Владимир Евгеньевич Псарев
Кандыагаш
Асану тоже было тяжело, особенно когда жители выселка предложили спрятать тело. Милиции все равно, но формальные следственные мероприятия неминуемо затянули бы отъезд, а потому друзья согласились. Истерзанный труп был сброшен в старый колодец, в котором давно не осталось воды – подземные жилы истощились, как истощаются сланцевые породы при выработке нефти.
Когда стемнело, чтобы забыться, парни вернулись в город, где у знакомого взяли бутылку самогона и пару грамм «веса». Страшные видения стояли перед глазами, и память перелистывала их, как фотографии в пожелтевшем альбоме. Страшными стали даже приятные дни – именно так работает человеческая память, когда теряешь все. Доброе становится недосягаемым, ностальгия выворачивает тебя рвотными массами эмоций, а будущее видится лишь длинным темным тоннелем, в котором собаки доедают, быть может, еще не одно тело.
Автостанцию на окраине Октябрьска бросили только в прошлом году, но нищий народ сначала успел растащить все, что не было приварено, а затем, что приварено, срезал и тоже украл. Раньше она обслуживала грузовики, следовавшие по дороге на юг – к Сырдарье, которая теперь порожняком несла свои воды к Аралкуму.
Два больших кирпичных корпуса с выбитыми стеклами, небольшой магазин и заправка тоже давно заколочены со всех сторон так, что внутрь просто так не пробраться. Чуть поодаль – брошенный дом с красной звездой на воротах, на которой уже проступила ржавчина.
Парни забрались внутрь гаража, поблуждали по битым стеклам и кирпичам. Нариман чуть не упал в яму, использовавшуюся для ремонта механизмов автомашин, расположенных под их днищем. Ночь, темно, и свет Луны сюда не пробивается. По отвесной лестнице забрались на второй этаж – в контору. Нормальная бетонная лестница раскрошилась со временем и уже упала, зияя, если смотреть сверху, черной беззубой пастью.
В окно конторы просунула свои лапы ольха, которая раньше стучала по стеклу. Но стекла нет – добрые люди даровали ветвям свободу. Здесь свет немного разбавлял мрак. Легкий нуар.
В комнате не было никакой мебели, поэтому расположились прямо на линолеуме. Асан достал из одного кармана брюк две металлические стопки, а из другого ложку и зажигалку. Разливал Нариман, всё это время несший бутыль почти прозрачного, как водка, самогона. Интересно, из чего его выгнали?
Молча выпили по первой, ничем не закусывая. Откинулись к стене, глядя в потолок. Ольха веткой колотила по деревянной оконной раме.
– Нариман?
– Да?
– А чего ты хочешь от жизни?
– Не знаю, дружище. Семью, наверное, хотя я уже стал забывать, что это такое. А ты?
– Денег.
– А деньги без семьи что-то значат?
– Конечно. Я уверен, что да. Хотя у меня ни того, ни другого, но такое ощущение есть.
Опрокинули по второй.
– А мне, – продолжил Нариман, – кажется, что если нет родной души, то жизнь бессмысленна.
– Хах. Вот мы с тобой, Нар, вроде родные души, а смысл есть?
– Без тебя, Асан, я давно бы уже широкими шагами шел за своим дядей.
Повисла пауза. Задумались.
– Наверное, ты прав. Так может хоть к чему-то придем. Вместе, брат. Не потеряемся.
Бутыль удивительно быстро опустела, а головы были еще достаточно легки. На донышке плескались последние грамм двадцать спирта.
– Иногда мне кажется, что никто никогда нас по-настоящему не любил, потому мы и выросли такими.
– Какими, Нар?
– Потерянными. Я думаю, даже перелетные птицы более уверены в том, куда летят, чем мы.
– Зато в нашей жизни больше перспективы. Хотя тебе просто кажется. Вспомни детство.
– Не хочу.
Нариман закрыл глаза. Перед глазами бесконечная вода и чьи-то родные голоса, которые по эту сторону мироздания ему уже не услышать.
– Господь не заберет нас, пока мы не выполним свою миссию, – прошептал он.
– А потому, Нар, надо ее выполнять.
