Владимир Бутенко
На доблесть и на славу
Под таким ласковым напором не то что сельской простачке – казакам со стальным характером приходилось сдаваться. Не зря же в хуторе язвили, что Анька вовсе не отрывок от черта, а наоборот, это черт от нее оторвался и на радостях убежал!
Обойдясь кусочком хлеба да сала, двумя примороженными яблоками, Анна оставила спутников и ушла спать, потеснив хозяйку на постели. Прилегла к мягкой подушке, по-кошачьи прогнулась и в одну минуту забылась сном праведницы…
Старикам поневоле пришлось ложиться рядом. Шевякина пригласили на Атаманский совет, с ним отлучился и Звонарев. Бабы, заняв для них места, выделили возницам окраек пола. В тесном проходе, считай под столом, пришлось приютиться Тихону Маркянычу и его односуму. Первым, правда, прикорнул Тихон Маркяныч, подав привычный сигнал: этакое мерное, шмелевое гудение. Дед Дроздик покунял за столом, – что ни говори, а робел, – и лишь убедившись, что Тишка спит, спустился на лохмоты, прилег набок…
Вскоре Тихона Маркяныча растолкали Шевякин и переполошенный Филипп. Его, оказывается, срочно мобилизовали. Даже коня выделили! Смилостивились в одном: разрешили попрощаться с дорожной женой. А чтобы не сбежал, приставили двух казаков в немецких шинелях. Анна вышла заспанная, хмурая, кутая плечи шерстяным платком. Взволнованно говорящего Филиппушку выслушала спокойно, почти равнодушно, то и дело отводя взгляд.
– Что ж, не поминай лихом, – печально улыбаясь, проговорила она, напоследок обнимая мил-дружка. – Бросаешь, значит, одну…
– Не говори так! – занервничал Филипп, поглядывая на дверь, за которой громко матерились конвойные. – За горло, гады, взяли! Нужна мне их казацкая армия! Немцы в отступ, а нас – на мясорубку!
– Тоже мне – вояка! – осуждающе откликнулся Тихон Маркяныч, поднявшийся на ноги. – Быстро ты от казачества открестился!
– Тебя, дед, не спрашивают! Не встревай! – огрызнулся Филипп, с несвойственной для него жалкой растерянностью глядя на свою вероломную милаху. – Останусь жив – поженимся… Ты наших хуторян держись, чтоб можно было найти друг друга…
– Загадывать не будем! – остановила его Анна, зевая. – Ну, иди, что ли. От двери дует… Лишние проводы… Верней, долгие проводы – лишние слезы!
– Да ты и не плачешь! – вдруг завелся Филипп. – Должно, не пропадешь! Кобелей хватает!
– Дурачок! Я же тебя жалею, – принужденно-укоризненно улыбнулась Анна, медленно наклоняясь и целуя Филиппа в щеку, – стесняло присутствие людей.
За полночь вызвездило. В аспидно-черном небе серебряной кисеей светилась мелкая звездная россыпь; точно свадебная брошь казачьей невесты, ярко сияли Стожары. Тихон Маркяныч, посланный атаманом сменить дежурившего у подвод Звонарева, поглядывал на узоры созвездий, знакомые с пастушеских детских лет. А все, что окружало здесь, на чужой земле, не манило, не влекло сердце. Тяжелел, обжигал лицо предутренний мороз. Пар, шедший изо рта, слоился на бороде инистой коркой. Чьи-то лошади, прикрытые попонами, тесно жались, переступая коченеющими на снегу ногами. Под валенками Тихона Маркяныча тонко повизгивал смерзшийся наст. А по селу – перекатистый лай, грохот колес, разъяренная ругань. Ближе к окраине – натужный рев автомашин, танкеток… Непрошеная тоска сжала грудь. Представил старик свое подворье, крыльцо, прыгающую Жульку у ног, тихий огонек лампы в окне… То, что прежде не замечалось, теперь, в отдалении, обрело несказанную притягательность. «Нет, должно, и помирать буду с родиной в глазах, – вздохнул старик и тылом рукавицы смахнул иней с усов и бороды. – Даст Христос, возвернемся! Паниковать рано…» И новое видение сладко коснулось души: над зацветающей высокой яблоней, облепленной бело-розовыми цветками, в солнечной неге мая роятся, умиротворяюще гудят пчелушки и черно-рыжие шмели…
– Беда, Тихонович! Забрали вашего коня, – ошеломил Звонарев, от волнения немного заикаясь. – Не давал я! Вот те крест! Ругался с казаками! А они чуть плетей мне не всыпали! Филиппа посадили на своего заседланного жеребца, а твоего угнали!
– Как же это… – Тихон Маркяныч от горестного удара утратил способность говорить, только постанывал да крякал, – в горячке обежал свою фурманку, к которой одиноко жалась Вороная. Не раздумывая, бросился в погоню, чтобы настичь воров. Но силы вскоре покинули старика, ноги утратили резвость. Он сделал еще несколько шагов и остановился. Слезы застлали глаза. Стоял, задыхаясь от гнева и обиды. Помнил с малолетства станичный закон: конокрада не миловать – забивать насмерть.
– Боюсь, и наших коней конфискуют! Там такие оглоеды! Чистые орангутаны! – не унимался Василий Петрович, оправдываясь и винясь перед стариком. – И про Степана им говорил, и упрашивал, и магарыч сулил, – последнюю бутылку самогона не жалко! Нет… Банда налетела, – раз, хвать, слово поперек – плетюганов, не то кулаками! Вот тебе и казаки!
– А почему моего? Почему твоего коня не взяли? – спросил, наконец, задрожавшим голосом Тихон Маркяныч. – Моя подвода не с краю.
– Филька указал! Ей-богу! Почему – не ведаю! Значит, таил какое-то зло.
– Он же сродственником нам приходится. Зло? Ничем мы его не обидели.
– Значит, Анька напела. Вот и угодил крале!
Тихон Маркяныч выругался, попросил Василя свернуть цигарку. И пока тот возился в темноте, поправил шерстяную попону на Вороной, свисающую со спины до колен.
Слушая и обличения, и утешения Звонарева, Тихон Маркяныч жадно затягивался и думал о своей недоле: черт с ним, с Пеньком, – неудалюга-конь. А если бы потеряли Вороную? Вот когда было бы хуже некуда! К тому же Пень прихрамывал. Должно, в спешке не разглядели, аггелы!
Дед Дроздик подошел бодрой походкой, – сутулый мальчишка в шапке с опущенными ушинами. Чрезмерно серьезным тоном, как на собрании, зачастил:
– Телепал сюды, а навстречу – патрульные. При форме, с винтовками. «Улепетывай, – бают, – дед поскорей! Прут красные армейцы, ажник подшерсток с немцев слетает!»
– Тут, Митрич, не до шуток, – оборвал его помощник атамана. – Реквизируют скотину. У Шагановых коня забрали. И до нашей пары очередь дойдет! Так что оставайтесь у подвод оба. А я пойду остальных поднимать. Был слышок: прорвались красноармейские танки к Азову. Поспешать надо!
Звонарев и Шевякин, не обращая внимания на ворчание жен и дочерей, учинили скоропалительный подъем. Полусонные благоверные, озябнув на морозе, не торопились забираться в повозки. Отводили душу такой едкой, изобретательной бабьей бранью, что малость пересолили. К ним, отступницам, пришлось применить меры, – староста Шевякин приголубил свою гранд-бабу кулаком, а Звонарев – по-семейному – дважды вытянул Настюху кнутом. Но дедам, приверженцам строгого обращения с бабой, и этого показалось мало, они подзуживали казаков: как это ведьмы длиннохвостые посмели мужей бранить?!
После полудня добрались до побережья. С крутояра неоглядно распахнулась ледяная пустыня моря, сплошь заснеженная, лишь кое-где желтеющая круговинами и полосами выступившей воды. Темными струнами тянулись от берега вдаль колеи дорог, теряясь на грани неба и белой тверди. По ним муравьями двигались повозки, машины. Узнавались кавалькады всадников. Тащились пешие. На просторе вольней гулял потеплевший ветер. Ощущался запах талой воды и бурьянной прели. Полина Васильевна в проеме глубокого оврага, уходящего к морю, заметила отпотевший глинистый выступ и поняла, что началась оттепель.
С легкого разгона, придерживая лошадь, выехали на лед. Зацокали подковы. Корова Шевякиных впереди споткнулась, как-то валко рухнула, прокатилась на боку. Семен Фролыч остановил лошадей, слез, грузный и одышливый, наблюдая, как буренка, привязанная к подводе длинным налыгачем, пытается встать. Она приподнялась на передние ноги и снова упала, взмыкнула. Встревоженный хозяин стал помогать ей, потянул за рога. Но бедняга не повиновалась, вертела головой, освобождаясь от привязи. Долго хлопотал Шевякин возле коровы, осматривал и ощупывал ноги, затем удрученно махнул рукой, что-то сказал жене и, помрачневший, кинулся к рундучку под сиденьем. Тихон Маркяныч, передав вожжи снохе, слез на шершавый лед, спытал атамана:
– Что за оказия? Подвернула ногу?
– А-а… Бодай бы сдохла! Не подвернула, а сломала.
– Або помочь?
– Езжайте! А я скорочко освежую и догоню. А где ж Анна? Отстала?
– И глаза б ее, сучку, не видели!
– Пока управлюсь, – подъедет. Погружу к ней мясо. Она одна. А вы с Василем поняйте! В Таганроге свидимся…
На третьем часу пути по азовскому льду, когда уже обозначился темной полоской северный берег, неожиданно снизились и стали расстреливать кавалерийские отряды и обозы два краснозвездных «ястребка». Длинные очереди пулеметов секли, поражали без разбора. По колонне – исступленные крики, плач. Бронебойные пули вонзались в скованную морозом твердь, взметывая слюдянистую – напротив закатного солнца – крошку. Из выбоин просачивалась вода. Тихон Маркяныч огрел Вороную, погнал в сторону от дороги, следя за самолетами. На дальнем расстоянии унял лошадку, перевел на шаг. А по истребителям охранники открыли огонь из автоматов, и они, сделав еще один заход, канули в темнеющей выси.
Тихон Маркяныч повернул обратно, смыкаясь с беженским обозом. А Полина Васильевна все молилась, хотя угроза миновала, – молилась, закрыв глаза и беззвучно шевеля губами…
12
На следующий день по прибытии в Ростов, как и намечал, Павел Тихонович отправился в бывшую войсковую столицу, воспользовавшись машиной комендатуры.
Уже за городом повстречались отступающие армейские части. Новенький, довольно резвый и комфортабельный БМВ подолгу стоял на обочине, пропуская танки, орудийные тягачи, грузовики с солдатами. Шофер-ефрейтор улучал момент, чтобы юркнуть мимо колонны и разминуться с теми, что двигались по шоссе навстречу, осуществляя неведомую передислокацию. Понурыми, неприязненно-суровыми выглядели «сыны Третьего рейха» в этот кочевой январский день.
В стороне, вдоль полей рысила черношинельная жандармерия. Попадались вразнобой обмундированные отряды добровольцев – кто в немецкой каске, кто в папахе, а кто и в… буденовке! Зато у всех на рукавах – коричневые повязки. Штабной шофер, крепкий, толстошеий парень, знал толк в вождении и часто съезжал с шоссе, завидев вывороченные камни и воронки от бомб. Он безмолвствовал и лишь коротко отвечал, когда сидевший с ним рядом гауптман что-то спрашивал или делал замечание. Офицер комендатуры, будучи званием выше Павла, не счел нужным вести разговор. Насвистывал мелодию не то из кальмановской оперетки, не то из какого-то американского фильма. Стычка с артиллеристом-фенрихом крепко вздернула самодовольного вояку.
В очередной раз, застряв в армейском потоке, едущие в БМВ всполошились, когда в приспущенное стекло со стороны шофера застучал небритый рыжий здоровяк, похоже, разогретый шнапсом. С трудом ворочая языком, он требовал уступить дорогу его трехосному «мерседесу», везущему снаряды. Гауптман накричал на младшего офицера. Тот вспылил ответно, кляня штабистов, не знающих, что такое фронтовой ад, окопы и «катюши». Перебранка, несомненно, могла стоить фенриху погонов, но, к счастью для скандалиста, стронулась с места танкетка впереди, и поневоле шофер отъехал. Гауптман, обернувшись к Павлу, разразился бранью в адрес командиров, чьи подчиненные не соблюдают дисциплины, пьют, боятся русских и в итоге разваливают всю армию! Но самое главное, как считал выбритый, щеголеватый гауптман, – это паникерское настроение, надломившее дух слабохарактерных офицеров…
Отчетливый гул канонады с задонской стороны осадил попутчика, – он угрюмо умолк. «Значит, надеяться нечего! Немцы уходят со Среднего Дона, – рассуждал Павел, прижавшись плечом к кожаной боковине и поглядывая в окно, в сизую, в хвостах дыма, степную даль. – Да, уже далеко не та немецкая армия. Измотанная, уставшая. Как же быть? Вопрос о донской государственности, понятно, откладывается до лучших времен. Уже созданные казачьи части немцы используют на фронте… Не в качестве союзнических войск, а как свои собственные… Вот и съехали на другую колею: с возрождения казачества на укрепление германских войск! Есть о чем задуматься…» И он еще долго не мог отрешиться от невеселых мыслей, что у «красных» все преимущества широкомасштабного наступления, что они теперь не уступают в вооружении, а в численности даже превосходят. А у немцев попросту нет свежих сил, – переброска резервов из Европы по единственной железнодорожной ветке, через Запорожье, заняло бы несколько недель… Потом он с тревогой решал, как лучше помочь отцу и семье покойного брата выехать из хутора, как найти им временное размещение в Таганроге.
Автомобиль трясло на ухабах, остановка следовала за остановкой. Солнце клонило к полдню. На черных деревьях лесополос черными глудками лепились грачи. Ветер гнул долу невысокий камыш по безымянной запруженной балке. Серебристо отливала на скате полынь. Этот простой вид степи почему-то взволновал Павла, – с небывалой ясностью он осознал, что надежды на возрождение казачества рушатся. Показалось странным, почему прошлой осенью он, как и другие сподвижники, был уверен в бесповоротном развитии событий, что на донскую землю уже никогда не вернутся Советы. Обманчивая легкость, с которой вермахт завоевал Южную Россию, породила оптимистические иллюзии. Впрочем, полгода немцы держали фронт. Если бы не фатальная неудача у Сталинграда…
И все же он не собирался сдаваться, опускать руки! Временное отступление с казачьих земель еще не означает, что их карта бита и Советы победят. Вермахт обладает огромной мощью. Стало быть, надо бороться, всячески налаживать взаимодействие с командованием армий и руководством рейха. Без их поддержки бессмысленно надеяться на казачью автономию.
Утром он обдумывал вчерашнее посещение представительства. Судя по всему, Сюсюкин и Духопельников тесно контактируют с оккупационными органами. Они выгодны немцам, поскольку приказы исполняют беспрекословно. Павлов норовист. Идет на сотрудничество ради того, чтобы Дон и казачество вернули утраченную в Гражданскую войну независимость. Дело как раз в том, кто из лидеров способен сплотить казаков. Павел очень надеялся на разговор с атаманом. И теперь, готовясь к встрече с ним, торопливо достал из своего портфеля скрепку служебных бумаг, нашел принятую в середине ноября «Декларацию Войска Донского», чтобы прочитать заново. Вступление было лаконичным и деловым: «Всевеликое Войско Донское в 1918 году восстановило свой государственный суверенитет, нарушенный царем Петром Первым в 1709 г., выразило свою государственность в Донской конституции и три года защищало свою исконную территорию от нашествия советских армий (1918–1920 гг.). Германия признала де-факто существование Донской республики, имеющей территорию, избранный всем народом законодательный Орган – Войсковой Круг, войсковое правительство, армию и финансы. Германская армия во взаимодействии с Донской армией сражалась с большевиками на границах Дона, тем самым, утверждая его суверенитет».
– А тут переборщили! Не очень тогда помогали нам немцы, – увлекшись, проговорил Павел Тихонович, продолжая вчитываться в этот важный и вполне обоснованный документ.
«Донское Войско просит германское правительство признать суверенитет Дона и вступить в союзнические отношения с Донской республикой для борьбы с большевиками.
Первыми и неотложными мероприятиями германского правительства, способствующими установлению союзнических отношений, должны быть:
1. Немедленно освободить из всех лагерей военнопленных казаков всех войск и направить их в штаб Походного атамана.
2. Отпустить в распоряжение Походного атамана всех казаков, находящихся в германской армии.
3. Не производить на территории Казачьих Земель принудительный набор молодежи для отправки в Германию.
4. Отозвать хозяйственных комиссаров с территории Казачьих Земель и производить снабжение германской армии за счет продовольственных ресурсов казачества только на договорных началах.
5. Отозвать комендантов из Управления донскими конными табунами, являющимися неприкосновенной собственностью Войска Донского…»
Машину вдруг подбросило. Заскрипели тормоза. Грохот взрыва оглушил. Хватаясь рукой за спинку переднего сиденья, Павел выронил бумаги, отметил, что гул самолетов быстро стихает. Мельком увидел, как удалилась в сторону Новочеркасска двойка краснозвездных штурмовиков. Насмерть испуганный, побелевший гауптман вновь стал браниться, на этот раз честить асов люфтваффе, позволяющим русским бомбить средь бела дня!
Бывшая столица войска Донского также была полна отступающими войсками. От обилия солдат и техники город показался темно-серым, мрачным. На углу широкого Платовского проспекта и Атаманской улицы Павел Тихонович попросил остановить машину. Поблагодарив гауптмана, вылез. Срывался молевый снежок. Задувал с юга ветер. Под сапогами скользко стлалась брусчатка. Он прошел по бульвару, вдоль аллеи тополей, затем прибавил шагу и направился к площади Ермака. Вышел на свободное пространство, остановился вблизи Вознесенского войскового собора. Его входные врата были закрыты. Цепью, вдалеке друг от друга стояли немецкие охранники. Очевидно, собор был приспособлен под мастерские либо под гараж. К вратам вели мощные, на железных балках, мостки. Вблизи стояли машины, танкетка. Гудела передвижная электростанция, кабель тянулся к храму. Там грякало железо, натужно рокотали электромоторы. Порывисто охватил душу гнев, – так-то обращаетесь с казачьей святыней!
Долго стоял у памятника Ермаку. Вглядывался в горделивую фигуру атамана, держащего в правой руке корону Сибирского царства, в сурово-спокойное, величественное лицо в обводе курчавой бороды – воспринял его как-то в целом, как живого человека. Рванулась душа – от беспомощной тоски, утраты чего-то важного, что помогало в жизни. Кое-где бронзу памятника тронула патина, на ячейках кольчуги зацепился снег. Павел читал, обходя пьедестал: «Донскому атаману Ермаку Тимофеевичу, покорителю Сибири, от благодарного потомства в память трехсотлетия войска Донского, 1570–1870 г. Окончил жизнь в волнах Иртыша 5 августа 1584 года», и ниже – фраза Карамзина: «Россия, история и церковь гласят Ермаку вечную память»…
Венецианские окна двухэтажного Атаманского дворца перекрещены бумажными полосами, кое-где вместо стекол – куски фанеры. На стенах и сдвоенных пилястрах – осколочная сечка. Декоративная чугунная решетка навесного балкона в царапинах. У торца здания, куда вели арочные ворота, – взвод казаков, коновязь, подседланные лошади. Двое караульных у крыльца нехотя отдали честь немецкому лейтенанту. Дежурный по штабу, седоусый хорунжий, проверил раскрытый в руке посетителя документ, подобравшись, скороговоркой ответил:
– Господин атаман в кабинете. Вас проводят, – и, поворачиваясь в сторону коридора, приказал: – Маликов! Проводи их благородие к батьке!
Курносый хлопец, козырнув, бочком стал подниматься по лестнице. Павел Тихонович с первого взгляда заметил, что казачок в ладно подогнанной форме, в добротных сапогах, да и шашка на боку, должно, хорошей работы, судя по старинной чеканке ножен.
– Откуда оружие? Дедово? – кивнул Павел.
– Так точно! – выпалил парень.
– Где служишь?
– В конвойной сотне господина атамана!
– Почему не на фронте?
– По ранению переведен сюда, – смутился провожатый. – Я бы с удовольствием!
Первый сводчатый зал с лепниной на стенах и потолке, второй. У двери – постовой с автоматом, чуть в стороне большой стол, возле него группа офицеров. Павел Тихонович представился. Молодцеватый адъютант сопроводил его к атаману.
Сергей Васильевич, в казачьем кителе синего цвета, с погонами полковника, что-то писал за столом. А рядом со стопками бумаг, книг и чернильным прибором лежал «шмайсер». На стук высокой двери он вскинул голову, прищурился и, узнав эксперта Восточного рейхсминистерства, земляка Шаганова, проговорил, бессознательно чеканя слова:
– Проходите, проходите! Одну минуту – закончу рапорт. От генерала Фридерича добрые новости.
Павел Тихонович снял шинель, посматривая на атамана и собираясь с мыслями, оправил под ремнем свой серо-зеленый мундир с «орлом» на правой стороне груди. В довольно просторном зале, благодаря большим окнам, было светло и прохладно, ощущалась дворцовая основательность. И вместе с этим, по оставленным в беспорядке стульям вдоль стола для совещаний, по заслеженному полу и еще по каким-то едва уловимым приметам чувствовалось, что это – временное пристанище атамана.
Наконец, Павлов встал, невысокий, узколицый, с близко поставленными настороженно-умными глазами, в которых стояла бессонная хмурь. Пошел навстречу, чуть прихрамывая.
– Телеграмму вчера получил. Жду с утра. Дорога задержала? – пожимая руку, спросил атаман.
– Да. Не проедешь… Комендант Эллинг, помнится, обещал открыть войсковой собор.
– Оставлен пока под нужды армии. – Павлов указал на стул и тоже сел рядом. – С чем приехал?
– С жалобами на тебя, – усмехнулся Павел Тихонович. – Ростов с Новочеркасском воюет. Славно!
– Ты где их встретил, Духопельникова и Сюсюкина?
– Аккурат в представительстве. Но – под хмельком.
– Большая редкость! Обычно они напиваются, как свиньи. Сюсюкин на Покрова, в святой для донского казака праздник, на улице валялся… Ситуация такова. Капитан Кубош, который и привез сюда Сюсюкина, тайно и явно вяжет меня по рукам. Немецкая разведка контролирует каждый мой шаг. Сообщи об этом Краснову, когда будешь в Берлине. Впрочем, как он повлияет? Немцы гнут свою политику. Наша Декларация, как передал Фридерич, одобрена Клейстом. Дано разрешение на создание казачьей армии.
– Вчера мне сказал Одноралов. По-моему, поздно хватились!
– Не завтра, так послезавтра придется вести казаков в бой. У меня полк. Смешанный. Есть и конники, и пластуны. Но вооружение… Нужны автоматы, противотанковые ружья, пулеметы. Я уже не говорю об орудиях! У многих конников одни шашки, а у некоторых – боевые пики!
– Мы же владели пиками, – с иронией заметил Павел. – В этом нет ничего позорного.
– Мне не надо бутафорских войск! – вдруг ожесточился атаман. – С пиками против танков? Это на парадах хорошо с пикой проехаться! А казакам нужно дать такое оружие, чтобы могли побеждать.
– Ты как знал, что придется отступать. Реорганизовал управление в штаб Походного атамана. Наметили, куда направлять обозы?
– Казаки непредсказуемы! Бросают все, лишь бы не жить при Советах. Красная Армия теснит немцев. Обозы едва поспевают. Фактически они разрозненны, хотя нам удалось установить связь с окружными атаманами. Далеко не все беженцы обеспечены продовольствием и одеждой. Но откуда ждать помощи? Опять же – казачья армия. На базе чего, позвольте спросить? Ни военнопленных, ни казаков из других частей вермахта не посылают в мое распоряжение. Декларация одобрена, но не выполняется, хотя принята два месяца назад. Эмигранты не помогают. У меня нет опытных командиров. Где же сподвижники по Добровольческой и Донской армиям?
– Эмигрантам въезд запрещен.
– Немецкие власти сами не знают, что им надо! То сулят златые горы, то грабят станицы. Со мной, законно избранным войсковым атаманом, времени не находят встретиться, а «парочку» энкавэдистов – Сюсюкина и Диска привечают. Это – чекистская кличка Духопельникова. И что удивительней всего, – они одновременно играют на руку и нацистам, и коммунистам. Потому что давно известно, как ослабить казаков: расколоть, одурманить властью и стравить атаманов.
– Я вчера узнал, что у тебя конкуренты появились.
– Не конкуренты, а калики убогие. В Аксайской – Евстратов, в Азове – подъесаул Пятницков. В Ростове еще и Кочконогов… Да мало ли смутъянов? Я в узел вяжу казачьи силы, а эти глупцы рвут на куски. Так что легенда о всеказачьем братстве и родстве, увы, не подтверждается.
– Ну, я не совсем с тобой согласен, – отрезал Павел Тихонович, бросив тяжелые ладони на стол. – Есть и братство, и родство! Нет единения. Я вот у памятника постоял. Думал Ермак о славе и благодарности потомков, когда Сибирь покорял? Думаю, что нет. За державу воевал и во благо казачества!
– Давай лучше о деле.
– Я и говорю о деле. Не перебивай! Вот ты создал полк – немцы зауважали. А будет дивизия, две – дружить захотят! Я их знаю, как свои пять пальцев. Испокон веку германцы чтили порядок и силу. И сплотить казаков, Сергей Васильевич, сможешь только ты, – боевой полковник!
– Приехал агитировать меня? – вздохнул Павлов. – Брось! Я сейчас думаю о том, как мне полк накормить и где найти фураж.
– Дай же сказать! Ты недооцениваешь серьезности положения. Ростовчане намерены сместить тебя. К чему это приведет? К анархии и гибели казачьих сил. Нам нужно плотно сотрудничать с немцами. Пока мы вынуждены подчиняться, выполнять приказы. Ради возрождения Дона!
– Мы вынуждены умирать за свою землю, есаул! Проиграли Гражданскую, проиграем и эту. Народ не всколыхнешь – вот в чем суть. И ты трезво оценивай возможности. Так вот. Мы наметили маршруты передвижения обозов. Состав их. То бишь, охрана, снабжение, руководство. Но, повторяю, исход стихиен. Станичники немцам не нужны. Жалко людей. Дети, старики, женщины – в зимней степи. Южные обозы через Азов и по морю двигаются к Таганрогу. Среднедонские держат путь на Чалтырь, Матвеев Курган. С общим местом сбора – Южная Украина. Донесения от атаманов поступают нерегулярно. Это как раз и тревожит.
– Я только с Кубани. Возле Ейска утонуло несколько подвод. Лед в море подтаял. А они напропалую хватили!
– Помнится, в октябре ты заезжал в свой хутор? Нашел родных?
– Да. Отца, семью брата. Брат был избран атаманом. В декабре погиб…
– Значит, твоим надо сниматься. Чекисты расправятся безжалостно!
– Найдешь надежного казака? До Ключевского чуть больше полтораста верст. Я напишу отцу.
– Конечно, подберу.
– Ну, тогда показывай полк.
– Сейчас спустимся, перекусим. А затем займемся делами, – атаман поднялся, сделал знак рукой адъютанту. Тот кивнул и расторопно вышел. Павел Тихонович, одевшись первым, подождал, пока полковник затянет поверх темносуконной шинели ремень, огруженный кобурой.
– Пользуешься советским? Парабеллум гораздо надежней.
– Привык, – ответил атаман коротко, но, подходя к двери, вспомнил слова есаула, сказанные ранее, и с надсадой заключил:
– Теперь вся жизнь казачья – напропалую!
13
23 января в сальской степи части 28-й армии Южного фронта сомкнулись с конниками группы Кириченко Закавказского фронта, наступающими в одном – ростовском – направлении. В тот же день войска Черноморской группы, сломив сопротивление врага, расширили свой плацдарм южнее Краснодара. Ставка Верховного Главнокомандования развела эти силы, воссоздав Северо-Кавказский фронт, включив в него 9-ю, 37-ю, 58-ю общевойсковые армии, 4-ю воздушную армию, 4-й и 5-й гвардейские казачьи корпуса.
Казаки-конники, разгромив узел немецкой обороны у станицы Егорлыкской, преследовали противника, находясь в боевом соприкосновении с формированиями его 1-й танковой армии, переподчиненными группе армий «Дон», с 3-й танковой, отдельной пехотной, 444-й и 454-й охранными дивизиями. Основательно потрепанные донские дивизии нуждались в срочном пополнении. Отчасти это и решило судьбу Якова Шаганова. Врачи военкомиссии уступили его просьбе и с заключением «условно годен» благословили в селивановский корпус. Шаганов, в звании рядового, был зачислен в штат 37-го полка. Определили временно коноводом. Мало-помалу к нему силы возвращались. Забот с лошадьми было столько, что думать о нездоровье было некогда. Но крепко запомнился придирчивый допрос «особиста»: где служил, почему оказался в партизанском отряде и в медсанбате.
На провесне, в начале февраля, только ночью держались морозцы. А днями было солнечно. Дороги до полудня звенели под копытами и тачанками, под колесами орудий. Потом раскисали, тормозили продвижение донцов. До самого края степи, до Придонья, немцы не оказывали больше мощного сопротивления.
8 февраля селивановцы достигли устья Дона и по льду начали переправу на правобережье, вблизи станицы Елизаветинской. Оттуда, с берегового гребня, долетел и выкосил десятки казаков артиллерийско-минометный смерч. Осколочное эхо раскатилось вдаль по ледяному полю! Но и под обстрелом эскадроны продолжали переходить реку расчлененным строем. Впереди, за станицей и хутором Обуховкой, таилась открытая степь, иссеченная ериками, мочажинами, в зарослях мелкого ивняка да камышей.
Эскадрон Якова стал повзводно стекать на лед. Скачущий рядом седобородый казак-ополченец Иван Епифанович Бормотов, осаживая своего гнедого метиса, оглядел правобережье, повернул голову к Якову:
– Прем, а куды неведомо! Лед да земля. Ни дерева на бережку! Ох, дадут нам зараз колошматки!
– Езжай, езжай! – властно окликнул командир, лейтенант Рудь. – Немцы бегут, аж пятками сверкают! К ночи в Ростове будем!
– Непохоже, – вполголоса проговорил Яков, склоняясь к Епифанычу. – Мы обходим город южней.
– Эска-адрон! Марш-марш!
Раскатистая чечетка подков. Разноголосица. Всхрапывание лошадей. Гулкие на утреннем морозе колеса подвод. Вдали от берега, на стрежне, лед, подмытый течением, пружинил. Из воронок, выломанных снарядами, изливалась зеленая слезливая вода. Опасные круговины объезжали загодя, горяча коней.
Вкрадчивый тягучий рокот, показалось, набежал со степи. Но он круто поднялся ввысь, стал нарастать, и смутная хмара самолетов, приближаясь, стала четко видима над Доном. Минута – и над полками стали выпадать из люков немецких бомбовозов как будто черные семечки. Ускоряя полет, вращаясь, они жутким воем оглушили окрестность! Первая мина, захлебнувшись запредельно-смертным визгом, достигла речной тверди, и – с тяжким треском вдруг вздыбился досель невиданный праховый куст, с искристо-алмазным верхом из ледового крошева. Следом – кучно и врозь – взрывы, взрывы…
С новой партией бомбардировщиков прилетели и «Юнкерсы», которые не только осыпали казачье войско минами, но и расстреливали – будто специально подставленное, распростертое и приготовленное для смертной жатвы. Где-то с левобережья побухивала зениточка, били пулеметы, поливали вслед самолетам отчаявшиеся автоматчики, но осколки и крупнокалиберные пули немцев легко убивали казаков на голом льду, на голом берегу, в приречных камышах. Однако и впереди ждала бабка с косой, укладывала ратников донских, разя шрапнелью и пулеметными очередями бронепоезда, прикрывающего станцию Хопры.
– Где же наши истребители? – стоустым стоном катилось по взводам и подразделениям. – Почему нет прикрытия с воздуха?!
И никто не ведал причины, почему так произошло: из-за преступного головотяпства ли фронтового командования, а, может, и по легкодумной ошибочке штабного генерала, карандашиком рисующего на карте в Ставке.
