Владимир Алексеевич Фадеев
Возвращение Орла

Отец Владимир опять вздыхал. Он, видел эту книжицу другой – огнём, призывом к православным, но не воцерквлённым ещё братьям, он полнился по-хорошему высокими горячими словами – поэтому и согласился соавторствовать, а эти странные молодые литераторы, как ветер зелену траву, пригибали его… вот именно – к банальностям. И отправил бы их с Богом, когда бы не чувствовал, что и от такой брошюрки польза может быть немалая – именно теперь, когда этот многодоверчивый, детскодоверчивый народ (эк, – думал он, – перемягчил тут молодой литератор, не из детскодоверчивости он всего полвека назад колокольни рушил… а из-за чего? не наоборот ли– из дерзконедоверчивости, Откуда она? Разобраться бы самому), ликуя в предвкушении свобод, не замечает неотвратимо надвигающейся тёмной пустоты на русскую душу. Коммунистические идолы плохая замена Богу, но они были, и пусть в лампадах у них не елей, а жир грешников горел, был какой-никакой свет, был! А что завтра?

И потихоньку приходили к золотой середине…

Вот он – православный храм, церковь Троицы Живоначальной, пять глав, придел, колокольня… Единорог со львом, непростые знаки, по любому обозначают принадлежность к сильным этого мира, к самым сильным… а поди ж ты – табличка на куске фанеры оказывается сильнее – «Склад №3»

Автобус уехал. Догонять? Передумал: куда ему в поле? Сапоги не взял, в поле грязища… И вдруг захотелось расхохотаться в открывающийся с орловского юра речной простор: как всё мелко и стыдно устроено в громадном, во все шесть сторон бесконечном русском мире! Сапоги… Капуста… Разве не смешно это барахтанье в оставшейся после великого разлива прибрежной луже? Кто мы? Кто? И кого, кроме себя самого, спросить об этом? Триста лет, тысяча, две, пять, сорок – были ли они на этой земле или прав плотник Петя, приколотивший эту табличку «Склад №3»? Может быть, и на самом деле никакого бесконечного русского мира, никаких бездн ни в прошлое, ни, тем более, в будущее и нет? Ни «Орла», ни купцов, ни вепря, ни яблока, ни крови по щиколотку, ни песни под небеса, ни души, ни имени, ни ходьбы по лезвию между смертью и воскресением, ни шалаша у входа в рай, ни дворца на адовом гноище, ни ора врывающихся в вечную погибель толп, ни беззвучной молитвы чающих одного лишь мгновения Встречи – ничего? «Склад№3»? Вечная память о забытом человеке. Где ж ты, «Орёл»?

Поехал – вроде как за сапогами, но свернул-таки к клубу: а вдруг на месте? Вчера обещала какую-то рукопись местного древнекопа, повод. Не за рукописью же… а зачем? Зачем, зачем… за тем!

Музейная комнатка была открыта, мало того, почти полна – человек семь ребят уныло стояли вокруг останков челна и через силу слушали тоже не очень-то весёлую музейщицу.

Лекция – уж очень это напоминало именно лекцию – началась, похоже, совсем недавно, недалеко Катенька ушла от возникновения села. Увидев в дверях Семёна, немного оживилась.

– …но 15 век – это, ребята, очень поздняя и, конечно, неверная дата основания нашего села. Дединово было уже и в 13 веке, существует предание, по которому в это время недалеко от Коломны на обращённом к степи берегу Оки в ознаменование победы над монгольской конницей была построена древняя часовенка и этим якобы положено начало Дединову, но и это не самая ранняя дата, вы, наверное, знаете, что на территории села был найден клад с серебряными монетами 11 века, и в архивах графа Толстого, при описании границ владений, упоминается 1065 год, а клады не зарывают в чистом поле, значит, здесь уже в то далёкое время жили люди и жили долго…

– Да уж, – умно встрял один мальчишка, – чтоб зарыть, надо сначала скопить.

– Скорее всего, расположение села в древности обусловило наличие в этих местах проходимых бродов через Оку, и первыми поселенцами были как раз люди, эти броды обслуживающие, тем более, что Ока здесь сильнее всего вдаётся на север и при движении со стороны степи поиск других бродов означал бы движение обратно – поэтому дединовские броды спокон веку были стратегическими и оставаться бесхозными никак не могли. Со времен Ивана Грозного и кончая 1762 г. село Дединово являлось Дворцовым, и его жители снабжали «обиход Великого Государя» рыбой и не знали крепостной зависимости. С последней четверти XVI в. Дединово представляло собой военный городок с небольшими укреплениями, в 1577 г. гарнизон его состоял из 500 казаков. Дединово прикрывало дорогу на Каширу и Коломну от нападения со стороны «Муравского шляха» – так называлась дорога, по которой крымские татары совершали свои набеги на московские владения. Да ведь и само название не говорит ли вам о некоем почтении к месту, особенно к его возрасту?

– О дряхлости говорит, – сумничал кто-то другой. Не видели они в Кате строгого педагога, вольничали.

– Тогда уж скажем – о ветхости, это будет правильней. А вот один из самых образованных людей прошлого века Николай Горчаков в «Журнале для чтения воспитанников военно-учебных заведений» писал, что Дединово заслуживает особенного внимания и есть одно из известнейших во всём государстве селений. Вокруг нашего села стояли дубовые рощи. В старину здесь строились почти все суда, которые плавали по Оке – коломенки, барки, струги. А в 15 веке Дединово уже большое дворцовое село. Почти все жители опытные рыбаки, доставляли рыбу к царскому столу, за что им были выданы охранные грамоты на владения водными угодьями от Цны до самой Угры. При царе Михаиле Феодоровиче – здесь начали строить корабли для голштинского посольства в Персию, а при Алексее Михайловиче первые большие военные корабли для Каспийского моря.

– Знаем мы про «Орла».

– Надо сказать, что цари жаловали вниманием Дединово, у Ивана Грозного были здесь знакомые мужики, он останавливался у них после соколиных охот, и Пётр Первый бывал здесь неоднократно.

– А Горбачев не собирается?

Ребята забалагурили: «Не дорос он ещё до царя!» – «До Дединова не дорос! Сравнила Мишку с Грозным!..»

– В 1714 г. часть жителей вывезли для заселения окрестностей Петербурга так появилось село Рыбачье в устье Невы. С семнадцатого века из Дединово набирали кабацких целовальников – это люди, принимавшие присягу на кресте и Евангелии и обещавшие при вступлении в должность соблюдать государственный интерес, – торговцев рыбой, хлебом и солью. Наши недавние предки – инициативные и творческие. Было много крестьян, вышедших в купцы. Только в Петербурге жило более двухсот дединовцев, у которых был отдельный староста.

Семён наклонился к стоящему ближе к нему пареньку:

– Интересно?

– Не-а.

– А чего ж вы тут?

– Это кто сочинение о родине на двойку написал, вроде субботней отработки.

– Что ж вы так родину не любите?

– Мы родину любим, мы сочинения о ней не любим.

На кладбище

Лишь рассветёт – приокской простоте

Тритон заблудший попадётся в сети.

След раковины в гробовой плите

Уводит мысль куда-то дальше смерти.

Б. Ахмадуллина

Где смерть, там и правда.

Ю.Мамлеев

Дожидался Катю уже на улице.

– Ну, как у вас там? – ещё бы, волновалась.

– Ничего. Ожил.

Посмотрела с недоверием: «Как? Не может быть!» Но спросила о другом.

– Что не в поле?

– Да отработают сегодня за меня… шесть лбов. Я… во вторую смену.

– А у нас, видишь, в первую, абракадабра, покруче вашей капусты: лекцию о родном селе, о малой, как говорится, родине, заставляют слушать в наказание. Что-нибудь понимаешь? Не в награду, для тех, скажем, кто написал выше тройки, и уж не для всех – перед этим самым сочинением, а в наказание…

– Да… Слушай, а цари правда сюда наведывались?

– Ещё как наведывались.

– И чего им тут? Ладно – Пётр, он поплавать не дурак был, но Грозный?

– Была, значит, нужда и у Грозного… – и выжидательно посмотрела: будет спрашивать, что за нужда?

Но Семён спросил не совсем так, как ожидала.

– Тоже капусту сажать отправили?

– Гречиху.

– Вот те на! Десять лет уж ездим сюда, гречихи тут не видывал. Грозный царь Гречиха.

– Долгая история, – немного разочарованно сказала Катя, – но что приезжал, и не один раз – это точно, у пустой легенды другой вкус. Да это и не легенда, расскажу как-нибудь. Вот, кстати, почитай, обещала.

Это был четвёртый или даже пятый машинописный экземпляр, почти слепой, страниц, может быть, с полста, прошитый зелёными нитками, как курсовой проект, в обложке из сложенного пополам ватмана и к тому же со стёртым названием.

– Так что тут? Историческое?

– Скорее – да… – Собралась было что-то добавить, пояснить, но передумала, – почитай. С собой в Москву тебе дать не могу, так что прочти, пока вы тут.

– Стоит?

– Посмотри сам.

– Здешний следопыт?

– Совсем нет. Я ж говорила – Владимир Фёдорович из Тулы, писатель и ещё художник, столько знает про нашу Оку! Был вот на праздники, и на годовщину «Орла» обещал быть.

– Зачастил, – с ревнинкой в голосе бросил Семён, – чего ему тут?

– Ищет Белый остров.

– Давно ищет?

– Всю жизнь.

– И не нашёл?

– Нет, – ответила она с интонацией, сразу напомнившей ему мадам из их первой встречи, спутницу «адидаса», которой она так же коротко отрезала на вопрос о дединовских легендах про «Орла», правда, теперь сразу же и смягчила. – Какие сейчас острова. Пока плотину в Белоомуте не построили, были, а теперь это – мели, банки… или как они по-морскому называются? Да и те срыли – судоходство.

– Чего ж он тогда ищет? Не понимает, что ли – плотина.

– Всё он понимает, он больше понимает, чем мы с тобой, потому и ищет. Для него остров не только песок посреди реки.

– Понятно, местная Шамбала… Так о чём пишет?

– Про… – Катя как будто запнулась, – про одного алексинского странника… Да это и не он писал, он перепечатал с какой-то рукописи…

– Ну!.. – вздохнул Семён: «Придётся ведь читать, никуда не деться», – сказка известная: рукопись из сундука, сундук из лукоморья, а лукоморья больше нет. А тебе-то почему привёз?

– Про наши места, там всё вокруг Дединова, старики…

– Старики… Слушай, Катюш, прокатимся до кладбища, второй год Сергея Ивановича навестить не можем.

– И – обратно, мне надолго нельзя.

– Поедем!

Кладбище было на полдороге к Бору.

– Я ведь Сергея Ивановича и до вас знала. И с Лёшкой он меня знакомил.

– Вот так да! И как?

– Всё челны… Собирала материал, фотографировала для музея. Дединовских челноделов я всех знаю, а тут мне дядя Саша Шустов говорит, что в Малеевском есть мастер, Сергей Иванович Пономарёв, у него лекала особенные. Приехала, разыскала.

– Водочки взяла с собой?

– Нет.

– Надо было бы.

– Да он и без меня был уже весел. И как будто ждал меня, обрадовался моему интересу, стал расспрашивать, больше, чем я его, про меня, про мать-отца, а сам всё кивал, как будто и без расспросов всё про меня знает… и чему-то как будто радовался. Просила показать, а он говорит, что ему уже тюпку не поднять, теперь корзины плетёт. Послал к племяннику. Я сначала даже насторожилась, что это он ласковый такой? Не сосватать ли за племяша хочет? Чуть не передумала с ними общаться, но что-то остановило, больно уж дед мировой.

– Да, Сергей Иванович…

– А у Алексея… божьего человека, вечная путина. День-ночь на реке, в хибарку свою и не заходит, из челна вылезет, рыбу продаст или раздаст, на вино поменяет, на вещи какие-то, и опять в чёлн, или на косу, реку заговаривать. В самом Малеевском его не дождалась, Сергей Иванович вызвался проводить на берег. Сфотографировала чёлн, и целиком, и детально, Лёху вместе с челном, что-то ему дед-дядька сказал, и повёз он меня обратно в Дедново рекой, мне на челне в радость, знать я о них всё знаю, а плавать приходилось редко. Отмолчал всю дорогу, а чувство было, что говорили без умолку и никакой неловкости… бывает так у тебя: минуту с человеком помолчишь, а ощущение не просто долгого знакомства, а родства? – не дождалась ответа, – рыбу, что для меня отложили, в мешке мне до самого дома принёс. И около дома я его ещё раз сфотографировала. Покажу тебе фотографии, не узнаешь.

– Почему?

– Глазу не всё видно…

Подъехали к кладбищу.

– Нина Ивановна говорила: войдёшь с площадки, до тропки и налево до конца, там по правую руку, за поваленной ветлою.

– Найдём… А от чего он умер, не говорила?

– От старости.

– От старости теперь не умирают, до старости не дотянуть, теперь от другого – жить незачем. И пьют от этого же. Пьянство – это же маленькая смерть. Вот ты мне никогда не скажешь, почему вы пьёте, то есть наоборот – миллион причин, и все неправда.

– А ты знаешь правду?

– Думаю, да.

– Отчего же?

– Вы жить боитесь.

Помолчали, Семён покачивал головой, соглашаясь и не соглашаясь, размышлял: «Может, и правда – боимся? Ведь есть в душе чувство, а в голове осознание, что жизнь не случайный и напрасный дар Божий, а инструмент, при помощи которого мы должны выполнить некое домашнее – земля же наш дом! – задание. Мы инструмент взяли, а дело делать – нас нет. Боимся? Но и Он тоже хорош: инструмент дал, а техзадание где? Хотя… хотя, если б ещё и техзадание, то были бы мы не людьми, а роботами…»

Старая часть кладбища сплошь заросла черёмухой, ивняком и сиренью, кое-где высились редкие для этих мест ели, берёзы. Читал надписи на проржавевших табличках: Софроновы, Банины, Юнины, Ивановы, Липатовы, Пономарёвы, Есины… Обычный русский ряд. По верхам неторопливо перекаркивались вороны, хозяева жизни в царстве смерти.

«А эти Софроновы и Банины, Пономарёвы и Есины – боялись? Жили – и всё. Но если жили и всё, просто жили – значит, не боялись. Но и мы просто живём, живём – и всё… Кого мы боимся? Никого. Сам чёрт нам не брат, чего я напустил на себя?..»

От их появления в дальнем углу вороны сорвались с мест, показалось – с хохотом.

«Врёшь, врёшь – боимся, боимся, ещё как боимся, и так глубоко от этой боязни в стакан залезли, что уже и разглядеть не можем своего страха. И – не живём! Не живём! Боимся. Жён у нас, считай, уже нет, детей – по одному, то есть, почти тоже нет, дела, своего дела, ради которого можно и жить, и умереть – и в помине нет, да и жить нам, по сути, негде… только хань трескать! Живые покойники, именно – покойники, настоящие, а эти… эти не покойники, эти… оставленники, души их оставили… покинутники, а покойники – мы». И сам удивился, как далеко вслед за одним катиным словом забрался.

И теперь показалось, что лица с ржавых в подтёках времени фотографий смотрят на него не просто с укором, а с брезгливым осуждением. «Как сквозь строй…». Даже ускорил шаг.

– И зачем все эти камни, портретики… – стряхивал с себя подёргиванием плеч паутинки взглядов, – умерли и умерли, что теперь…

– Стыдно? – чуть заметно усмехнулась Катя. – В том-то и дело, что не умерли, и слава богу.

– Как это – не умерли?

– Боги так просто не умирают.

– То боги.

– Для русских боги – это предки. Потому и памятники. Раньше были столпы с вырезанными ликами, молились им на капищах, теперь молимся вот им.

– Поминаем, не молимся.

– А вон посмотри.

Катя кивнула в сторону, где через два ряда за синенькой оградкой сидела лицом к ним нестарая женщина. В как будто привязанном к невидимой точке взгляде не было скорби, даже грусти, казалось, она просто смотрела в невидимое Семёну и Кате зеркало.

– Поминает или молится? – а после согласительного вздоха Семёна добавила, – да ты сам всё понимаешь, просто… просто стыдно стало, признайся. В пивной не стыдно, а на кладбище стыдно. Боги…

Дошли по тропке до самого конца кладбища, появились недавние захоронения, свернули направо и стали искать табличку с Пономарёвым Сергеем Ивановичем. Не было. Не было и поваленной ветлы.

– Может сразу надо было направо, а потом – налево?

– Пойдём сейчас направо.

Через четыре могилки уткнулись в свеженькую. На перевёрнутом ведре рядом с песчаным бугорком сидел вчерашний мальчишка, тапочки, в руках вратарская кепочка. На бугорке пластмассовым венок, простой деревянный крест и фанерная табличка «Кудина Марфа Ефановна». И цифры после чёрточки: – 11/05/88.

– Как же… – в непонятном для Семёна недоумении произнесла Катя и остановилась, опустив руки.

– Мать? – спросил Семён, как-то сразу проникнувшись сочувствием.

Паренёк поднял голову. Под носом следы размазанных соплей, но глаза сухие.

– Бабуня.

– Бабушка, – проговорил Семён соболезнующим голосом.

– Бабуня, – поправил малец, – бабушка когда ещё умерла… вон там лежит, кивнул в сторону выхода.

– Прабабка, значит?

– Бабуня, – повторил ещё раз, как бестолковым ученикам учитель, и как-то не по-детски пошутил, – прабабка ей была правнучкой.

– Сколько ж её лет… было? – удивился Семён.

Мальчишка пожал плечами.

– Много.

– А родители… мать жива?

– Да-а… – махнул рукой, да так красноречиво, что Семён прямо-таки услышал недавнее Катино: «пьянство – это маленькая смерть…». И ещё вспомнил, из Стругацких, кажется, что родители двенадцатилетнего ребенка – это всегда существа довольно жалкие, обремененные кучей забот.

Семен вспомнил вчерашнюю встречу, прикинул: умерла 11-го, значит, хоронили 13-го, как раз вчера. А Катя всё не отмирала.

– Деньги были нужны?

– Как не нужны…

– Тебя зовут как?

– Стёпкой.

– Её Катей…

– Знаю.

– А я… Семён.

Малец посмотрел на него подозрительно. «Какой же ты Семён?» – читалось в его взгляде.

– Как же… я не знала? – выговорила наконец Катя.

– Бабуня не велела трепать, – сказал пацан.

– Ты, Стёп, после обеда приходи ко мне… в музей, посмотрим твою медальку.

– Вчера надо было.

– Ну, ты так приходи… чаю попьём.

Не вставая, паренёк умудрился посмотреть на них сверху вниз и ничего не ответил. Семён почему-то почувствовал себя недорослью, обернулся через несколько шагов – пацан всё так же сидел на ведре, но теперь показался Семёну маленьким старичком.

– Не пойму я их тут… Сергей Иванович, дед – наивный, как дитя… ты же его знала. А это дитя, мудрое, как старик… Знаешь, у этрусков было таинственное существо – Таг, с лицом ребёнка и мудростью старика. Оно было первоисточником их религии откровения, а появилось из недр земли. И китайский Лао-Цзы переводится, как старик-ребёнок, он родился уже с седыми волосами. Оба верили в существование островов блаженства, где растёт трава бессмертия. Вот и этот Стёпка… Нет, детей сейчас так не называют, что-то тут не настоящее.

Ещё немного походили между последними рядами, но своего Пономарёва так и не нашли. Катя после встреч с мальчишкой туго молчала, Семён больше не мешал её странному переживанию, ни о чём не спрашивал, несколько раз только пробурчал как бы самому себе:

– С Ниной Ивановной надо приехать, покажет.

Имена

Что в имени тебе моем?.

А. С. Пушкин

Возвращаться сразу не хотелось, Катя, похоже, ждала, когда выйдет мальчишка, но того всё не было и не было. Немного прогулялись. По краю кладбища росли чистотел и крапива, а через колейную дорожку шелковистое поле зелени с весёлыми жёлтыми пятнами одуванчиков. Бегали с деловым видом собаки, невдалеке паслись коровы, и – вороны, вороны, вороны.

– Вот были имена: Марфа Ефановна, – попробовал разрядить Семён, – песня! Не слышал такого имени – Ефан. Нерусское… или, наоборот, такое русское, что уже и нерусское.

– Русских имён теперь нет, – неохотно отвечала Катя.

– Да уж, Иванами мало кого называют, одни евреи, чтоб подстроиться, чем, кстати, себя и выдают.

– Иван как раз самое нерусское. Означает «помилованный иудейским богом». Семён, кстати, тоже еврейское. Степан, – кивнула в сторону кладбища, где остался мальчишка – латинское… а русских нет. У любого западного славянского народа славянских имён полно, а у нас шаром покати.

– И почему?

Катя посмотрела на Семёна с лёгким укором, не придуряйся, мол, очевидно же, но, чуть подумав, всё же ответила:

– Западные и с правильными именами не больно-то им страшны, а тут приходилось зачищать капитально.

– Кому – им?

– Попам. Знаешь, что у нашей церкви был запрещающий список из сотен славянских имен? Вот целому народу имена и поменяли. А у вас даже прозвища нерусские – Семён, Аркадий, Африка…

– Ну, это так… баловство.

– Нет, Сенечка, не баловство. Поменяли человеку имя – поменяли человека, не узнать. Юра – футболист, а Сенечка – поэт. Разные люди. Это же азбука.

– Но в этой же азбуке и другое: собственно, жизнь – это изменчивость. – Семён не с Катей спорил, а как будто проверял на правильность какие-то свои мысли, поэтому и подливал, и подсыпал. – Не меняется мёртвое. Вот придёшь на это жёлтое поле через две недели, а оно белое. Тоже не узнать. А если бы каким-то надприродным усилием осталось жёлтым, то его не стало бы вовсе уже на следующий год.

– Есть изменчивость, дело божье, а есть подмена, чертовское. Не путай. И человек от одуванчика немного всё-таки отличается.

– Немного.

– Смейся, смейся… У человека, знаешь, есть такая штучка, душа называется.

– Как же, слышал.

– Тогда, наверное, слышал и то, что за эту штучку там, наверху, – кивнула на небо, – и воюют. Почему?

– Тонкая энергия, они ей питаются, мясо им не по зубам, вот и воюют.

– Физики, одно слово… Душа – это такой золотой ключик, волшебная палочка, которой, будь он у одуванчика, можно его превратить в розу, а можно и в лопух, не за две недели, конечно, а за сто лет запросто.

– А зачем в лопух?

– Наверное, кому-то, у кого эта волшебная палочка в руках, лопушиные души вкуснее одуванчиковых, одуванчиковые, а тем более розовые, ему, как ты говоришь, не по зубам. Только у нашего одуванчика такой души нет, ему хоть тысячу лет говори, что он лопух, не услышит, и будет каждую весну вырастать одуванчиком. А у нас есть.

– К сожалению?

– Почему? К счастью! Но счастье – это не леденец во рту, это… это, – она и руки включила, сотрясая растопыренными пальцами перед раскрасневшимися щеками, но слов всё никак не находилось, – знаешь, когда у тебя крылья начинают прорастать, это не просто же щекотно под лопатками – это мука…

Немного успокоилась, хотя видно было, что осталась недовольна невысказанностью.

– Вот так ключик и работает: поменяли имена народу – подменили народ.

– А почему ты думаешь, что не к лучшему? – провоцировал.

Катя так посмотрела, что Семену стало стыдно.

– Сколько вы, мозги нации, самогону на брата взяли?

– Ладно, ладно… Так что, мы теперь – не мы?

– Успокойся, мы – ещё мы, но уже не те. Слава богу, остались ещё…

– Олеги да Игори? Тоже одних пижонов называют… хотя… хотя сначала их называют, а потом уже под этими именами вырастают пижоны.

– Вот видишь… Да я не про людей даже – остались реки, деревни, они только и держат, они и помнят. Города ведь тоже в клички попрятали, улицы… слава Богу на все пламенных Либкнехтов не хватило, а то была бы сейчас наша Коломна какой-нибудь Бухаринкой, причём про самого Бухарина никто бы не помнил, а все искренне бы считали, что от того Бухаринка, что живут тут одни бухарики, и что самое дикое, бухариками и стали, схамелионили бы под имечко, а немногие умники удивлялись бы: что за слово такое – Коломна?

– А что за слово?

– Сам как думаешь?

– Ну, с Коломной легко: пограничный город, враги, оборона…

– Ну и что?

– Как что? Колом – на! Не лезь

Катя рассмеялась

– Была, была такая притча, только не про врагов, а про Сергия Радонежского, он здесь воды попросил, а ему колом.

– Интересные у коломенцев с православными святыми отношения.

– Да уж… Кто-то говорит, Коломна что от прилагательного колымный – в смысле богатый… а вообще, происхождение этого имени наукой, как говорится, однозначно не объясняется.

– Вот так? А неоднозначно?

– Например, от реки Коломенка.

– А река Коломенка от города Коломна.

– Нет, реку назвали, потому что она протекала около происходившего здесь, на речном перепутье торжища, менка по-старому. Река около менка. Околоменка, Околоменка., Коломенка… а по ней уже город – Коломна.

– Скорее бы менок этот назвали по имени реки – она же текла и до торжища, и у неё наверняка было имя… что-то не так. Хотя Сергей Иваныч никогда не говорит Коломна, всегда Околомна. Что это за мно такое, около которого город построили?

– Правда он Коломну Околомной называл?

– Ну да.

– Тогда может быть правильной самая невероятная версия, я её, кстати, от тульского художника и слышала. По месту…

– Где мно живёт?

– Эти места … как бы сказать… ломает реку, не пускает, куда ей хочется, а направляет, куда этому месту надо. Оку ломает. Ока здесь переломана. Вот тебе и Околомна.

– Есть каменно-ломня, а здесь Ока-ломня?

– Именно. Переломили, выпрямили, потом ещё раз переломили и завернули. На карту посмотри.

– Кто? Кто переломил?

Катя пожала плечами, а Семен представил себе великанов, растущих прямо из земли, которые брали живую струю реки в железные руки и ломали её, как… молодой ярник.

– Кто ломал, кто вообще на земле всё на жизнь настраивал – не по-нашему пока уму, не доросли, а вот кто назвал – и в самом деле интересно. Ведь Кашира – выходит, прав художник – тоже не от каши, а также от Оки – Ока широкая, Окашира, и Калуга – Ока луговая, Окалуга. Вот и Сергей Иванович, значит, помнил правильное имя – Околомна. По настоящим именам много можно узнать, а кто не хочет правды или боится её, – хитро посмотрела на Семёна, – тот настоящие имена прячет, и земля, как в кляксах или в плевках – либкнехтах-воровских-кржижановских, язык заплачет. Оттого и вся история, как будто не о нас… да и литература.

– Великая русская?

– Особенно великая. Она как будто не о русских людях, а о каких-то… жалких и ничтожных личностях, то старушек рубят, то шинели теряют. Помнишь, сам Толстой сказал, что «если бы русские мужики были действительно таковы, то все мы давно перестали бы существовать». Это он о «Мужиках» твоего любимого Чехова. Правда ведь, любой сказке русских людей больше, чем во всей нашей великой русской. И вышли они не из гоголевской шинели, а в худшем случае из павловской. Ты уж извини.

– Пусть, пусть, но всё равно она – наша. И история с либкнехтами тоже наша. Наша. А Кржижановский вообще-то неплохой был дядька…

– Конечно, наша… – остановила его Катя. – Я в прошлом году… может, ты видел? – в музей икону принесла, доска липовая, шпонки дубовые, какой-то святой изображён, письма не разобрать, думала показать Владимиру Фёдоровичу, как приедет. А сыночек заведующей на ней самолёт белилами нарисовал, у неё в кабинете ремонт делали, сама она руководила, а пацана у меня в музее оставила. Белый самолёт, большой, во всю доску лёжа, хвост даже не уместился, за ковчег вылез. Красной краски у него не было, так звезду он гвоздиком прокорябал. То есть наш самолёт, не вражеский, – грустно улыбнулась и ещё пропела: «люблю тебя, мой город Горький – моя судьба, моя любовь»…

– Пацан, несмышлёныш.

– Мы, мы на своей земле как пацаны-несмышлёныши, по святому – белилами, гвоздиком. Да только не в несмышлености дело, наоборот, наши пацаны с кистями куда как смышлёные! Ты вот знаешь, какую дату сегодня наш флот празднует?

– Сражение какое-нибудь?

– Сражение тоже, но его не праздновать, только скорбеть… А празднуют спуск на воду первого военного корабля на Руси, который был построен… – вопросительного глянула на Семёна, – в 1692 году трудами Петра I и 16 солдат Преображенского полка. Несмышлёныши?

– А как же «Орёл»? Ведь он – первый, на четверть века раньше…

– А никак.

– Ну и ладно, построили и построили. Что плохого?

– Ты что, Семён Семёныч? Это же белильный самолёт, только не на одной святой досочке, а во всю страну, во всю её историю – лика святого не видно! Первый военный корабль на Руси!.. Как будто за тысячу лет до Петра по Черному мору не плавали русские военные корабли сотнями, отчего оно и называлось в те времена Русским.

– Так уж и сотнями.

– И тысячами. Да вы, физики, хуже моих сегодняшних двоечников… В 907 году князь Олег ходил на Византию на двух тысячах – двух тысячах! – судах. Это тогда Олег и повесил свой щит на воротах Царьграда, может быть, это слышали? И на Каспий ходили. А преемник Олега князь Игорь на 500 судах по сто человек на борту ходил против хазар, дошёл с боями до юга Каспия, а потом на тысяче лодий опять в Византию, где их пожгли «греческим огнём». Физики, слышали про «греческий огонь»? А когда Святослав в Болгарии высадил 60 тысяч воинов, если считать по сто человек на корабле, то уже шестьсот кораблей получается. А битва у маяка Фар, где разбили пятьсот наших кораблей? И палубные суда русские изобрели, когда между собой под Киевом дрались. А ушкуйники весь север, а заодно и Волгу с Камой в страхе держали – наверное, они на брёвнах плавали? А за пятьсот лет до Петра поморы на Грумант за зверем ходили, тысячи километров в открытое море среди льдов – это тебе не каботаж на пироге. А какие были суда! Голландские боты в сравнении с поморскими кочами именно что боты против сапог.

– Куда ж они делись, эти твои кочи?

– Догадайся! Уничтожены были по указу Петра. Все. Понимаешь что-нибудь? Все русские суда были уничтожены, и с того момента наступил строжайший запрет на их строительство. Не любил он, русский царь, ничего русского, не просто не любил – ненавидел. Уничтожить! Он ведь и у нас учредил стандарт – привёз образец: только так строить, иначе на галеры.

– Прямо-таки на галеры?

– Именно, – и процитировала, – «под наказанием и ссылкою вечною на галеры, если инако начнут делать». Ладно ещё, петровская коломенка, хоть и маловата против нашего дощаника, но проходимостью брала, а кочи – до основанья, а затем… с шестнадцатью своими солдатами в какой-то лефортовской луже построил, видишь ты, первый русский военный корабль. И триста лет это всей страной празднуют. Можешь себе представить, что они построили? И что это за страна? Ладно, Олега со Святославом и поморами он презирал, но и дедушкой его построенный в Нижнем «Фредерик», и батюшкой построенный «Орёл» – наш «Орёл» – даже в расчёт не принял. Как и не было ничего до него. А ведь даже сами англичане – был у них такой историк Джен в конце прошлого века – признавали, что за сто лет до того, как они построили свои первые военные корабли, русские уже участвовали в ожесточённых морских сражениях, и тысячу лет тому назад именно русские были наиболее передовыми моряками. Англичане – !!! – признавали, а от них в наш адрес доброго слова и в Новый Год не услышишь. А тут явился великий корабел Петр…

Распалилась. Семён украдкой ей любовался, а чтоб не заметила его умиления от согласности их мыслей, сказал:

– Не любишь ты Петра Великого, а ведь он тоже, какой-никакой, а наш.

– Не люблю. Но и никогда не скажу, что его не было. Был. Был. Не одну только иконку, всю Русь чёрными белилами вымазал, да ещё в пуху извалял. И знаешь почему? Это не его страна. Четвёртый царь – антихрист.

– А третий – Кощей? – вспомнил Семён про кур бабушки Аркадия, – что ж мы им осанну поём?

– Это как раз те самые мы, которые уже не мы… Про третьего не скажу, а второй на Кощея бы потянул.

– Тишайший?

– Тишайший… Это та самая тихость, где и водятся черти. Он не как его сумасшедший сынок, да и нельзя было ещё, рано, он тихой сапой Русь уничтожал! Сколько он пожёг гуслей, столько все цари после него и не видели.