Владимир Бутенко
На доблесть и на славу
© Бутенко В.П., 2024
© ООО «Издательство «Вече», 2024
* * *
…Ай да случилась у нас перепалушка
Со правого она флангу:
Взвивалася пулечка да свинчатая
Середи круга казачьего.
Попала пулечка да свинчатая
Середи полка в полковничка.
Ай, закричал наш молодой полковничек:
«Ей да, стойте, стойте, мои малолеточки,
Стойте вы, не робейте.
Свинцу, пороху, мои малолеточки,
Ну, никак вы не жалейте.
Как на матушке на святой Руси
Свинцу, пороху достанет.
А вас, молодцев, да на Тихом Дону,
А вас, молодцев, не станет…
Походная казачья песня
Подвигом добрым я подвизался, течение совершил,
Веру сохранил; а теперь готовится мне венец правды,
который даст мне Господь, праведный судия, в день оный…
Второе послание к Тимофею св. апостола Павла
Часть первая
1
В ночь под Крещение – снеговеям наперекор – потянуло кавказским ветром. Мороз сдал. Гривастые косяки тумана разбрелись по степи, споро собрался по-вешнему шалый дождь. Но порывистый южак[1] поддал тяги, разрывая облака и оголяя звездный шлях, – и почти в одночасье пожаловала на Дон разгульная сваха – ростепель! Ударила по струнам своей звонкой балалайки – отозвалась по хутору капель; опахнула улицы разлетистой юбкой – пустились деревья в пляс, сбрасывая белые папахи, а с крыш стал сползать обрыхлевший снеговой наслуз; согрела дыханием поля – загомонили ручьи, могуче и нежно поднялся дух истомившейся по материнству казачьей земли.
С рассветом распогодилось. Дымчатым орлиным крылом разметнулась синева, оттеснив вдаль вороха туч, – и празднично воссияло утро, в радужье сосулек и капельного бисера, искрящегося на кончиках ветвей, тихое-претихое, тонко овеянное свежестью примокшего сена во дворах да горчавинкой белоталовой коры. Кочета, уцелевшие при недавнем обходе фельдкоманды, учинили перекличку, довершая иллюзию покоя и безмятежности. И так умиротворяюще славно было под солнышком в этот час, что прихожане, отстояв литургию, не торопились по хатам, теснились на паперти и в церковном дворике, сочувственно слушали друг друга и вздыхали, щурясь на небо и кресты куполов, на майдан, затопленный золотистой лужей. Казалось, весь мир окроплен добротворной водою, обновленно освятился, подвластный Всевышней милости…
Но в предвечерье по топкому большаку в селение казачье вверглась колонна немецких танков, пронизала крайнюю улицу насквозь и устремилась по направлению к Ростову, – прочь от фронта. За головной группой следовал авангард танкового полка, – разгонисто и неисчислимо. От лязга гусениц омертвел хутор, – лишь дрожали стены куреней да стонала земля. До времени стемнело от завесы выхлопных газов. Но и во мгле чудища, с пучеглазыми фарами, ломились и ломились неведомо куда и по чьей воле…
Догадки хуторян рассеялись уже на следующий день, когда потащились полевые части и конница. Как божилась Торбина Матрена, у которой останавливались на роздых кавалеристы, лишь один из них был фриц, а другие – доподлинные казаки, даже бранившиеся на свой манер. И якобы толстуха подслушала, как «бывшие наши» костерили и Сталина, и Гитлера, и сетовали, что «фронт по швам треснул».
Вскоре обежал хутор Ключевской не менее диковинный слух: будто бы старому Шаганову, пребывавшему на смертном одре, секретный гонец привез вознаграждение от немецкого генерала за службу убиенного сына Степана и еще какой-то пакет, чудодейственно исцеливший Тихона Маркяныча. Очевидцем этого выдавал себя дед Дроздик, дескать, гостивший у приятеля поздним вечером, когда явился нарочный. Ему мало кто верил, зная склонность конюха к нелепым выдумкам. Но сосед Шагановых, Матюха Горловцев, подтвердил, что видел, как подъезжал к ним неизвестный всадник, то ли в немецкой, то ли в казачьей форме. Колесом покатились домыслы.
А в действительности было так: прискакавший из Новочеркасска урядник за шиворот вывел деда Дроздика из куреня, не стерпев его пьяного словоблудия, мешавшего разговору с хозяевами. Обиженный конюх, обуреваемый любопытством, подкрался к окну, заглянул и – не поверил глазам! Болящий Тихон, бледный, исхудалый, седой бородой напоминавший библейских старцев, не просто поднялся на ноги, а, пританцовывая, ходил вдоль стола, в зыбком освещении керосинки, и прижимал к груди тетрадный листок. Полина Васильевна преграждала свекру путь, пыталась остепенить. Ее сноха Лидия сидела за столом, понурив голову. Дюжий казачина в расстегнутом полушубке, из-под которого поблескивали пуговицы немецкого мундира, взасос угощался из кувшина сливовой брагой, опробованной ранее конюхом. А Тихон Маркяныч, в исподнице и кальсонах, привидением кружил по горнице, и только немощь понудила его передать бумаженцию Лидии, придвинувшейся к лампе. Дроздик метнулся к надворному окну, чтобы расслышать голос чтицы, но поскользнулся на ледяной кочке и животом пробороздил лужину. По дороге домой конюх завернул к Торбихе, выклянчил рюмку самогона. А после, захмелев, ошарашил живущую у него племянницу, балагурку себе под стать, небылицей о несметном богатстве односума.
Спозаранку казаки были оповещены о сборе возле управы. И хотя стариков не приглашали, явились и они. И опять конюх понес такую околесицу о «Тишкином богачестве», что хуторцы недоверчиво ухмылялись и одергивали «баландиста». Между тем самого старосту Шевякина вызвали к фельдкоменданту в станицу, и казаки, подождав битый час, наполовину разбрелись. Самые терпеливые и словоохотливые сгрудились во дворе, на солнцегреве.
– Да-а, ребяты, теперича мы Шагановым не чета, – талдычил дед Дроздик, сокрушенно тряся бороденкой. – Богатеями стали! Тольки золотом человека, как молвится, не окупишь. А ну, – сына потерять. Да такого как Степан!
– Не того, кого надо бы, подстерегли, – вздохнул кузнец Стрюковский, клешнятой лапой сдвигая шапку на затылок. – Об нас радел и старался. Заступником был!
– Да и при Степке дюже не кохались! – перебил угрюмый и тощий, лисовину в масть, Прокопий Колядов. – Как ни ряди, а немчуре служил. При моем инвалидском здоровье за единое словцо арестовали, а он пальцем не шевельнул. Цельный месяц на элеваторе мешки пырял[2].
– А на кой хрен Гитлера матюкнул? – осадил дед Корней, стукнув посошком. – Какой от богохульства прок?
– Дюже за Степушку обидно, – подпустил дрожи в голосе Дроздик и махнул рукой. – Не хотел разглашать, да признаюсь! Как уезжал Степан на съезд, обнялись мы, а он и гутарит: «Коли приключится со мной беда, ты, Герасим Митрич, не робей, а бери всю власть в узду. Атаманствуй! Одна надежа на тобе…»
– Хорош, Дроздик, трепаться! Будя! – обозлился Прокопий и глянул по сторонам. – Не до смеху… Кто знает: зачем нас староста созвал? Надо думать, неспроста… Нонче, перед зорькой, вышел я на баз, на корову глянуть. Срок телиться. А издаля, вроде как с Тихорецкой: тах, тадах… То ли самолеты бомбили, то ли пушки.
– И мы с Матюхой слыхали! – заплетающимся языком проговорил Василь Веретельников.
– Значится, фронт подпирает, – рассудил дед Корней. – Скоро партейные вернутся, – зачнут шкуры обратно выворачивать.
– Верно по всем приметам, – поддержал Стрюковский, чадя цигаркой, передаваемой по кругу. – Из полицаев один Батун остался да его дружок. Разбегаются герои!
– Абы нас не касались! – вновь выкрикнул пьяный Василь.
– То-то и оно, что тронут! – возразил Прокопий. – Набегал сваток из Дарьевки, укрытия искал. Заставляют всех, с восемнадцати лет до пятидесяти, записываться в казачьи сотни.
Долгое заледенело молчание. Кузнец дотянул цигарку до кончика и сердито отшвырнул окурок:
– От немцев всего жди… А я никуда не тронусь!
– Твоего желания не спросят! Загребут, а там выкручивайся… – приглушенной скороговоркой отозвался Михаил Наумцев. – Сховатъся надо! За Сукрутой горой есть пещера, все поместимся. Прокоп правильно остерегает: силком поведут.
– Кого силком, а кто сам помчится, – намекнул Прокопий и сам же пояснил: – А как быть Шевякину? Звонареву? Тому же Маркянычу?
– Нашкодили они крепко, по самую репку! – хохотнул Веретельников и осекся, встретив гневный взгляд Ковшарова Филиппа, пришедшего в новой белой папахе и приталенном дорогом полушубке.
– Да и тебе, дядька Васька, не миновать суда! – с ходу завелся красавец Филипп, шевельнув ловко закрученными черными усами. – Кто кресты на церкву водружал? А не ты ли в отряд самообороны первым записался?
– Не кори! Мы все в пушку.
– А ты других не стращай! Придут энкавэдэшники – они разберутся. «Находился в оккупации?» – «Находился». – «К стенке! За непротивление врагу». Я «особистов» повидал.
– Да что ты?! – вскрикнул дед Дроздик, перебирая ослабшими ногами. – Дак всех же тогда… переказнят.
– Бабы новых народят, – успокоил дед Корней, охотник до розыгрышей, и подмигнул Филиппу. – А ежли, скажем, состоял на службе при старосте?
– Расстреливать не станут, – подумав, сказал Филипп и сожалеюще посмотрел на конюха. – Повесят!
– Как так? Что я коням хвосты крутил? – осердился Дроздик. – Брешешь ты, Филька!
И надо же было показаться в проулке Тихону Маркянычу! Он брел к управе, опираясь на палочку. Дед Дроздик замер с округленными глазами. Прокопий дернул за рукав его кожушка, подначил:
– Гляди, миллионщик идет! Должно, по тебе соскучился.
Казаки оживленно раздались, наблюдая за Тихоном Маркянычем и ожидая встречи стариков, обещавшей быть весьма забавной. Но всполошенный выдумщик не желал выяснения истины. Комкая в руках плетку, прошмыгнул за угол каменного здания и – был таков.
Тихон Маркяныч, блестя повлажневшими глазами, приветствовал хуторян с наклоном головы. Ему ответили сдержанно. Он попробовал пошутить, но снова вышло неладно. Необъяснимая отчужденность точно отгородила казаков. За полтора месяца, которые не показывался на людях, Тихон Маркяныч так состарился, что даже неунывающий Наумцев Михаил не сдержал вздоха. Как на колу висела на костистых плечах винцерада[3]. Запавшие щеки, посветлевшие глаза, бородища придавали бывалому казаку отшельническую строголикость. Узнав, что староста в станице, но обещал вскорости вернуться, Тихон Маркяныч высмотрел место на бревне, уложенном на молотильных камнях, присел, привалившись спиной к теплым доскам крыльца.
Его как будто не замечали. Толковали о рыбалке и охоте, спорили о пустяках, делились похабными анекдотами и своими победами над бабами, обсуждали всех волнующее: как покрепче выгонять самогон из свеклы. Но время от времени невольно заходила речь о приближающемся фронте, о предстоящих событиях, – и казаки хмуро поглядывали, косились на отца погибшего атамана. А Тихон Маркяныч безмолвствовал да блаженно жмурился, – все воспринималось с небывалым интересом, все вокруг было так желанно!
Третий день распахнуто голубело небо, вызолоченное по краю солнцем, и отражение его лучей рябило, дробилось в лужах, – отчего по стенам ближних хат пробегали ясноструйные блики. Снег даже в затеньях сочился и густо синел. Всплескивалась в хуторском безбрежии капель. По садам каруселили воробьиные стайки. Веяло с огородов талой свежестью и волнующим запахом чернозема. Меж тем ветерок менял направление, предвещая перемену погоды. И недаром на западе уже кучерявилась темная тучка, опередившая низкую облачную гряду. Похоже, недолго оставалось гостить бродячему зимнему теплу в окрестной степи…
Исподволь Тихон Маркяныч стал прислушиваться к словам казаков. И опечалился. Никто не вспомнил ни о сыне, ни о нынешнем атамане. Каждый твердил о своих нуждах. И, как проскальзывало в разговоре, хуторяне ждали «наших». Впрочем, и он, Тихон Маркяныч, был бы рад приходу красноармейцев. Откажись тогда, на сходе, Степан от атаманства и должности старосты… Взвалил на себя крест во спасение людей – и рухнул под ним! Да и всю родню причислил к прислужникам оккупантов. И таких семей, выходит, по донскому краю множество. Как тогда, в Гражданскую, вдругорядь размежевала война народ! Второй раскол, – еще более губительный, – непримиримо разбороздил донцов, кубанцев и терцев. И это неутешительное открытие повергло Тихона Маркяныча в тягостное раздумье: неужто зря спешил сюда, неужто не прислушаются к нему…
Дед Корней, отлучавшийся в управу еще до прихода односума, вышел на крыльцо с писарем Калюжным и Прокопием. Озадаченный чем-то писарь поднял руку и зычно обратился:
– Братья казаки! За отсутствием атамана дозвольте сделать сообщение. Ввиду того, что Красная Армия подступила близко, дан приказ немецким командованием создать казачьи сотни. А из стариков – охранные дружины.
– А как же оружие? – усмехнулся Филипп.
– Карабины и гранаты нам выдадут, – пообещал Калюжный, часто моргая, точно ослепленный. – Еще дежурства будем нести! Списки мы завтра огласим.
– Расходись, братия лихая! – поторопил Василь Веретельников, стукнув о землю каблуком сапога. – Пора опохмеляться!
– Отставить! Братья казаки, постойте! Как это – расходись?! – выкрикивал Тихон Маркяныч, с трудом поднявшись с бревна. – Я хочу оповестить!
– Что ты, дед, баламутишь? – поморщился писарь, признав старого Шаганова. – Загорелось, что ли?
– Так точно! – воинственно ответил Тихон Маркяныч и перевел сбившееся дыхание. – Я не дюже ходячий, тем более речь держать… Братцы! Мой младший сын Павел прислал с нарочным депеш. Господом богом просит: не оставаться под Советами, а идтить, отступать на Азов либо на Ростов. Прописал, как расправляются чекисты! На Тереке и Кубани многие казаки снялись…
– Любо! Как заправский агитатор, – съязвил Прокопий, задрожавшей рукой расстегивая воротник телогрейки. – Складно ты, дед, плетешь! Нажитое годами бросить на разграбление, а с голой задницей по белу свету скитаться?
– Тобе на аркане не тянут! – урезонил Тихон Маркяныч. – Таким, как ты, закон не писан.
– Нехай снимаются желающие, а наша хата с краю, – подал голос Михаил Наумцев. – Простаки перевелись!
С крыльца валко спустился дед Корней, протянул приятелю ладонь.
– Значится, встал с постели?
– Слава богу, вроде встал. Хвалиться дюже нечем.
– Оно и понятно… Что ж сороковины по Степану зажилил? По-христиански положено отмечать.
– Как же! Бабы пирожки пекли, сдобу. Соседям разносили…
– А чо ж ты, Маркяныч, про богачество скрываешь? – вдруг выкрикнул Прокопий, поощряемый смешками казаков. – Неспроста, стало быть, в агитаторы немецкие пошел.
– На самом деле разбогател? Али Митрич набрехал? – тонко разыгрывал дед Корней, с серьезной миной на лице. – Митрич расписывал тут, как тобе нарочный не только депеш, но и торбу денег привез! За Степана. От германцев, так сказать, подношению.
– Гутарил – сто тысячев! – вставил развеселившийся Василъ.
Тихон Маркяныч наконец сообразил, о чем так горласто спрашивают его, и, бледнея, сурово произнес:
– Бога на вас нет! Нагородить этакое… Ну, встрену я Гераську! Ишо энтого поганца бражкой угощал… Я вам от сердца сказал: присылал Павлуша атаманца упредить беду. А вам – и байдуже! Ну, глядите. Как бы не жалковали!
– Ты, дед Тишка, пыль в глаза не кидай. Не жадничай, – подступил вдруг Прокопий. – Ставь ведро самогона на помин сына! Это же мы Степана старостой поставили… Доверие оказали. Он не сплоховал! Пригодным оказался. Али зря перед немцами выдабривался? Угождал им и прислуживал? Славу ажник до Берлина обрел! Не забыли, значит, его камарады.
По толпе – сдавленный хохоток. Глумливые перешептывания. Тихон Маркяныч окинул взглядом казаков, – их лица странно потускнели, – и, припав на палочку, стал ртом хватать воздух, попытался что-то сказать. Но лишь шатнулся и по-стариковски отчаянно заплакал. Тогда, на похоронах и тризне, он не проронил ни слезинки. А в эту секунду, обожженный нелепой и оскорбительной сплетней, в самую душу уязвленный шутовской наругой хуторян, – отец атамана не скрыл незаживающей раны. Не вытирая мокрых щек, всхлипывал на виду у всех, – навек осиротевший и беззащитный.
Смущенный неловкой потехой, дед Корней забасил, оправдываясь, задирая виновника случившегося – Прокопия. А тот огрызнулся и с невозмутимым видом зашагал к дому. Михаил Наумцев тоже пытался успокоить Тихона Маркяныча. Но старик и сам пересилил боль в душе! Дернул по глазам шершавым рукавом винцерады, вымолвил:
– Эх вы, братцы… Я же шел к вам с добром… А вы – так… Пущай бы Прошка, – ни один человек о нем хорошего не скажет… А вы с ним спряглись… Я одно твердо знаю: не зазря Степа полег! Старался сын вам помочь…
Никого не слыша и не видя, невзначай обретя тот непримиримый блеск в глазах, который был присущ ему в былые годы, Тихон Маркяныч захлюпал по лужам домой. Он не обернулся, не разогнул спины, хотя сзади настойчиво окликали. На косогоре, отливающем наледью, он споткнулся и выпустил из костистой ладони посошок. Но поднимать, наклоняться не стал, – характер шагановский всем был известен…
Под вечер к Тихону Маркянычу завернул Шевякин с поручением фельдкоменданта обеспечить скорейший отъезд Шагановых. (Недаром порученец Павла спешил в Пронскую.) Несмотря на хворь хозяина, староста подробно обсудил с ним все, что касалось сборов. Пообещал фурманку, а к добротной повозке и выносливую пару лошадей. С горечью сообщил, что большинство казаков разбежалось. Так что немногие решатся отступать…
2
Запись в дневнике Клауса фон Хорста, адъютанта Гитлера.
«17 января 1943 г. Ставка “Вольфшанце”. Растенбург.
Ровно неделю назад меня отозвали в штаб оперативного руководства как офицера, хорошо знакомого с кавказским театром боевых действий. Крупномасштабная операция по отводу наших войск требует продуманности и ювелирной точности. Вчера я вернулся в ставку.
Итак, 3 января, во избежание фланговых ударов противника, генерал-полковник Макензен дал приказ частям 1-й танковой армии отойти не только на рубеж Пятигорск – Прасковея, за реку Куму, но и далее, сообразуясь с обстановкой. Учитывая кризисную ситуацию в большой излучине Дона и на Донце, фюрер дал на это согласие, хотя не собирается сворачивать Кавказский фронт, а всего лишь намерен устранить “балкон”, возникший вследствие быстрого продвижения наших сил к Волге и предгорьям.
Отводом войск Макензена, как и ожидалось, пытались воспользоваться Советы, имеющие по разведданным перевес в солдатах и технике. Рассредоточение воюющих сторон представлялось так: на левом крыле против корпуса Фельми действовали кубанские казаки, южнее сражались 3-я танковая дивизия и полки 13-й танковой дивизии 40-го танкового корпуса фон Швеппенбурга, перед ними – 44-я армия русских, Донской корпус и танкисты Лобанова. Позиции наших 111-й и 50-й пехотных дивизий атаковала 58-я армия Советов, ей помогали еще две сталинских армии, сомкнув свои фланги: 37-я вблизи Нальчика, а 9-я, взяв Эльхотово, рвалась на линию Терек – Старый Черек. Это не помешало нам уже в первую неделю января оторваться от преследования и укрепить оборону. Но следует признать, что стодневная позиционная война нарушила гибкость и мобильность в управлении крупными формированиями. Штабисты группы “А”, получив приказ об отходе, сгоряча доложили, что на рубеж Кумы 1-я танковая армия сможет откатиться только через три недели, ввиду необходимости 155 эшелонов для вывоза имущества и раненых с минераловодских курортов.
Однако под давлением русских 1-я танковая армия заняла эти позиции позавчера. Ее левое крыло повернулось фронтом на восток и простерлось по линии Черкесск – Ставрополь – Петровское. Таким образом, генштабу удалось наладить оперативное взаимодействие 1-й и 4-й танковых армий, хотя между ними остается огромное неконтролируемое пространство от Петровского до Пролетарской на Маныче. Возможность единой наступательной операции Советов, грозящая окружением в начале января, устранена. Русские действуют хаотично, жалят наугад. И это позволяет их путать, пресекать попытки фланговых прорывов. Вполне четко определились дальнейшие цели большевиков: три армии, 58-я, 9-я и 37-я, продвигаются вдоль железнодорожной ветки Невинномысская – Тихорецк, а танковая группа, казачьи корпуса и 44-я армия развернуты на северо-запад, чтобы, захватив по пути Ставрополь, прорваться к станции Кавказской, блокируя магистраль. Поэтому оборона Ставрополя имеет важнейшее значение для срыва плана противника, для хода всей кампании. Необходимо здесь создать узел сопротивления, чтобы замедлить темпы наступления Советов. Первый шаг сделан, – штаб обороны Ставрополя, который возглавлял обергруппенфюрер СС, верховный начальник СС и полиции рейхскомиссариата “Кавказ” Корземан, переподчинен 1-й танковой армии.
20 января. Ставка “Вольфшанце”. Растенбург.
Сердце обливается кровью, – иначе не скажешь, когда узнаю о налетах английских варваров! Бесценные исторические кварталы Лейпцига, Дрездена, Касселя обращены в руины. Гибнет мирное население. Фюрер возмущен! Вчера он подписал приказ о создании “противовоздушной милиции”, куда будет широко привлечена молодежь. Рейхсмаршалу Герингу поручено оградить с востока и юго-востока наши территории от русских бомбардировщиков, укрепив на дальних подступах линию “зенитных батарей тревоги”. Фюрер недоволен рейхсмаршалом и критиковал его, невзирая на пятидесятилетний юбилей Геринга. И вождь абсолютно прав. Слишком часто рейхсмаршал устраивает псовую охоту в своем поместье и закатывает пиры во дворце “Каринхалле”. А его бесконечные разъезды по аукционам и антикварным лавкам! И это в момент, когда не создан воздушный коридор, который соединил бы с окруженной армией Паулюса.
Все дни, находясь в штабе оперативного руководства, я почти не отходил от карты. Это не позволило записать сразу мысли фюрера, высказанные на приеме румынской делегации. Между тем в них, бесспорно, заключена основа нашей политической стратегии.
“Поражение Германии, о котором мечтают англосаксы, на самом деле, будет иметь гораздо более масштабные последствия и ознаменует гибель всех западных государств. Европа попадет под иго большевизма, людоедского режима Сталина. Таким образом, не о поражении или победе следует говорить, но о развитии целой мировой системы. Рейх является основным и, пожалуй, единственным защитником Европы от коммунизма. Если в такой обстановке Германия и ее союзники вынуждены бороться, то речь идет о борьбе за существование, а не о войне за овладение территориями”.
Вождь коснулся и ситуации под Сталинградом. “В этой борьбе имеется только одна открытая рана: Россия. В данный момент важнейший стратегический район: треугольник Ростов – Сталинград – Кавказ. Следует иметь в виду эту главную проблему и при ее решении не находиться под впечатлением отдельных событий большой драмы. В кризисное время надо сохранять железные нервы”.
На Кавказе – планомерный отвод наших армий. Советы наседают. 4-я танковая армия Гота отражает превосходящие силы противника восточнее Сальска, прикрывая северный фланг 1-й танковой армии, которая, отбиваясь сразу от четырех сталинских армий, оттягивается к ростовской горловине. Гитлер и генштаб перед дилеммой: отвести танковые дивизии полностью или удерживаться на кубанском плацдарме? Во-первых, и без того затруднено снабжение через Керченский пролив находящейся на Кубани 17-й армии, да еще возникнет необходимость транспортировки горючего для танковых полков. Перспектива длительной обороны на Таманском полуострове, на мой взгляд, весьма сомнительна. И, во-вторых, по справке генштаба, из 495 боеспособных танков, имеющихся на Восточном фронте, на Кавказе таковых – всего 34! Наши танковые формирования понесли существенные потери, их восполнение, ремонт и снабжение организованы неудовлетворительно.
И тем не менее великий немецкий Воин, ведомый Фюрером, готов к новым победам! Наши союзники, увы, слеплены из низкосортной глины. Итальяшки и мадьяры никогда не смоют своего позора и трусости, из-за которых Паулюс оказался в огненном кольце. Им под стать и румыны. Туземные формирования могут воевать только под командованием потомков рыцарей! В этом я убедился еще раз, встретившись с давним приятелем, Хельмутом фон Паннвицем. Мы знакомы смолоду. Провидение свело нас вместе 22 июня, когда в составе 45-й пехотной дивизии пересекли границу Советов. Потом Хельмут был назначен инспектором кавалерии при Главном управлении сухопутных войск. Тем приятней была эта неожиданная встреча! В последнее время мой друг служил у фон Клейста. Из Ставрополя часто выезжал в корпус Фельми, на фронт. В кризисной ситуации Хельмута назначили командующим конномеханизированной группой, которая разгромила русских у поселка Красная балка, а затем вклинилась с тыла в их боевые порядки и отбросила от Котельникова. Эта героическая операция стала известна фюреру, и он вызвал Хельмута сюда, в Растенбург, и вручил Дубовые Листья к Рыцарскому Кресту!
Мне радостно за друга! Он снова рвется на Восток. И, как сказал мне, по согласованию с Цейтцлером, приступает к формированию кавалерийского соединения, костяк которого составят немецкие офицеры, а ударную силу – казаки, пожелавшие служить фюреру. Зная, что я увлекался верховой ездой, Хельмут убеждал меня присоединиться. Заманчиво! Я уже подавал рапорт с просьбой перевести в действующую армию, – можно попытаться еще раз».
3
Черным вороном догнало Павла Шаганова извещение о гибели старшего брата. Пронизал душу леденящий холод – уловил мысленно, отметил, что беда стряслась, – не стало братки, единственного и несравненно близкого. Но осознание этой потери пришло дня через три. Глыба каменная раскатилась будто – и накрыла, придавила неодолимой болью…
Без малого неделю пил Павел, не выходя из хаты на окраинной улице Краснодара, лишь посылая за самогоном своего ординарца Матющенко. Однако приближение аграрного съезда, который оккупационные власти вознамерились провести в столице Кубани по образцу ставропольского, поневоле встряхнуло, заставило взять себя в руки.
Кубанцы собрались 21 декабря в здании бывшего дворянского собрания. Весь зал расцветился синими, красными, черными казачьими черкесками и бешметами. Была незначительная делегация горцев. Но представителей немецкого сельхозуправления оказалось гораздо меньше, чем в Ставрополе, – всего лишь полковник Шумахер и зондерфюрер Шмальц. С докладом выступал генерал Фрайтаг. Подробно изложил новый порядок землепользования, уже знакомый Павлу, но ни слова не замолвил о политическом статусе Кубанской области. Едва сдерживая гнев, Шаганов попытался выяснить у Шмальца, почему в доклад не включено ни одно из положений в защиту казачества, которые уже одобрены в штабе Клейста. Зондерфюрер не счел нужным ответить.
До самого Рождества, до внезапного отступления немецких войск, Павел Тихонович объезжал хутора и станицы вместе с кинопередвижкой, заполученной в свое распоряжение Кубанской казачьей канцелярией. Чаще всего сопровождал Павла молодой начальник канцелярии Петр Иванница. Отец его был сослан как кулацкий элемент. А дядька Михаил расстрелян (припомнили службу в Белой гвардии). Но не только месть руководила Петром, а гораздо в большей степени преданность кубанскому казачеству. Располагал он и внешностью, – темноволос, румян, с крупными зеленовато-серыми глазами. В нем Шаганов обрел и помощника, и собеседника. Агитационные встречи с казаками и часы застолья были необходимы Павлу именно теперь, когда жгла душу скорбь, когда рушились надежды с поспешным отступлением войск вермахта.
На Святках как-то разом на кубанских дорогах появились беженские обозы с Терека и Ставрополья. Однако атаман Иосиф Белый, возглавлявший также городскую полицию, больше был занят борьбой с подпольщиками, нежели радением о казачестве. С ним отношения у Шаганова не сладились, поскольку Павел придерживался мнения, что Кубанским войсковым атаманом был и остается Вячеслав Науменко, а Белому пристало звание атамана Возрожденных станиц. Это, несомненно, задевало самолюбие Иосифа Ивановича, считавшего себя «войсковым», и он избегал откровенности с представителем «казакийцев».
Начальник штаба Войска, полковник Тарасенко, замещал Белого и в краснодарском Управлении полиции, и в казачьих делах. Стройной фигурой, горбоносым лицом напоминая горца, он разительно отличался от своего нелюдимого шефа. Даже на подчиненных Георгий Павлович не повышал голоса, а с посетителями и сподвижниками был корректен, подчас щеголяя познаниями в различных областях. Но в широких жестах, выспренних фразах замечал Павел некую фальшивинку, желание полковника показать себя. Он отзывался на просьбы Шаганова, решавшего с немецкими властями проблемы беженцев, и как мог помогал. При этом не уставал повторять Павлу одно и то же: немецкие коменданты не понимают важности тесного сотрудничества с репрессированным советской властью населением, об этом следует доложить Гитлеру, Розенбергу, – кубанские казаки союзники Германии, с петровских времен притесняемые Россией.
«Краснобай! – слушая Тарасенко, невольно раздражался Павел. – Не казак в тебе говорит, а полицейский чин. Не получится дружбы с немцами! По себе знаю… Разве не догадываешься, благочестивый златоуст? Дога-адываешься… А брешешь!»
В Главную прифронтовую комендатуру, в Ростов, лейтенанта Шаганова обязали прибыть 17 января, в его день рождения. До Тихорецка Павла Тихоновича вызвался подвезти Иванница, на полуторке направлявшийся туда в инспекционную поездку.
На смену туманам скорострельно жахнул ночной мороз. Подсыпало снежку. Но к полудню вновь грунтовка раскисла. Ехали, то и дело буксуя, уступая проезд отходящим подразделениям немцев и румынской кавалерии. Обезображенная подбитой военной техникой, всевозможным хламом, плешинами бурьянов, – вся черно-белая степь являла собой картину удручающую. Но ближе к Тихорецку сомкнулся снежный покров. Стало сиверко. Езда ускорилась.
Полевой комендант Тихорецка, вежливый старичок-капитан с длинными вильгельмовскими усищами, принял казачьих офицеров без промедления. И столь же поспешно расстался с ними, как только речь зашла об уменьшении подушевого сельхозналога и льготах казачьим хозяйствам. Только просьбу о передаче казаков-военнопленных войсковой канцелярии удовлетворил беспрепятственно.
Причину столь странного поведения коменданта объяснил заместитель бургомистра города Никитин, совмещавший должность редактора газеты.
– Дан негласный приказ свыше выгребать сельхозпродукцию под чистую! – басил он, забегая вперед и указывая дорогу. – Вот сюда, в переулочек… М-да, други мои! Дела совсем швах. Жмут «сталинские орлы»… Тут осторожней, – канава… Жена на базаре узнала, представьте, а мне неизвестно, что Пятигорск и Минводы уже сдали. Вранье?
– К сожаленью, нет, – отозвался Иванница, натягивая перчатки на зябнущие ладони. – У нас, в Краснодаре, оттепель, а здесь – холодрыга!
– Почему же так? – затревожился Никитин, замедляя шаг. – У немцев – силища, тьма тьмущая танков, самолеты. И все, что завоевано, легко отдать? Странная логика, право слово… Сюда, вдоль частокола… Значит, поэтому на север идут эшелоны! Ясненько… М-да, интересно… Фронт все ближе, а люди как ополоумели! Прутся в кабинет со всякой мелочью и гнусью! И комендант, – вы не смотрите, что он такой чистенький! – замордовал вместе с интендантами. Требуют собрать у населения теплую одежду и обувь. И стричь, черт его знает, для каких целей, конские хвосты… Хоть убегай, право слово…
