакого вечного, абсолютно закона тут нет. Известная степень произвольности или непроизвольности, прибыльности или убыточности, получающаяся при применении труда рабочих определенной квалификации, может быть строго установлена для данной конъюнктуры не только национального, но и мирового рынка. Но мануфактура – вечный «путешественник» и вечно изменяющаяся величина. Правда, принимая во внимание и все ее наличные, совершающиеся в данный момент изменения, и все изменения, возможные в более или менее ближайшем или отдаленном будущем, означенная оценка квалификации может считаться имеющей обязательную ценность; но «эластичности» промышленного капитала, как доказывает Юм, в сущности, нет границ. И нет ничего невозможного в том, что существующий порядок следования явлений – зависимость известной прибыльности предприятий от утилизации труда рабочих определенной выучки и ловкости будут нарушены.
Связь между объектами имеет лишь субъективное значение, дается лишь в воспринимающем и мыслящем субъекте.
При этом Bestimmungsgrund'ом, «определяющим основанием», является привычка. «Предположим, что человек … прожил на свете достаточно долго, чтобы заметить, что сходные объекты или явления постоянно связываются друг с другом: каков же результат этого опыта? Человек начинает тотчас же заключать о существовании одного объекта при появлении второго; однако, весь его опыт не дал ему идеи или знания той скрытой силы, с помощью которой один объект производит другой, и он не принуждается к выводу этого заключения каким-либо процессом рассуждений…. Существует какой-то принцип, заставляющий его приходить к данному заключению. Принцип этот есть привычка или навык». Привычка наблюдать связанными два каких-либо явления принуждает нас ожидать наступления одного, когда второе уже имеется налицо. Она – организующее начало, «привычка есть великий руководитель человеческой жизни» (ibid., стр. 48); она – «столь необходима для существования нашего рода и регулирования нашего поведения при всяких обстоятельствах и случайностях человеческой жизни» (стр. 60).
За него утверждается примат над другим организующим началом – над умом. Ум человеческий слаб, ограничен, подвержен возможным ошибкам и заблуждениям. И «мудрая природа» вверила заботу о сохранении человеческого существования не ему, а «инстинкту, или механическому стремлению, непогрешимому в своих действиях, могущему обнаруживаться при первом же появлении жизни и мысли и независимому от всех вымученных дедукций разумения».
Намечается, таким образом, вопрос о соотношении организаторских звеньев.
