Владимир Бутенко
На доблесть и на славу
– Не печка, а цельный оркестр, – спросонья промолвил Тихон Маркяныч и зевнул. – В остатний разочек слухаю…
Уезжали в бестолковом переполохе. Староста Шевякин дал команду срочно прибыть на майдан, так как немцы ушли из Пронской и не ровен час нагрянут красноармейцы. Второпях Тихон Маркяныч забросил узлы с вещами, стал укладывать съестные припасы: мешок картошки, жбанчик смальца, бочонок меда, сумку с бабышками и сухарями, не забыл и пару чугунков. Выехав на улицу, Тихон Маркяныч передал вожжи сонному Федюньке. А сам скорехонько взналыгал и вывел корову, шарахающуюся после длительного пребывания в сарае, привязал ее к задку фурманки. Всей семьей на дорогу присели. Тихон Маркяныч, надевший старинный тулуп, грузно поднялся с табурета, сокрушенно махнул рукой:
– Ну, возврата теперича нет! С Господом Богом!
Он чуть помешкал, думая, забирать икону Георгия Победоносца или оставить? И круто повернулся к выходу: пусть освящает курень да помогает всем его жильцам…
Расцеловались. Полина Васильевна, в зимнем, с лисьим воротником, пальто, справленным перед войной, в черном шерстяном платке и валенках с калошами, выглядела столь непривычно, что Федюнька нахмурился. А может, ощутил детским сердечком неизбежность разлуки.
– Не журись, кровинушка, – пыталась ободрить его бабушка, а у самой дрожал голос. – Слухай маму, не балуйся… Смотри, жалей ее и не разрешай тягать чижелое. А мы, даст бог, поскитаемся, да и – задний ход.
– Как дюже соскучишься, так и приезжай, – посоветовал внучок, у которого вдруг покосилась нижняя губа, но он быстро прикусил ее и сдержал слезы.
– Загадывать не будем, – вздохнула Полина Васильевна и, став на деревянную спицу колеса, ловко забралась в повозку, угнездилась на кучерском сиденье рядом со свекром. Несло снежком. Мутное брезжило утро. Тихон Маркяныч, прихвативший вожжи толстыми рукавицами, гикнул и подхлестнул кнутом мерина. Подвода загромыхала по мерзлой земле, за ней, как на аркане, повлеклась испуганная буренка. На земле, прикрытой снежной пеленой, четко отпечатались следы ее ног, лошадиных подков, колес. Лидия, держа сынишку за руку, с опухшими от слез глазами, пошла следом, провожала родных до майдана, стараясь покрепче, на всю жизнь запомнить их лица. Старик не оглядывался. Очевидно, опасался смалодушничать, повернуть вспять. А Полина Васильевна сидела вполоборота и махала рукой в белой козьей варежке, исподволь вытирая щеки.
Напротив церкви уже ждали три подводы. Шевякин, с женой и дочкой-невестой восседал в поместительной телеге, к которой также была приналыгана корова. Звонаревы оказались дальновидней всех: натянули на деревянных дугах брезент над своей подводой, придав ей вид цыганской кибитки. Поодаль стояла линейка, в которой отважились ехать на пару Анна Кострюкова и Ковшаров Филипп, накануне ушедший из семьи. Его провожали, не боясь людских пересудов, законная жена Анисья с дочуркой, причитая в голос.
Тихон Маркяныч подвернул лошадей, заезжая сбоку, и задохнулся от гнева! Управлял подводой Звонаревых дед Дроздик. При виде двурушника Тихон Маркяныч ястребом слетел с фурманки, занес кнут. Птичий угодник оглянулся и покаянно опустил голову.
– Бей. Виноватый…
– Не бить… Убить тобе мало! Пакость такая!
– Прости, Тиша, по старой дружбе! Язык мой, должно, черт подковал.
– Зараз мараться не стану. Но попомни: лучше сторонись… – непримиримо бросил Тихон Маркяныч, снова забираясь в фурманку, все же несколько умиротворенный принародным раскаянием брехуна. А тот, поторапливаемый старостой, уселся на облучок звонаревской кибитки и тронул лошадей, за ним погнал рослого жеребца, запряженного в линейку, Филипп. Полина Васильевна, встретив взгляд Аньки, испытующий и самодовольный, вспомнила давнее:
– Правьте за старостой. Я эту хлюстанку зрить не могу!
Свекор подождал, пропустил подводу Шевякина вперед и поехал последним, замыкая обоз. С ехидцей заметил:
– Кумпания как на подбор!
Уже за околицей Полина Васильевна всполошилась, стала хватать и развязывать узелки. И вдруг, учащенно дыша, проговорила:
– Платочек пропал. С землицей. Либо забыла, либо кто взял. Поворачивайте домой. А мы их догоним!
– Домой? Да ты в своем ли уме, Полина? За несчастьем? Не поверну! И не проси!
– Тогда на кладбище завернем.
– И туды не поеду! Аль примет не знаешь? Рази можно на погост заводить коня, собираясь в путь? Окстись! Ну, забыла землицу – и бог с ней. Покойники не обидятся. Главное, мы иконку старинную взяли, какой прадеда благословляли, а я вас со Степой. Они не воскреснут. А нам – ехать да ехать!
Полина Васильевна вздыхала до тех пор, пока их подвода не поравнялась с кладбищенской изгородью.
– Остановите! – крикнула таким властным голосом, что Тихон Маркяныч вздрогнул и, заваливаясь назад, натянул вожжи. – Заезжать не станем. А зайтить можно!
Шла по степной дороге, присыпанной снежком, немолодая казачка. Светлым-светло было окрест. И среди неоглядной белой равнины, на взгорке, крылом трепетал на ветру, одиноко чернел вдовий платок.
6
Над Ставрополем – буранная ночь, багровое полотнище множественных пожаров. Тяжелый навес туч. То сгущается тьма от снегопада, то разрывается огненными вспышками. Ветер раздувает пламя, несет его от дома к дому, языкастые огневища карабкаются на высокие крыши, деревья. Мнится, рыжепалая дьявольская длань шарит в подоблачье и падает на город…
Тремя мощными потоками по ярам и оврагам вливались батальоны 1179-го полка в лесистую низину, на холмы, к исходным рубежам атаки. Захватом в несколько километров, в метельной мгле, двигалась русская рать, из-за маскировки лишенная возможности использовать лошадей, и потому по-бурлацки тащившая пушки – сливались шаги в тяжелый гул. И эта скрытность, размах наступательного маневра полнили души солдат тревожным ожиданием, заставляя искать успокоение в привычных и простых действиях, в ходьбе, в коротких шутках. А впереди, за урезом высот, высокими волнами плескалось море огня, точно на картинах средневековых мастеров, изображавших Апокалипсис.
Автоматчики Заурова обогнали головную группу батальонной колонны и канули в снежную темень. Яков вел бойцов, ориентируясь по неровной черте крыш, проступающих на фоне зарева. Их стала постепенно закрывать громада Мамайской горы, в темной щетине леса. До нее было километра полтора. И при благоприятной ситуации отделение проникло бы в город задолго до начала штурма.
Холод подгонял. Шли разреженным строем, стараясь не шуршать прихваченной морозцем палой листвой. Изредка расступались полянки, и справа, на восточной окраине, на скатах холмов становилась видна панорама боя: вспыхивали зарницы орудийных залпов, чертили даль трассирующие пули, звездочками загорались одиночные выстрелы винтовок; басовитый гул, треск, поквакивание минометов, – вся эта страшная музыка войны разносилась, несмотря на вьюгу, на многие километры. Полки Короткова и Львова усилили натиск, прикрывая выдвижение соседних подразделений.
Дошли до полугоры. На затаенной окраине по-прежнему не слышалось выстрелов. Вероятно, немцы ничего не заподозрили. Только один раз сверху, с крайней улочки, донеслись отрывистые, тревожные возгласы. Похоже, постовые о чем-то спорили. А затем затарахтел и вскоре стих, удаляясь, мотоцикл на гусеничном ходу.
Сунув руку под полу полушубка, Асланбек осветил фонариком свои трофейные часы и встревожился:
– Надо быстрей!
Из-за деревьев прокрались к низкокрышей хатенке, обнесенной изгородью. Ощутимей стали запахи гари и сажи. За черепичной крышей край неба обжигали рыжие крылья пожара – там, в центре города, ревели машины и танки. А здесь, в окраинной глухомани, на Мамайке и вблизи Форштадта, было бы совсем спокойно, если б не лай цепняков. На стук в закрытое фанерой окно откликнулся девичий голосок:
– Кто это?
– Свои. Немцы есть поблизости? – спросил Фрол, припадая лицом к ледяной раме.
– Не знаю.
– Дубина! – шикнул Лука, становясь к окну. – Кто ж так молвит? Ровно на свиданье манишь… Дочка! Скажи, где тут фрицы окопались?
– Мы с братиком два дня из хаты не выходим. Боимся…
Зауров отрядил Тараса и Якова к соседнему дому. Лохматый кривоногий пес был спущен с цепи и рванул кубанца за штанину. Отогнав его, автоматчики достучались до хозяйки. Немолодая женщина заплакала, увидев красноармейцев. Сбивчиво рассказала, что днем немцы расставили пулеметы вдоль улицы, а всех жителей, кто был дома, заставили рыть траншею.
Прячась за строениями, углубились в город квартала на три. С автоматами наизготовку пересекли переулок и оказались у глубокого яра, вдоль которого тянулась череда хат.
– Э, дьявол! Проскочили… – ругнулся Яков. – Это уже Форштадт. Вон, слева, роддом горит. Я видал, как его утром поджигали.
– Что-то ты, партизан, путаешь, – упрекнул Асланбек. – А хвалился, что город знаешь!
– Ночь путает… У меня тоже два глаза!
– Ты не обижайся. Нам гулять некогда! – с заметным акцентом проговорил Асланбек.
К рубежу вражеской обороны вернулись незаметно, залегли за каменным забором. Позади, в потаенных недрах города, точно грохотал камнепад – двигалась, скорей всего, уходила военная техника. Огненные хвосты мели по низкому небосводу. А впереди, на расстоянии броска гранаты, – пулеметные расчеты немцев, самоходка, прогревающая двигатель, крикливые непонятные фразы. Где только не коротавший ночи, ночи скитаний и смертельного риска, Яков, в отличие от солдат, не шарахался от малейшего шума, не суетился. Опытный фронтовик, хлебнувший лиха (особенно, если был ранен), обретает труднообъяснимое ощущение опасности, заставляющее действовать интуитивно. Яков осознавал серьезность задания, и в то же время прикидывал, куда отходить, если бой окажется затяжным, кого из автоматчиков следует держаться (Тарас и Фрол ему приглянулись больше других), как быть, если штурм не удастся.
Недаром в старину говаривали: лют мороз ворога страшней. Час лежания на зимней земле, под нагайками злючей метели, сносился автоматчиками из последних сил!
Стефан, скорчившийся рядом, жаловался Якову:
– Не чую ног. Как бы не загубил…
Зауров по цепи передал фляжку с водкой. Обратно она вернулась пустая. Но едва ли кто из солдат ощутил хмель, – всего лишь слабое, плескучее тепло, тут же истаявшее на ветру.
Ровно в два часа ночи, как приказал сержант, автоматчики приготовились к бою. Но там, в подгорье, где сосредоточились батальоны, сколько ни прислушивались, цепенело безмолвие. Сверили часы – они шли слаженно. Значит, командование изменило план. Хотя на восточной окраине бой не стихал, перекатывалась канонада, кромсало поднебесье лихое зарево.
Ракеты тремя белыми голубями высоко взмыли над ставропольским предместьем! Штурм начался с опозданием ровно на час ввиду неготовности одного из батальонов. И – одновременно в полосе наступления бросились вперед сотни бойцов…
Когда рядом стрельба усилилась, Асланбек приподнялся, крикнул.
– Отделение! К бою!
Взрывы гранат и яростные, дружные очереди повергли немцев в панику. Они бросили позиции и под прикрытием самоходки отступили к центру города. Слева и справа завязали уличные бои солдаты из других рот. Огненный вал штурма все шире захватывал юго-восточную окраину Ставрополя.
В горловине улицы автоматчики столкнулись с отрядом немцев. Последнее, что запомнил Яков, – долетевший с ветром запах бензина. Очевидно, это были факельщики. Он успел навскидку выстрелить из карабина. И вместе с грохотом взрыва земля ушла из-под ног…
Ночная атака полка Гервасиева развивалась стремительно. Благодаря численному перевесу красноармейцы смяли оборонительные редуты, а некоторые захватили врасплох. Обескураженные немцы таращили глаза: не с неба ли спустилась эта отчаянная русская армия?
Отделения автоматчиков просачивались к центральным кварталам, дезориентируя командование немецкого гарнизона. Смелыми выпадами подразделения 3-го батальона атаковали то на Осетинке, то в районе тюрьмы, неподалеку от здания сельхозинститута, где располагался немецкий госпиталь. Ставрополь наполнялся красноармейцами. Между тем противник оказывал сопротивление, опомнившись и действуя уже осмысленно. Он отводил свои части по Кавалерийской улице к Бибертовой даче, и далее, в северо-западном направлении, к станицам Рождественской и Новотроицкой. При этом сражение на восточной окраине, вблизи вокзала и Мутнянского яра, не только не ослабло, а получило неожиданное продолжение: немцы предприняли контратаку, бросив вперед танки. Лихая вылазка оказалась роковой. Большинство бронемашин было подбито, ряды обороняющихся редели, и дальнейшая борьба за город утратила смысл…
К рассвету батальон капитана Атарина окончательно выдавил немцев из центра. Гервасиев сообщил об этом по рации комдиву Селиверстову. Затем – командующему армией Хоменко. Через полчаса сам полковник вышел на связь, предупредил:
– Теперь ваша главная задача – прикрыть город с юга и запада. Немецкая колонна уже на подходе.
– Там мой второй батальон, – доложил Гервасиев. – Артиллерийские расчеты. Прошу разрешения направить туда и первый батальон.
– Направляй! Добьем фрицев своими силами. Только держи центр! При возможности переброшу к вам артдивизион.
До самого полудня сжимала Ставрополь огненная дуга сражения, – полки Короткова и Львова теснили вражеские части к Ташлянскому яру, откуда оттягивались они к станции Пелагиада, а на противоположном краю города батальоны Гервасиева, наоборот, оборонялись, встретив немецкий полк, усиленный бронетехникой.
Ситуация резко изменилась к вечеру. Очевидно, из-за опасности окружения немцы вышли из боя, отступили. Дивизия Селиверстова, выполнив тяжелейшую задачу, закрепилась в Ставрополе.
А сумрачные улицы и дворы продолжал прочесывать батальон Атарина, пока однополчане бились на южной окраине с подошедшим вражеским подкреплением. Выявлять и уничтожать немцев помогали жители, вооруженные группы комсомольцев. Судя по всему, сбежавшие из города немецкие интенданты не ожидали столь быстрой развязки. Остались горы имущества, консервов, обмундирования и оружия. В одном из подвалов автоматчики обнаружили питейный склад. Весть мигом пронеслась по всему батальону. Шнапс разбирали ящиками. После боя сам бог велел отвести душу…
На проспекте, у входа в горсад, несмотря на дымную заволочь и отдаленную канонаду, с переплясом и пересвистом праздновали русские солдаты. Возбужденно-радостными, хмельными голосами кричали полузабытые мирные и фронтовые песни, вспоминая любушек, пели с особым чувством ликования, что целы-невредимы и причастны к важной победе, – очистили от оккупантов краевой центр! И на разливистые переборы гармошки, на веселый мужской хор мало-помалу стекались жильцы улиц, до этого дня боявшиеся даже показываться здесь, рядом со зданием гестапо, где в подвалах истязали многочисленных узников. Прибежали дети, стайкой пожаловали девушки и женщины, даже белобородый пономарь в рясе поспешил к воителям, принесшим избавление. И каждый из горожан, проживших полгода под флагом со свастикой, не сразу осознал, что… наши вернулись!
7
Утро следующего дня, первого дня свободы, выдалось ненастным. Темным пологом висело над городом небо. На улицах чадили пожары. С протяжным грохотом обваливались жестяные кровли. Завывала в развалинах и пустых оконных проемах метелица. С ней перекликалась с западной стороны канонада. Еще коченели неубранные трупы немцев и был забит брошенной военной техникой проспект Сталина, еще угадывалась повсюду дьявольская лапа, в руины обратившая значительную часть города. Но он уже жил по-новому! Он стал опять людным, хлопотливым. Горожане толпились на улицах и площадях, до слез радуясь, поздравляя друг друга с освобождением, приветствуя и провожая красноармейцев.
Вот они, заросшие щетиной, иззябшие, донельзя уставшие, долгожданные русские солдаты-ратники проходят по улице! Идут плотной колонной, держа шаг, больше всего на свете желающие до отвала поесть да выспаться. А с двух сторон, затаив дыхание, вглядываются в их лица матери и жены, невесты и сестренки, ждут чуда, встречи с любимым человеком! В этот час война как будто утратила страшное всевластие. Найти своего близкого, конечно, непросто среди бойцов. Преобразила война, перековала мужчин да парней на суровый лад, состарила до времени, изменила. И души стали иными – закалились в лишениях и тоске по милому дому. Оттого и солдаты смотрят по сторонам, ищут, ищут родных! Война все перепутала, многих забросила в далекие места. И, случается, судьба внезапно сводит людей, чтобы тут же снова им разлучиться, – до будущей встречи или навек…
Пока еще восстанавливалась советская власть, а смершевцы[6] отлавливали предателей, – в городе шустрили, пользуясь моментом, подростки. Да и те, кто постарше, не упускали случая присвоить всё, что было брошено немцами и сбежавшими с ними. Бойкие ватаги куролесили повсюду. Тащили самое ценное: трофейное оружие, одежду, консервы и галеты, шнапс и машинное масло, игрушки и карманные фонарики с разноцветными сменными стеклами, открытки с полуголыми немецкими актрисами, губные гармошки и форменные ремни, котелки и ложки. Оружие, впрочем, скоро пришлось сдать в милицию. Зато в пальто и тужурках, перешитых из добротных немецких шинелей, модники хаживали не один год.
Фаину, вместе с партизанской группой прибывшую в город, Лясова задействовала в качестве помощницы. Ожидался приезд секретаря краевой организации ВКП(б) Суслова, и нужно было подыскать помещение. Старинное здание с кариатидами, где находился крайком до оккупации, оказалось основательно поврежденным авиабомбой.
На пару с Люсей Метелкиной, комсомольской активисткой, Фаина обходила центральные кварталы. Долго простояли на перекрестке улиц Дзержинского и Таманской, пропуская войсковой обоз.
Низкие облака разогнал, наконец, ветер. Ярко сыпанули лучи. И невольно глаз охватил подгорную улицу, запруженную телегами и санями, которые влекли не только исхудалые лошади, но и быки, буйволы. Видимо, эту тягловую силищу собирали с прикавказских земель. Горластые пацаны с Варваринки преследовали косматого верблюда, запряженного в арбу с тюками сена. Дразнили до тех пор, пока немолодой тыловик-туркмен не огрел их своим длинным хлыстом. Подводы везли армейское имущество, ящики со снарядами, съестные припасы, связанных живых овец.
– Какой у них ужасный вид! – воскликнула Люся, беря Фаину за локоть. – Я думала, у Красной Армии достаточно машин…
– Откуда? Ты просидела здесь, насмотрелась на немецкую технику. Конечно, они эксплуатируют всю Европу. А мы сами бьемся! В таких вот подводах я два месяца тряслась. Когда за тобой гонятся каратели, об удобствах, Люсенька, не думаешь.
– Да, Фая… Я восхищаюсь тобой! В освобождении города, представляешь, есть и твоя заслуга…
– Оставь. Я тоже была сентиментальной. А сейчас – совершенно другая. Хотя так хочется надеть красивое платье, надушиться и просто пойти на танцы… Неужели это реально? А мне до сих пор не верится… Ну, пойдем к музею. Лясова велела прийти туда.
– А что ей скажем?
– Более-менее подходят здания управы, кинотеатра «Ударник», гимназии.
– Может, еще дом Красной Армии?
– В принципе может подойти.
Напротив Верхнего базара, у стены краеведческого музея, митинг горожан и представителей войск уже завершался. Задние ряды редели, на кузове полуторки полковник в белой каракулевой папахе уступил место Лясовой, которую можно было за километр узнать по малиновому берету и красному банту на груди. Монолитной глыбой замерла она над толпой.
– Това-а-арищи-и! – раскатился ее распаленно-боевой голос. – Мы собрались здесь, чтобы приветствовать наших бойцов-героев. Иго фашистов сброшено! Благодаря кому, товарищи? Командирам и солдатам Красной Армии и нашим партизанам. Но к победе ведет нас рулевой, любимый наш вождь и учитель Иосиф Виссарионович Сталин! Это он не спит по ночам в столице нашей Родины, это он – главнокомандующий, это он – наш спаситель и добрый советчик. Его мудрость и гениальное мужество сплотили весь советский народ! Нет в мире для каждого из нас человека дороже и родней, чем товарищ Сталин! Слава товарищу Сталину и доблестной его дочери – Красной Армии! Ура, това-арищи-и!
Когда митингующие откричали и утихли рукоплескания, Фаина пробралась к Лясовой, – та приказала продолжать поиск помещений и неожиданно выдала ордер на право выбрать в ателье конфискованную одежду. А вот карточку на хлеб Дора Ипполитовна пообещала только через день. Уходя, распорядилась:
– Тут где-то Лихолетов, найди его. Скажешь, что со вчерашнего дня работаешь у меня, в горкоме партии. Пусть уладит формальности в партизанском штабе.
Лихолетов заприметил Фаину первым. Сошлись, приветно улыбаясь.
– Ну, с освобождением! – поздравил Олег Павлович, крепко пожимая девушке руку. – Как ты? В ночь штурма я искал тебя. Тетя Шура Проценко сказала, что по городу с вооруженными подростками кружишь. Что за самоволие?
– Зато факельщиков от музея пуганули и от других зданий… Двух фрицев арестовали. А как вы? Где Яков?
– Значит, в партийные органы? Не зря мы тебя в кандидаты приняли!
– Я второй день не могу найти Якова. Никто из наших его тоже не встречал.
Лихолетов нахмурился. Избегая взгляда Фаины, напряженно проговорил:
– Позавчера, перед ночным боем, столкнулись с ним в штабе дивизии. Объяснил одному ретивому контрразведчику, кто таков Шаганов, и что партизанский штаб представлял его к награде. Сразу скажу. Ты – человек закаленный. Погиб Яков… Был проводником у автоматчиков…
Фаина еще мгновенье удерживала на лице непонимающе вопросительное выражение. Но глаза наливались темнотой, становясь огромными и горестно-кричащими… Она припала лицом к шершавому воротнику командирского тулупа и, закусив губу, глуша в себе нарастающий крик, заплакала…
Лихолетов проводил ее до Кафедральной горки. Двухэтажный милый дом, с деревянной лестницей, с отполированным поручнем. Сколько не была здесь? Месяца три или больше? Почему-то окна их квартиры были не занавешены, таили темную глубину. В сознании выстраивались мысли в обрывистую цепочку: война – фашисты – гибель бабушки – предательство Тархановых – гибель Якова – война…
В дворике, белеющем исслеженным снегом, ни души. Обретая привычную за последние месяцы настороженность, Фаина взошла на террасу, громко заколотила в наружную дверь. Громыхнул крючок. И перед ней возникла физиономия коммунарки, вмиг сменившая пугливое выражение на подобострастное. Соседка уже было вытянула губы и готовилась влепить поцелуй, но Фаина отстранилась.
– Фаюнчик, с приездом!
– Улыбаешься?
Пощечина отбросила назад лохматую голову толстухи. Она ойкнула, попятилась. И, опомнившись, танком двинулась навстречу! Фаина схватила лежащий на табурете гвоздодер. Тетка Зинаида для острастки махнула рукой по воздуху и, резво отступив к своей двери, скрылась за ней.
– Ах ты, фулюганка! Поблуда чертова! Явилась – и сразу руки распускать?!
– Тебя казнить мало, предательница! Да и Дуську – за то, что в бардаке блистала!
– Сама ты у фрицев на скрипочке пиликала. Ага! В ресторане развлекала… А Дусенька – чистая и непорочная! И теперь она машинисткой у генерала в Красной Армии, и ты не смей ее касаться!
Вдруг полутемный коридор высветился. В озаренном солнцем проеме двери родительской квартиры возник женский силуэт с острыми плечами, с таким знакомым очертанием головы.
– В чем дело? Что за скандал? – строго спросил родной голос, очевидно, из-за простуды немного хрипловатый.
– Мама? – выдохнула Фаина, и – в полный голос, веря и не веря происходящему: – Мамочка, ты?!
Они стояли в обнимку на пороге своей квартиры и, как дурочки, ревели. И, может быть, эти минуты встречи, столь невероятной на фронтовых дорогах, для обеих были самыми счастливыми за полтора года разлуки. Еще не произнеся ни слова, лишь заглянув друг другу в глаза, они поняли, сколь много изменились обе.
– Доча! Дочурка моя ясноокая! Надо же так… Нашлась! – улыбаясь, говорила Регина Ильинична, украдкой вытирая слезы. – Я ночью приехала. Увольнение на сутки выпросила. Стала о тебе спрашивать, – никто не знает. Правда, Акулина Смирнова рассказала, как ты осенью приходила… Знаешь, что с бабушкой?
– Да. На нее донесла тетка Зинка.
– Я сообщила в НКВД. Ей несдобровать…
– О папе хоть что-нибудь известно?
– Нет, разыскать его не удается. Давай верить в лучшее! А с Зинкой не церемонься. Преступницу должно настичь возмездие!
– Я вышвырну ее из нашего дома! – в сердцах пообещала Фаина. – У меня достаточно возможностей, чтобы это сделать.
– О случившемся мне сообщил в декабре Вася Хорсекин, твой одноклассник. Он в нашем корпусе служит. Был здесь, когда пришли немцы.
– Ты читала письмо бабушки?
– Да, и взяла его с собой… – Регина Ильинична закрыла лицо ладонями и, пошатываясь, села на диванчик. Фаина, расстегнув свой старенький полушубок, пожалованный в Серафимовке одной из жительниц, Балыкиной Лидией, опустилась рядом. Припала к маминой груди, стала гладить ее волосы, рыжевато-черные, жестковатые, уже с редкими ниточками седины…
Соседский мальчишка пришел за гвоздодером, которым Регина Ильинична открывала дверь квартиры. Теперь он понадобился в доме напротив, куда тоже вернулись жильцы. И это появление забавного, курносого пострела как-то оторвало от затянувшейся печали. Мама опять стала просто мамой, выложила из армейского вещмешка три банки тушенки, полбуханки хлеба, несколько яблок, глудку сахара и пошла к Смирновым за кипятком. Еще не остыв от своего горя, – душа обожженно ныла, скорбела по Якову, – Фаина в полрадости воспринимала происходящее. Да, это было божьим посланием, милостью, обрести именно сейчас родного человека, разделившего беду.
Фаина осмотрела комнаты, забрела в свою спаленку. Оттого, что от раздобытой где-то буржуйки исходило слабое тепло, квартира обрела жилой вид. Мама успела вымыть полы, прибраться, стопочкой сложила книги на этажерке. Фаина подошла к платяному шкафу и вскрикнула: он совершенно пуст! Запоздало заметила, что и кровати застланы старыми покрывалами, и нет ни одной подушки.
– Обчистили квартирку не хуже воров. – Трезвым взглядом вновь окинула комнаты Фаина. – Значит, надо у Тархановых делать обыск.
И стало понятно, почему мама не переоделась, не сменила свою гимнастерку с подшитым белым воротничком, суконную армейскую юбку, обтягивающую ее стройную фигуру, мягкие, подогнанные точно по икре, яловые сапожки.
Наледь на мутных стеклах окна стала оплывать, в верхние блюдца проталин открылась полоса бирюзового неба, гроздья калины, прихваченные вьюгой. Пропорхнула синица. Тут же явился щеголь дрозд в черном лоснящемся оперении. Фаина, слыша шаги мамы по коридору, повернулась к двери, и как только та вошла, неожиданно девичьей, забытой интонацией вымолвила:
– Мамочка, вчера Яши не стало… Мы партизанили вместе. Настоящий мужчина! Правда, у нас ничего не было… Просто дружба… Он – однолюб. Не могла успокоиться… И вдруг ты приехала! Почему так бывает?
Регина Ильинична задержала взгляд, поставила кастрюльку с кипятком на стол. Тихо обняла подошедшую дочку. Ей нечего было ответить.
8
Вовсе не взгляд иудейки, обреченной, как и ее малютка, на гибель, а перенапряжение, бессонные ночи, пьянство стали причиной нервного срыва Павла Шаганова. Припадок, напоминающий эпилептический, негаданно повторился спустя двадцать три года. Тогда ему предшествовала атака в конном строю, рубка, из которой Павел выбрался испятнанный кровью красноармейцев, толком не умевших и клинки держать. Уже на следующий день есаул поборол зазорный для казака недуг и был готов к новому бою за Крым. А теперь, далеко не молодому, ему оказалось трудней обрести душевную и телесную крепость. На неделю задержался он в Тихорецке, пролежал в госпитале люфтваффе. И хотя шатало, и кружилась голова, нужно было срочно отправляться в Ростов.
Масштабы отступления немецкой армии поразили даже его, много повидавшего на фронте. За восемь часов пути до «ворот Кавказа» эшелон, в котором он ехал, часто останавливался вследствие занятости магистрали и налетов сталинских штурмовиков. Долго торчали в Батайске, на территории станции и за ней, среди задонских заливных лугов, пропуская литерные поезда. Когда проезжали гремучий железнодорожный мост, Павел заметил походную колонну, преодолевающую Дон прямо по льду. Именно это обстоятельство помогло вермахту отвести на правобережье значительные силы, избегая столкновений в открытой степи.
Разрушенная бомбардировками станция в Ростове была забита составами с военной техникой и армейским имуществом. Привокзальную площадь запрудили подводы и машины, чуть в стороне скорбно стыл в неволе табун лошадей. Павел Тихонович с негодованием скользнул взглядом по цепи охранников, повязанных поверх кепи шерстяными платками: тюки сена лежат за грузовиками, и никому нет дела, никто не сподобится задать дончакам корма! Он попросил об этом одного из солдат, – из-за края платка выглянули мышиные глазки, – и сиплый голос ответил, что приказано из оцепления не выходить.
В Главной прифронтовой комендатуре, на улице Садовой, «эксперт по казачеству» Восточного рейхсминистерства (так значилось в удостоверении) предстал пред начальником отдела пропаганды, осанистым «оберстом», сносно говорившим по-русски. Внешняя респектабельность оказалась обманчивой. Он довольно сдержанно выслушал лейтенанта, просившего всяческой поддержки отступающим обозам южных казаков – кубанцев и терцев – и материальной помощи донским станичным атаманам, формирующим такие обозы. Ничего толком не ответив, он передал Павлу министерскую телеграмму доктора Химпеля с требованием данных о казачьих сотнях на Дону и их боеспособности. От себя добавил, что эти же сведения затребовал Генштаб сухопутных войск. Напоследок, подобрев, бывший колонист подсказал Павлу, где гостиница и какой ресторан лучше, даже созвонился с кем-то из финотдела комендатуры и помог «эксперту» получить командировочные и жалованье. Прощаясь, Павел обмолвился, что завтра хотел бы выехать в Новочеркасск. И тут повезло: утром его может взять на попутную машину сотрудник отдела.
Представительство штаба походного атамана Дона располагалось неподалеку. К нему лейтенанта Шаганова привел рассыльный солдат комендатуры, тщедушный очкарик, охотно отвечавший на расспросы. Уже третий месяц служил в армии бывший студент консерватории, но никак не мог привыкнуть к русским морозам. Узнав, что с детства этот «завоеватель мира» занимался только скрипкой, Павел невольно усмехнулся, а он с Первой мировой и по сей день орудовал шашкой да нажимал на курки… В таком иронично-невеселом расположении духа и вошел есаул Шаганов в особняк, представился дежурному, который сопроводил в просторный кабинет со створчатыми окнами.
