Владимир Герье
Французский этик-социалист XVIII века

Полная версия

И сам Мабли так сильно увлекался политическими тенденциями, что совершенно извратил политический смысл некоторых эпох, о которых писал; но, при всем этом, он был ученым исследователем и трудолюбиво разрабатывал свой научный материал. Понятно, как ему должны были быть антипатичны та легкость работы, та самоуверенность, заменяющая ученость начитанностью, которыми так отличался Вольтер. Мабли нередко пользуется случаем, чтобы сорвать с своего противника маску учености: так, например, он доказывает, что Вольтер или не читал, или не понимал капитуляриев Карла Великого, на которые ссылается; в другом случае, Мабли осуждает Вольтера за то, что последний наполнил историю Карла XII совершенно ненужными сведениями, – опустив существенное, «так что герой действует неизвестно из-за чего, а автор следует за ним, как помешанный, который гоняется за другим помешанным»; в совершенное уже негодование приходит Мабли от исторической критики Вольтера, доказывавшего, например, неправдоподобность предания о Лукреции посредством такого аргумента, который Мабли справедливо называет «плохой шуткой, позорной для истерика». Цинические выходки Вольтера неподдельно возмущали Мабли; это единственный из известных французах писателей XVIII века, у которого не встречается ничего подобного; но не один только цинизм в мыслях или выражениях Вольтера оскорблял Мабли. Он признавал вообще недостойной серьезного исторического повествования забавную шутку, которой Вольтер владел с такой неподражаемой грацией. «Я мог бы простить ему, – говорит Мабли, – его ложный взгляд на политику, его плохую мораль, его невежество и смелость, с которой он умаляет, искажает и извращает большую часть фактов; но он не хочет примириться с его „неприличным буфонством“; он находит, что „смеяться и шутить над заблуждениями, которые касаются счастья людей“ есть не только признак плохого вкуса, но свидетельствует об отсутствии прирожденной честности (d'honnêteté dans Pâme).

Нравственный риторизм, с которым Мабли относится в Вольтеру, уже показывает, к какому из двух направлений, разделявших общество XVIII века, он более склонялся: к тому ли, которое, руководясь преимущественно рассудком, хотело знать одно только просвещение и уничтожить все несогласное с разумом, или же Мабли стоял ближе к направлению противоположному, которое относилось скептически и даже отрицательно в философскому просвещению и основанной на нем цивилизации, т. е. к направлению, главой которого был Руссо? Между Мабли и Руссо так много точек соприкосновения, и Мабли является в таких существенных вопросах горячим поборником идей, которые проводил Руссо, что многие считали Мабли продолжателем последнего. Действительно, влияние Руссо на Мабли несомненно; однако, с другой стороны, роль Мабли настолько самостоятельна и оригинальна, что было бы неправильно смотреть на него, как на простого подражателя Руссо. Это заставляет нас остановиться внимательнее на отношениях этих писателей, указать точнее на то, что у Мабли общего с Руссо и в чем он от него отступает.

Хотя Мабли и начал писать раньше, чем Руссо, образ мысли и направление последнего тотчас отразились на дальнейшей литературной деятельности Мабли; сам Руссо был в этом настолько убежден, что в своей Исповеди назвал вышедшее в 1763 г. сочинение Мабли – Беседы Фокиона, – бессовестной и бесстыдной компиляцией. в этом отзыве так же мало правды, как во многих других, внушенных автору Исповеди его раздраженным самолюбием. Сам Мабли, не объясняя ближе своего отношения к Руссо, упоминает о нем редко и в этих случаях отзывается о нем с уважением; если же отступает от его мнений или даже полемизирует с ним, то не называя его.

Мабли был несомненно образованнее и начитаннее Руссо; он обладал серьезным знакомством с классическими писателями и обширными сведениями в новой исторической литературе. Его жизнь сложилась гораздо. благоприятнее, чем у Руссо, для правильного суждения о социальных отношениях; Мабли по рождению принадлежал к тону обществу, к которому тщеславие так влекло и от которого так отталкивало женевского гражданина., которое он так презирал и которому, вместе с тем, так завидовал; Мабли без борьбы занял такое положение, которое дало ему возможность узнать людей и способы управлять и руководить ими; поэтому увлечение утопическими идеалами имело у Мабли менее основания в личной судьбе, чем страстные парадоксы Руссо. При полном отсутствии чувственности, столь развитой у Руссо, Мабли обладал большей твердостью воли; потому он не находил в самом себе поводов к противоположению рассудка и нравственной совести, какое так часто проявляется в жизни и в рассуждениях Руссо. Наконец, Мабли совершенно не доставало той чувствительности, которою отличались в XVIII веке даже чисто рассудочные люди. При таких задатках для Мабли было гораздо труднее придти к тому отрицательному взгляду на современное общество и на цивилизацию вообще, к которому непосредственно влекли Руссо его чувствительность, его нервное раздражение, поддерживаемое опытом жизни, его поэтическая фантазия. В виду всего этого, страстная декламация Руссо была, может быть, необходима для того, чтобы увлечь по этому пути Мабли, чтобы произвести в нем тот перелом, который поставил его в оппозицию к современной ему культуре и просветительным стремлениям XVIII века. Но, получив от Руссо толчен в этом направлении, отрицая во имя религиозно-нравственного начала как философию энциклопедистов, так и основанное на свободном труде и личном имуществе общество, признавая нравственность несовместимой с богатством и неравенством, отыскивая свои идеалы за пределами истории человеческой культуры и вне области цивилизации, Мабли сохранил, с одной стороны, большую трезвость, с другой – пошел вперед с догматической рассудочностью, не останавливаясь ни перед чем. Одним словом, он сделался доктринерным теоретиком того направления, вдохновенным пророком которого был Руссо.

Руссо и Мабли оба признают теперешнее состояние человеческого общества ненормальным и видят в истории цивилизации уклонение от первобытного, естественного для человека состояния. Руссо приписывал при этом пороки и развращенность общества просвещению, т. е. наукам и художествам, и видел первые причины уклонения от естественного пути в жизни человечества – в возникновении неравенства и установлении личной поземельной собственности. При этом Руссо, однако, никогда серьезно не рассматривал вопроса, возможно ли исправление зла и возвращение человечества к естественному быту; тем менее задавался он мыслью указать пути для этого возвращения. Напротив, в своем Общественном Договоре он признает собственность неопровержимым фактом освященным при основании государства, и имеет в виду только установление возможно полного политического равенства граждан. Таким образом, ожесточенные риторические выходки против просвещения, неравенства и собственности в двух первых рассуждениях Руссо являются у него как бы ферментом, брошенным в общество для того, чтоб привести его в брожение и, при этом, удобнее провести план нравственного перевоспитания и демократического переустройства государства. Но то, что таким образом у Руссо представляется парадоксом, у Мабли становится исходным пунктом цельной нравственно-политической системы. Смутный образ естественного состояния у Руссо, сложившийся из сатиры на современное общество и поэтических бредней, кристализуется у Мабли в представление об утопическом идеале, к которому должно стремиться человеческое общество и приближение к которому должно быть исключительной задачей законодательства. Вследствие такой постановки вопроса, Мабли, конечно, существенно расходится с Руссо; он смотрит иначе на самое происхождение общества, на значение и историю цивилизации, на разум и нравственную природу человека, на собственность и на государственную политику.

Мабли начинает историю человека, по-видимому, так же, как и Руссо: обществу предшествовало господство полного, можно прибавить, дикого индивидуализма. „Я вижу перед собой, – говорит Мабли, – слабых, нагих, невооруженных и беззащитных животных, занятых отыскиванием плодов для своей пищи и пещер для защиты от непогоды и опасностей, угрожающих им во время сна“^[7]. Но если ближе вглядеться в эту картину первобытного человечества, можно заметить в ней значительную разницу колорита. У Руссо это чистая идиллия, с которой ему не хочется расставаться; он сознает, что самый первые зачатки общественной связи уже обусловливают собой проявление неравенства между людьми, – того неравенства, которое он представляет неестественным, и потому Руссо вполне последовательно сожалеет о выходе людей из состояния дикой обособленности. Мабли не, которому общество нужно для того, чтобы осуществить в нем свой этико-социальный идеал, приветствует его зарождение, не замечая, что вместе с ним водворяется неравенство, которого он не хочет. Для Мабли „люди созданы, чтобы жить в обществе“^[8]; самое общество имеет высокое назначение „усовершенствовать человеческую природу и сделать человека более счастливым“^[9]. Противополагая общество естественному состоянию, как нечто неестественное, Руссо, с своей точки зрения, конечно, не мог удовлетворительно мотивировать возникновение этого общества: образование первых ассоциаций между людьми, разделение труда, появление собственности, установление правительства, – являются у Руссо то осуществлением неизбежных потребностей, то следствием случайных посторонних влияний, то роковым заблуждением или делом хитрого обмана. У Мабли природа одарила человека общежительными качествами и внушила ему потребности, которые могут найти удовлетворение только в общественном быту; поэтому картина перехода от дикого состояния в общественному у Мабли выходит совершенно другая: „Пока люди вили рассеянно и блуждая по лесам, их разум и их страсти были слиты в смутном состоянии и были ничто иное, как грубый инстинкт, которому они машинально повиновались. Но как скоро несколько семейств, озаренных каким-то лучем свыше, установили между собой законы и правительство и достигли известной политической организации, им удалось, как легко понять, с помощью этих благодетельных учреждений стеснить личные влечения, которыми они руководились в прежнем состоянии варварства и невежества. Ставши гражданами и отделавшись от независимости, которая их тяготила, они должны были установить между собой новые отношения, необходимо требующие известных форм и неведомых дотоле обязанностей… Вместо того свирепого инстинкта, который побуждал их повиноваться безразлично и без рассуждения всякому впечатлению удовольствия или страдания, наступило господство закона, который научал их быт более осторожными. Самый грубый дикарь замечал тогда в себе рассудок, которым он еще совсем не пользовался. Он уже видит перед собой новое счастье, т. е. ту цель, которой надеялись достигнуть учредители общества, соединяя силы людей, чтобы этим возместить их естественную слабость“^[10].

При различии во взгляде на происхождение общества, Мабли и Руссо должны были расходиться и В объяснении причин социального зла. У Руссо самое образование общества необходимо должно было породить его. Общество дало людям случай обнаружить во взаимных отношениях те пороки, которые в естественном состоянии и одиночестве не имели повода проявиться; оно доставило грубому, первобытному разуму возможность развития, и этим породило науки и искусства, которые развратили нравственность людей. Не так смотрит на разум Мабли, который видит в нем главное орудие для достижения человечеством нормального, блаженного состояния; разум научает людей устанавливать между собой правильные отношения и наставляет их тем обязанностям, которые требуются этими отношениями. Эти обязанности составляют нравственность, т. е., как говорит Мабли, познание справедливого и несправедливого. Таким образом, разум является у него источником нравственности.

Но, с другой стороны, объясняя развитие человечества, Мабли не всегда осуждает и противоположный разуму элемент человеческой натуры, т. е. страсти; они также становятся, в известном смысле, и необходимым орудием нравственного прогресса. „Страсти, – говорит Мабли, – благодеяние природы, ибо они предназначены к тому, чтоб усовершенствовать её творение. Наш разум осужден получать все свои понятия от чувств, и человек не поднимался бы, подобно животному, от земли, если бы не эта вечно деятельная, беспокойная, честолюбивая и всегда вновь зарождающаяся тревога страстей; она-то и зажигает в нем пламя гения, который мы не можем достойнее похвалить, как назвавши его духом Божества“.

При таком отношении к разуму и к возбуждающим его страстям, Мабли не мог винить науки за бедственное состояние общества; не мот также выставлять правительства источником социального зла, как это делал Руссо в своих двух рассуждениях. Правда, Мабли не свободен от столь распространенного в XVIII веке предразсудка, возлагавшего на правительства и на законы ответственность за все экономические и нравственные недуги, которыми страдало общество; и у Мабли можно встретить мнение, что если бы люди были добродетельны, то не нуждались бы в государственных учреждениях и правительствах; или выходки против нелепостей (ces folies), которые мы величаем громким именем „государств и правительств“; но подобные выражения вырываются у Мабли под влиянием революционного настроения и направлены против существующих правительств; вообще же он слишком большой поклонник государственного социализма, чтобы оплакивать возникновение правительственной власти. Напротив, он с восторгом приветствует в первобытной истории культуры первые попытки образовать общество и установить правительство. „Только учреждение государства внушило людям идею общественного блага, которая влечет за собой все другие истины, необходимые человеку“^[11]. В чем же тогда заключается источник зла? Что заставило человечество уклониться в своем историческом развитии от того нормального состояния, которое обеспечило бы за ним благоденствие? В объяснении Мабли выступают две причины: человеческие страсти и вытекающие отсюда пороки», а затем слабость разума в первобытном обществе, который еще не успел развиться.

«Установив между собой общественную власть, – говорит он, – наши предки не отказались окончательно от привычек независимости и анархии; которые они усвоили себе в естественном состоянии. Эти пороки должны были помешать им придумать и установить с самого начала законы, наиболее сообразные с их новым положением и способные обеспечить, за ними то счастье, которого они искали». Однако, согласно с изложением Мабли, эти пороки, постоянно сдерживаемые идеей общественного блага, должны были с каждым днем ослабевать. При смягченных нравах и постоянных уроках опыта, наш разум должен был, наконец, просветлеть и привести нас к истине, доступной самым посредственным людям. Так почему же, спрашивается, общество не усовершенствовалось? Это тем удивительнее, что науки и искусства, требующие более глубоких и трудных соображений, чем политика и этика, поднялись на такую степень совершенства, которая внушает как удивление. Мабли объясняет это тем, что в области наук и искусств страсти людей постоянно содействовали дальнейшему успеху; люди не только усвоивали себе истины, открытые усилиями других, но извлекали пользу из чужих заблуждений; самые столкновения и споры по этому поводу приносили свою выгоду; чтобы дать перевес собственному мнению, каждый оспаривал мнения других; желание восторжествовать над противником побуждало каждого в новым усилиям ума, и все это служило в пользу дальнейшего развития разума. Но те же самые страсти, которые в такой степени способствовали в развитию человеческого гения в умственной области, стесняли и заглушали его, как скоро дело касалось какой-нибудь политической или нравственной истины. Беспорядок и недовольство, господствовавшие в естественном состоянии и заставившие первых людей устанавливать законы и правительства без правильных принципов и без системы, не превратились поэтому и при общественном состоянии и представляли такие условия, при которых было не легко достигнуть цели. В естественном состоянии все страсти побуждали людей установить общественную власть, потому что каждый сознавал, как он нуждается в других людях для своего благоденствия; но как только общество было организовано, в новых гражданах пробудился прежний инстинкт, «эгоизм каждого побуждал его находить удовольствие в том, чтобы обратить в свою пользу то блого, которое принадлежало всем».

Признавая эгоизм главным препятствием на пути социального прогресса, Мабли должен был, подобно Руссо, совершенно разойтись с философами, которые делали эгоизм основным принципом своих этико-социальных теорий; подобно Руссо, он стал горячим проповедником религиозного начала, которое всегда представляло собой лучшее средство к обузданию эгоизма и самый высокий источник нравственных побуждений. Однако, и в религиозном вопросе Мабли сохраняет полную независимость от Руссо. Он не довольствуется поэтическим образом божества в Исповеди савоярского викария, но превращает его в более конкретное представление о Верховном Судье в человеческих делах; точно так же он не ограничивается догматами о Боге и бессмертии, на которых настаивал Руссо, и установлением обязательных гражданских верований, но как мы увидим ниже, требует формального религиозного культа, общего для граждан богослужения и потому сохранения установившейся религии.