Владимир Герье
Французский этик-социалист XVIII века
Аббат Бризар сопоставляет это руководство с Рассуждением Боссюэта о всемирной, написанным для поучения дофина, и, конечно, признает рассуждение Мабли более полезным для нравственного воспитания государя. Рассмотрение этого вопроса было бы теперь бесцельно. Сопоставление упомянутых двух руководств представляет в наше время другой интерес: в них характерно отражается контраст между веком Людовика XIV и эпохой его несчастного потомка, противоположность между представлением о царской власти, как о величественном орудии Провидения, и об исполнительной функции первого гражданина, слепого орудия народного собрания. В 1783 году напечатано сочинение Мабли о Способе писать историю, которое и теперь не утратило своего значения и интереса по своим дельным замечаниям о древней историографии и резкой критике историографии XVIII века, особенно произведений Вольтера. В 1784 г. вышли в свет Принципы морали, один из самых утопических трактатов о нравственности, и Замечания о Соединенных Штатах Америки, где Мабли неожиданно возвращается на реальную почву и критикует «слишком демократическую» конституцию молодой республики. Мабли умер 76 лет, оставив множество рукописных сочинений. Они наполнили три последние тома общего собрания его сочинений, которое начало выходить в 1789 году. Кроме того, по рукописям Мабли были изданы, после его смерти, продолжение его Истории Франции и революционный памфлет О правах и обязанностях гражданина, написанный будто бы еще в 1758 г., но напечатанный как раз во время бурного потока брошюр, произведших революцию в умах прежде, чем национальное собрание осуществило ее на деле.
В жизни и в характере Мабли отразились некоторые из благородных черт его этического идеала. Так, его жизненная обстановка вполне соответствовала его стоическим принципам. Он был очень бескорыстен и из своих литературных трудов не извлекал для себя никакой выгоды, предоставляя весь барыш книгопродавцам. Жил он в одиночестве с старым слугой; его биограф и друг не преминул, по обычаю того времени, характеризовать это отношение чувствительной сентенцией: «Мабли буквально исполнял столь сладкое и столь гуманное правило – смотреть на слуг, как на несчастных друзей». К чести Мабли можно прибавить, что он обнаружил свое человеколюбие и благодарность за оказанная ему услуги не одной сентиментальностью. Когда под старость небольшой доход его удвоился, вследствие того, что Кагорский капитул назначил ему, по собственному почину, из имуществ эпархии пенсию в 3,000 ливров, Мабли вздумал побаловать себя и обзавестись носилками (chaise à porteurs), чтобы удобнее посещать своих знакомых; но потом отказался от этой роскоши, чтобы побольше накопить денег для обеспечения старого слуги на случай своей смерти. Но, хотя Мабли, по свойствам натуры и по убеждениям, Éo. многих отношениях следовал требованиям стоической и общечеловеческой морали, он мог бы, однако, проверить и испытать на самом себе непригодность для человеческой природы и для общества его этико-социального идеала. Этот моралист, посвятивший свою жизнь изучению страстей и построивший свою утопию о всеобщем благополучии на подавлении их, сам, наприм., не терпел противоречий и с трудом подавлял в себе вспышки раздражения, вызываемые самыми невинными замечаниями или возражениями со стороны знакомых и даже друзей. Известный своей ролью в парижских событиях 89 года и своим восторженным описанием взятия Бастилии, литератор – филантроп Дюссо рассказывал однажды, в присутствии Мабли, один из тех трогательных случаев (touchante anecdote), которые так любило тогдашнее французское общество. Мабли заметил, что рассказываемое событие несогласно с природой человека. «Пятидесятилетний опыт в этом удостоверяет меня!» – прибавил он. – «Если бы вы и удвоили время своего опыта, – ответил ему Дюссо, – то, все-таки, не успели бы исследовать глубины человеческого сердца». При этом возражении Мабли вскочил с места, ударил палкой об пол, но скоро овладел собой и прибавил: «Je ne suis qu'un sot». В другой раз один из его знакомых, человек небольшего роста, резко осуждал Платона, которого Мабли высоко ценил. Заметив, что это для Мабли неприятно, он стал оправдываться: «Я бы не говорил так, если бы Платон был похож на вас». Мабли не выдержал и воскликнул: «Il sied bien à un petit gredin comme…», но во-время спохватился и прибавил: «comme moi, d'être comparé à Platon».
Подобные вспышки не представляли бы особенного биографического интереса, если бы свидетельствовали только о горячности темперамента Мабли; но дело в том, что раздражительность является у него симптомом коренных черт его натуры, объясняющих нам его воззрения на людей и отношения к ним. Неспособность Мабли выносить противоречия была следствием известной нетерпимости его к людям вообще, презрительного, надменного отношения к ним. Гиббон, знавший Мабли лично, отозвался о нем, «что он любил свободу, но что его свобода не терпела около себя равнаго». В глубине души моралиста, который так резво обличал развращенность современного общества и ничтожество его правителей и умственных вождей, таилось убеждение, что он много лучше всех других; апостол теории абсолютного равенства, доказывавший, что природа создала людей с равными способностями и потребностями, сам был наименее способен допустить умственное или нравственное равенство других с собой.
Высокомерный взгляд на людей вытекал, однако, не из одного самомнения Мабли и из уверенности в собственном превосходстве; его нужно объяснить также низкой оценкой человеческих способностей вообще. Такой пессимизм нередко проявляется в сочинениях Мабли и составляет резкий диссонанс среди всеобщего в XVIII веке культа человека и человечества. В изданном после его смерти сочинении О политических болезнях и врачевании их, он, например, говорит: «Этот разум, которым мы так гордимся и который произвел на свете столько чудес, образовав общество, был, может быть, с самого сотворения мира уделом какой-нибудь тысячи людей. Во всей остальной массе действует ничто иное, как известный инстинкт, почти столь же грубый, как у животных, – инстинкт, усвоивающий себе без разбора всякия мнения, которые ему представляются»[18]. С подобным же пессимизмом относился Мабли и к нравственным свойствам и силам людей. Его ожесточенные нападки на роскошь и развращенность современного общества, его теория о необходимости прежде всего законодательными мерами укротить страсти, становятся вполне понятными лишь в виду его пессимизма.
Пессимизм Мабли обусловливал собою другое свойство, которое еще более странно встретить у моралиста, мечтавшего о социальной утопии – известное раздражение против людей, доходившее до мизантропии. Это свойство отражалось в его угрюмости, в его суровом обращении даже с близкими людьми и в его чрезвычайно желчных, недоброжелательных отзывах о современниках. Друзья его легко извиняли эти свойства; зная его расположение к ним и уважая его как строгого моралиста, они охотно признавали за ним привилегию «Мабли был любим, – говорит Левек в своем похвальном слове, – потому, что сам любил; это был отец нежный, но строгий и несколько раздражительный… он иногда презирал, но никогда не ненавидел». Но тот же Левек принужден сам признать мизантропическое настроение Мабли. «Он был мизантропом, – говорит Левек, – по своей добродетели (par vertu) и другом людей по натуре (par caractère)». По словам того же историка, Мабли «ненавидел вообще людей своего века, которых не знал, потому что считал свой век развращенным и исключал из этого числа только тех, кого знал». Согласнее с истиной было бы сказать, что Мабли был мизантропом по натуре и любил людей, как и многие другие утописты, только в отвлеченной идее.
Уверенность в себе и нетерпимость Мабли к другим не могли, конечно, остаться без влияния на его личную судьбу; а, с другой стороны, его удаление от дел и жизнь в одиночестве должны были отразиться на его образе мысли и его теориях. Даже Левек, который произносил своё похвальное слово среди поклонников Мабли, замечает, что страсти оказывают свое влияние на самых мудрых людей, хотя они и не сознают этого сами, и дозволяет себе предположение, что ненависть Мабли к современному политическому строю происходила от досады (dépit), которую он испытывал, оставив государственную деятельность. По крайней мере, Мабли тщательно избегал после этого всякого прикосновения с оффициальным миром, к которому прежде стоял так близко. Когда его хотели пригласить в наставники, к дофину, он употребил, чтобы отделаться от этого, все искусство (toute l'adresse), которое другие приложили бы для достижения такой чести. Также упорно отказывался Мабли от кандидатуры во французскую академию, объясняя это тем, что обычная, при вступлении в академию, похвала кардинала Ришельё противна его принципам. На этот раз играло роль убеждение; но иногда ненависть Мабли ко всему, что стояло близко к правительству, выражалась самым мелочным образом. Так, бывший сотрудник кардинала де-Тансена упорно отказывался от приглашений одного министра, отвечая, что он охотно к нему пойдет, когда тот не будет более министром.
Раздражение такого рода отчасти объясняет резкие и недоброжелательные отзывы Мабли о министрах-реформаторах эпохи Людовика XVI. Правда, в его суждении о Неккере не только много справедливого, но, в виду времени, к которому они относятся, можно сказать, что в них обнаруживается изумительная проницательность. В то время, как вся либеральная Франция увлекалась Неккером и обоготворяла его, Мабли верно предсказывал, что если Неккер сделается когда-нибудь первым министром, то он погубит Францию, так как его понимание идет не дальше чисто финансовых и биржевых вопросов. Но рядом с верным взглядом на это лицо высказывается слепое недоброжелательство и старческий каприз. В одном месте, например, Мабли хвалит Неккера за то, что он своими кредитными операциями спас Францию; в другом – он резко нападает на кредит, как на источник разорения и общественной развращенности. Еще менее основательно суждение Мабли о введенных Неккером пых (земских) собраниях и критика намерений; которые по этому поводу Мабли приписывает министру. Он называет провинциальные собрания «безполезными и даже смешными учреждениями». Когда же он познакомился с докладом, который Неккер представил королю о провинциальных собраниях и который был напечатан врагами этого министра против его желания, Мабли признал собрания вредными и, а самого министра – человеком очень бурным и преступным. Причина гнева Мабли заключается в том, что он видел в провинциальных собраниях орудие деспотизма[19]. В этом отношении Мабли был несправедлив, потому что заблуждался относительно значения мер, принятых Неккером; но несправедливость его к Тюрго не имеет такого оправдания и прямо объясняется недоброжелательством. Мабли иронически отзывается о великих философах, «которыми наполнился королевский совет», и, упрекнув затем министров в том, что они занимаются не крупными реформами, а пустяками, – он восклицает: «Pauvres gens! il est bien question de messageries, de coches d'eau et de cent autres niaiseries pareilles»[20].
Особенно же характеристично для нравственной оценки Мабли общее заключение, которым он оканчивает свой отзыв о правительстве, членом которого был такой человек, как Тюрго. «Что же делать? Такова наша судьба, что нами управляют или глупцы с лучшими намерениями, или люди умные, которые готовы сделаться плутами (fripons), как скоро это нужно».
В недоброжелательном отзыве Мабли о министрах Людовика XVI высказываются, впрочем, не одни личные, мелочные чувства, не одно презрение к людям вообще, но проявляется также особенная, интересная для характеристики его нравственного образа, черта – отрицательное отношение к реформам, в которых так нуждалась дореволюционная Франция. Мабли постоянно возвращается к этому вопросу в различных своих сочинениях.
В них встречаются чрезвычайно меткия замечания «против господствующей мании все изменять и ничего не оставлять на своем месте, которая как будто сделалась неизлечимой болезнью Франции». «Не успеет какой-нибудь министр вступить в свой департамент, как тотчас начинает мечтать о переменах и реформах для того, чтобы заставить о себе говорить, окончательно лишить всякого кредита своего предшественника, устранить человека, который ему не нравится, или составить карьеру другого, которому он покровительствует». Между подобными справедливыми выходками против эмпириков, однако, странно встретить в сочинениях Социального утописта упрек министрам в том, что, «под предлогом установления идеального государственного строя, который ничто иное, как плод их расстроенного воображения, они все разрушают и оставят после себя лишь самый невыносимый деспотизм или самую бессмысленную анархию».
Этим политическим шарлатанам Мабли противопоставляет с уважением мудрость кардинала де-Флёри, который заботился только о том, чтобы сохранить существующий порядок и предохранить общество, насколько возможно, от новых злоупотреблений. Мабли приводит по этому поводу чрезвычайно любопытный разговор между аббатом Кенелом и кардиналом, который объяснял свою консервативную политику немощью правительства и недостаточностью королевской власти для проведения серьезной реформы[21].
Оправдывая свой скептицизм относительно предпринимавшихся в его время реформ и возможности какого бы то ни было улучшения в состоянии Франции, Мабли в одном месте указывает на опыт, который убедил его, что нельзя рассчитывать на последовательную политику со стороны правительства. «Я, как глупец, легко предавался иллюзии; я верил прекрасным обещаниям, которыми украшались указы, и чем сильнее была моя вера, тем более я огорчался, когда, неделю спустя, узнавал, что закон, изданный на вечные времена, уже отменен»[22]; в других-же случаях он утверждает, что, при обстановке, в которой находится король, при обычном способе выбирать министров, при существующих отношениях между различными министрами, нельзя и ожидать систематических и последовательных реформ[23]. Иногда причина скептицизма Мабли еще глубже; он отчаявается не только в правительстве, но в способности самого французского народа в политическому прогрессу. Отговаривая одного молодого дипломата, который готовился к «министерской карьере», от его честолюбивых замыслов, Мабли замечает: «Вы узнаете, но слишком для себя поздно, как безразсудно и опрометчиво в стране, неимеющей ни нравов, ни законов, ни принципов, вмешиваться в дела народа, который не хочет быть счастлив»[24]. Наконец, иногда Мабли основывает свой политический пессимизм на том соображении, что какой бы политики ни держалось правительство в своих преобразованиях, результат, во всяком случае, будет самый печальный, так как никто не хочет принимать во внимание людских страстей. Намекая на экономистов, к школе которых принадлежал и Тюрго, Мабли говорит: «Под предлогом, что самый главный интерес монарха в том, чтоб осчастливить подданных, безумец, не подозревающий влияния, какое имеют при дворе монарха корыстолюбие, страх, злоба, честолюбие и пр., будет восхищаться установлением легального деспотизма; другой, глубоко убежденный в справедливости народных прав, но не наученный опытом, что страсти всемогущего народа всегда беспредельны и свирепы, будет уговаривать вас не стеснять демократию никакими правилами и формальностями»[25]. В итоге сомнения Мабли относительно успеха преобразований во Франции сводились к убеждению, что эта страна представляет собой «тяжело больного, на выздоровление которого нет надежды, что французское государство идет навстречу своей гибели, что половина пути уже пройдена и что ему пора готовиться к предстоящей катастрофе размышлениями над бренностью людской судьбы»[26].
В этих соображениях Мабли о причинах, задерживавших преобразования во Франции, и об опасностях, ожидавших страну на этом пути, много справедливого; но мы не должны, забывать при этом, насколько Мабли руководился в своем скептицизме личным раздражением и пессимизмом в моральной оценке современного ему общества. Эти свойства заставляли его желать катастрофы, неизбежность которой он так охотно доказывал. Несмотря на свое нерасположение к анархии и к деспотизму толпы, Мабли не желал успеха реформ: «Тем хуже, – говорил он, – если от этого произойдет какая-нибудь польза; это поддержит да некоторое время старую машину, которую нужно разрушить»[27]. Какое-то злорадство просвечивает в его притче о двух врачах и двояком способе лечения в политических болезнях. Когда, говорит он, «симптом болезни в какой-нибудь части правительственного организма обнаруживается слишком явно, снисходительный врач может, конечно, облегчить зло и заставить симптомы скрыться, но яд не уничтожен и продолжает обращаться в организме с прежней силой, поверьте мне, спасение и настоящее здоровье может доставить только другой врач», т. е. врач с средствами.
Отношение Мабли к современному состоянию Франции и преобразованию её чрезвычайно поучительно. В его противоречиях явно отражается то странное настроение французского общества в конце XVIII века, которое было одной из главных причин того, что политика преобразований, начатая правительством, приняла такой неожиданный революционный оборот. Это настроение заключалось в систематическом слепом фрондерстве общества по отношению в правительству и высказывалось в глубоком недовольстве существующим порядком и, в то же самое время, в недоброжелательном недоверии и оппозиции против всякой реформы, исходившей от правительства. Но, кроме этого, отрицательное отношение Мабли к реформам обнаруживает полную бесплодность того этико-политического идеализма, одним из представителей которого он был. Ни в одном из многочисленных сочинений автора трактата о законодательстве и о принципах морали нет ни одного совета, которым могли бы воспользоваться государственные люди Франции, ни одной страницы, которая объяснила бы французскому обществу того времени его действительное положение и настоящие его потребности. В замечательной своей статье о Суевериях Мабли берет под свою защиту идеализм стоиков. «Может быть, – говорит он, – стоики были не правы, предлагая людям степень совершенства, которое пригодно только для существ, стоящих выше человека; пусть так, но я, все-таки, не могу не преклоняться пред ними; увлекая людей следовать за химерой, они заставляли их достигать высшей степени совершенства, к которой мы способны»[28]. Суждение Мабли о стоиках в общем справедливо, но оно применимо не ко всем химерам, и именно неприменимо в социальной утопии самого Мабли. Дело в том, что стоиви предлагали людям высокий идеал, в которому каждый должен был стремиться путем личных нравственных усилий над собой; если самый идеал и был недосягаем для людей, то каждое нравственное усилие, в виду такого идеала, могло послужить к дальнейшему усовершенствованию каждого отдельного лица. Химера же Мабли заключалась в искусственном общественном строе для обеспечения нравственной чистоты отдельных личностей, а этого строя предполагалось достигнуть рядом принудительных мер. Но самая эта цель и путь, который должен был к ней вести, противоречили реальным условиям жизни и нравственной природе человека, и потому всякая попытка воодушевить людей в интересах такого идеала должна была только усилить умственный и нравственный хаос французского общества накануне великого, предстоявшего ему, переворота.
