Владимир Алексеевич Фадеев
Возвращение Орла

Странное утро

…существует неизвестный процесс, который пересекает пространство-время и упорядочивает события.

Карл Юнг

Ока ещё с вечера повела себя как в тихом роддоме роженица, которой приступило. Часа за два до грозы, в изумительной чарующей тишине, когда широкой её гладью любовалась всякая живая тварь – и с берега, и с воздуха, и с воды, и из-под воды, – вдруг возникали на ней, то тут, то там рябые пятна, мигрировавшие вниз и вверх по течению, то к левому, то к правому берегу, а то вообще выписывающие кренделя, какие под силу бы ураганным порывам, но на верхушках ив и лист не дрожал. Кое-где даже вспенивались буруны, мчались метров сто-двести и так же неожиданно исчезали. По всему было понятно, что ветер тут ни при чём, как и всё, что было вне реки – река, плавная равнинная тихоня сама, изнутри себя вбрасывала в мир невесть откуда взявшуюся прыть и силу, словно накопила её когда-то в непамятные нынешним обитателям времена, да вот пришло время освобождаться от бремени. С дединовского парома посреди реки скатились в воду шесть легковушек – паромщик клялся, что виной неожиданный продольный крен, как будто кто-то под другой край подставил спину. В сумерках одна баржа с песком, не справившись с неожиданным боковым течением, зашла за бакен и как утюг прокатилась по запоздалым лещатникам – три лодки до сих пор пустыми болтаются на якорях, а другая баржа, порожняя, чтобы не погубить рыбаков с белой стороны, стала их оплывать и, тоже не рассчитав попутной стремнинной тяги, врезалась в берег, аккурат в насосную станцию, теперь там на двенадцати гектарах будет сохнуть без полива только что высаженная капуста. В Малеевском, в Прорве, с полоскательных мостков пономарёвская вдова, бывшая учительница Нина Ивановна уцепила проплывавшее мимо удилище и выволокла на берег леща весом в двадцать один килограмм – с отделения звонили в Коломну, и теперь из Москвы ждали ихтиологов, для подтверждения рекорда. А во Фруктовом, под плотиной, местные рыбаки вытащили в одной сети центнеров шесть стерляди, ну, этому, конечно, уже никто не поверил, может шесть штук? – хотя утром к коломенскому рыбнадзору экстренно выслали подмогу – не одному ведь местному инспектору живиться на таком вопиющем браконьерстве. И с утра же зажужжал вдоль Оки вертолёт, а по берегу стали шнырять милицейские и даже военные машины – ну, это, должно быть, совсем по другому поводу…

Но вот что не подвергнуть сомнению: жирная, в столовую ложку длиной уклейка клевала куда ни забрось удочку – и в омутках, и на мели, и на хлеб, и на манку варёную, и на болтушку, и на что только ни забрось. Ещё выползли на берег раки и шуршали в траве, как ужи и ежи.

Река как будто «вспомнила» себя молодой, трёхтысячелетней, а может и стотысячелетней давности, со всем своим изобилием и чистотой. Да, да, и старики рассказывали, что в некоторые годы случались деньки, когда река вдруг преображалась и становилась какой-то взбалмошной и в то же время – сказочной … Да только где они, эти старики? Какие-такие старики? Вон, старик, но он разве что-нибудь расскажет?

А по низкому берегу за одну ночь выросла почти в локоть душистейшая мята – заросли!!!

Первым из команды морфей отпустил Аркадия. Не потому, что он меньше других пил – кто считал? – просто Аркадий был единственным из всей команды настоящим рыбаком, и, как настоящий рыбак, просто не умел просыпать утреннюю зорьку, святое рыбацкое время. Предки Аркадия, включая мать с погибшим на производстве отцом, родом были из Спас-Клепиков, столицы благословенной Мещеры, края речек, озёр и лесов, края, где дети удочку начинают держать раньше ложки, где с молоком матери попадает в младенческую кровь благоговение перед тайной и чудом леса и воды, двух единоутробных русских стихий, непохожих друг на друга двойняшек Земли-матери, разноликих – на взгляд чужака, пустынного или степного страдальца или кремневатого горца – близнецов, неразлучных ни во времени и ни в пространстве, питающих друг друга, помогающих и друг друга берегущих пуще себя самоё, и не потому даже, что знают: не будет леса – не будет и реки, не будет реки, не будет и леса (так простенько думают в общем благородные природолюбители), а потому, что у них, как у всех близнецов, как бы не были они не похожи внешне – одна на двоих душа, они – одно по сути, и всякой родящейся здесь божьей тварью, включая, конечно, и человека, это понимается так же легко, как на любом из тварных языков понимается слово «мама»… Семь первых лет Валерка (нынешний Аркадий) провёл в деревне в двух часах ходьбы от Клепиков, потом ещё десять лет каждое лето, хоть на месяц приезжал надышаться родиной. Были и любимые места рыбалки, но так заманчивы были лесные изгибы Пры-реки, что всегда казалось, что только бы суметь пробраться к потаённой, конечно, никому не ведомой излучине и уж там-то!.. Пешком, на велосипеде, потом на мопеде с младшим братом, потом уже с дядькой (вот уж был заядлый рыбачище!) на мотоцикле и с резиновой лодкой объездили всю округу, и все большие мещерские озёра – Великое, Ивановское. Шагару, и собственно Пру, Сокорево и Мартыново с Лебединым, но больше Валерке нравилось забираться в дебри к озёрам маленьким, как бы укутанным, упрятанным в лесах от всякого праздного человека, всего-то одна или две мало кому известные тропки вели к ним через сосновые буреломы и гари, они – мальчишеское сердечко не обманешь! – были ему рады, заждавшись, сразу поднимали на всплески приветствия своих хищных и не очень насельников, торопили: «Давай, давай, где там твои клепиковские червяки!», а от понимания, что на озере кроме них нет никого, рождалось странно волнующее чувство нераздельного владения этим местом… озеро оживало и превращалось в сказочной красоты женщину, каким-то чудом одновременно бывшую им самим, не ровесницу-девушку, а именно женщину, с дополнительным, как бы он сказал сейчас, измерением тайны и чуда, а само чувство – взаимным и …целомудреннейшим! Такими – и двадцать лет спустя – он помнил озеро Урцево, километров тридцать в дебри, где был потрясающий улов окуней (вот он, знак взаимности!), и с не меньшим трепетом – озеро Ютницу, воистину уютнейшее на всей живой земле место, с водой цвета позднего заката (как-то не приходило в голову тогда сравнение с кровью), отчего во время купания он виделся себе сквозь воду настоящим краснокожим индейцем, а щуки, попадавшиеся на дядькины жерлицы, были не светлозелёными, как в Пре, а бурыми. «Гарное озеро» – комментировал дядька-водяной этот феномен, а Валерка даже это понимал по-своему, как и много на свете – по-своему, и именно через эти речные и озёрные фантазии одушевления воды, стремления разгадать её простую и не разгадываемую сущность, вмещающую в себя целые живые миры с волшебными именами рыб. Иногда ему казалось, что он и сам был когда-то рыбой – так сильно влекла его часть пространства с другой стороны глади – иногда он мысленно превращался в амфибию и тогда безошибочно определял и место, где надо ловить, и будет или нет клёв. Впрочем, если клёва не предвиделось, то он себе не верил.

Мозг у настоящего рыбака так устроен, что за час до рассвета ему начинают сниться вещие (он-то в этом уверен!) сны, где правит бал госпожа рыбацкая удача. Река зовёт! Во сне всегда клюёт и почти никогда не ловится. Поплавок дрожит, ложится, тонет, ходит кругами, чуть не говорит человеческим голосом: вставай, вставай! иди на берег! подсекай!.. А не подсекается… и даже если подсёк, водишь, водишь, леска звенит… сошла! Аркадий уже сообразил, что спит, и сразу простой вариант: спуститься туда (не нырнуть!), посмотреть, что там за баловница. Так и сделал. Под водой было хорошо, только сначала, как всегда, боялся вздохнуть, терпел до последнего, но терпение кончилось – и… ничего страшного, дышалось лучше, чем на земле. Вот и его наживка, рядом вертится маленькая рыбка, то ли сеголетний пескарь, то ли вообще гуппёшка аквариумная, червяк больше, но рыбке до червяка и дела нет, она к нему: «Где ж ты, родной, ходишь, столько у нас дел!» – «Какие у нас с тобой дела?» – удивился Аркадий. «Как? – возмутилась рыбка, – а землю спасать? Я тут дёргаю, дёргаю, а он…». И тут он её узнал: это ж та самая сикилявка, которая к Ману в кувшин попросилась, стало стыдно. «Так делать-то что?» – «Ну, ты даёшь! Вылезай на берег, меня поймай, потом отпусти, там видно будет». – «А в кувшин? У нас, правда только фляга, да и та… не очень». «Какой кувшин? Лови, давай, быстрей!» Аркадий выбрался на берег, а поплавок возьми и замри, поймай теперь её… Осенило: сеть же забросить надо! Швырнул её прямо в вонючем мешке, мешок сначала поплыл, но через минуту – сеть была огружена хорошо – пошёл ко дну. Теперь пришлось нырять. Рыбка попалась, только другая, не пескарь и уж не индийская с рогом. «Чего тебе надо?» – спросила она голосом начальника, Орликова. Не недолго задумался Аркадий: «Слушай, ты четырёхкомфорочную плиту нам на кухню поставить можешь?» – «Это мне – тьфу! Отпускай!». «Эх, бля… – тут же огорчился спящий Аркадий, – дурак-то я дурак! Надо же было, что б она с долгами моими рассчиталась!» – и снова закинул вонючий мешок в реку. Нырнул, вытащил, рыбки не было, только протухшие мидии. Опять осенило: «Бредень ещё надо забросить!» Собрал в кучу разложенный на берегу бредень и кое-как столкнул его в воду и сразу вытащил: рыбка была уже в мотне. «Слушай, родная, у меня тут долгов скопилось, кварталку, понимаешь, не всегда получаю, а жене не скажешь – выбросит аппарат…» – «Ладно, отдам твои долги… – и помрачнела, – у тебя, что, других забот нет?» У Аркадия во сне забот больше не было. «Да я и не знаю…» – ответил он уклончиво. «А кто за тебя знать должен? Пушкин? Смотри, он сейчас уплывёт, и так ты ничего не узнаешь!» Сон ещё путался с явью, слышались звуки: чёлн по песку, вода о борт, о борт весло и весло о воду, пара недовольных возгласов от костра – не иначе Пушкин уплывал на челне, а под челном вода бурлила: лещёвые спины несчётным числом резали воду по всему видимому пространству, за бакеном стучали хвостами жерехи, как целая артель плотников; блестящим веером, словно салютом в честь речной рыбородицы, от каждого – из тысячи – всплеска разлеталась мелочь…

Совсем проснулся. Тело было деревянным, правая рука онемела. Когда выбрался из палатки, первым делом убедился, что челна не было. «Куда его, не похмелённого сукина сына, понесло? Скопытнуться ведь можно…» Какое-то время в голове варилась ассоциативная каша: «Не скопытнётся, он же живее всех живых… нет, он – «наше всё», а живее всех живых – это другой, тот труп … труп… «Ё-моё, Михал-то Васильевич!..» – вспомнил всё, даже коленки ослабли, сел на землю, где стоял…

От кострища к нему уже неровно, но быстро, шёл Вася.

– Это, Аркадий, будь хоть ты человеком, тащи, давай, баклагу… – и перевёл стрелки, – вон, одному вашему совсем плохо.

«Кому бы это? – спросил себя Аркадий, и сам же себе отвечал, – да кому угодно, водка не тётка…». Со спины не разглядел, голову бедолага опустил к коленям и, постанывая, широко качался взад-вперёд. Полез обратно в палатку, за своей заначкой. Поручик с Африкой мерно, без храпа, сопели, а вот Семёна не было! Выходило, что это он маялся на берегу.

Кто, кто, а уж Аркадий знал – здоровье и у его друга-хибакуси после двух ликвидаторских командировок ни в одно место. «Дочернобылился!.. Как его и похмелять-то теперь? Да и не в похмелье дело, стал бы он меня дожидаться…»

Они смотрели друг на друга, как два марсианина, встретившиеся на Венере. Один всё забыл, другой помнил, но не верил, что такое возможно. Немая сцена затягивалась, первым не выдержал Вася.

– А ну вас! – и налил себе в давно приготовленную кружку.

Потом что-то изменилось в лице Орликова.

– Валерка, – проговорил он еле слышно и был явно не рад узнаванию, наоборот, словно лишившийся последней надежды человек, бессильно заплакал.

Надо было что-то сказать, и Аркадий не нашёл ничего лучшего:

– Михал Васильич, как… там?

Орликов в ответ утробно заскулил, на четвереньках отполз к воде и там, у воды, уже завыл в голос. Река приняла вой на свои плечи и понесла его по синенькому утреннему дымку в обе стороны – и в Дедново, и в Коломну.

«Не умер, но тронулся…».

– Налей, что ты его мучаешь, – к Васе уже вернулся морковный цвет лица, можно было позаботиться и о ближнем.

Аркадий с кружкой присел рядом с начальником, тронул за трясущееся плечо.

– Выпей, Васильич, выпей, полегчает.

Увидев кружку, Орликов на мгновенье замер, опять как будто натужно что-то вспоминая, и, видимо вспомнив, завыл пуще прежнего.

Аркадий пожал плечами и выпил сам. Усадил Орликова за стол-ондулятор, нащупал под ногами что-то мягкое. «О! ряба! Надо бы её на солнышко, через пару дней свой опарыш будет», – и швырнул её в сторону молодого прибрежного ивняка. В полёте курица как будто махнула крыльями.

«Самому бы не тронуться, – подумал он и сразу вспомнил свой сон про рыбку, – эх, где ты, рыбка золотая, попросил бы за сумасшедшего!..»

Добрый человек с каждым стаканом добреет, злой – злеет. В самом алкоголе ничего нет ни доброго, ни злого, только способность раскачивать уже присущие человеку качества.

По второй Вася с Аркадием, оба добрые, выпили уже вместе. Орёл всё подвывал.

– Ямбар… Надо бы ему всё-таки это… симомс, тогда и в ум вернётся.

– Конечно, верное дело, да ты ж видел, как он?..

– Ну, пусть тогда помучается, а я выпью… можно?

– Добрый ты, Вася… пей, пей, – и снова повернулся к Орликову

– Тяжело, Валерка…– произнёс тот первые разумные слова.

– А как вы думали, Михаил Васильевич? Воскресать – не кнопки нажимать. Будете поправляться? Правильно – не пейте. Нельзя вам пить, Михаил Васильевич.

– К-кому можно…

– Всем, кроме тех, кому нельзя… – Аркадию быстро похорошело, хотелось рассуждать. – Пока мы на реке, надо бы вам заговор от пьянства сделать на речную рыбу. Бабушка соседу по деревне делала. Только нужная живая.

Жалкими, мутными глазами смотрел на него Орликов

– Пока она еще живая, влить в нее водки, поболтать и вылить обратно в стакан…

Орликов вздрогнул и съёжился, как перед ударом.

– …а рыбу приготовить, начитать на нее заговор: "Как эта рыба от водки задыхалась, так чтоб и ты при виде водки задыхался и век к ней не прикасался. Аминь". Потом рыбу съесть.

На словах «рыбу съесть» Орликова словно что-то дёрнуло изнутри, вмиг скрутило в эмбрионную запятую – свалился с ящика, опять неуклюже на четвереньках пополз к воде, и от начавшихся тут же рвотных конвульсий потекла изо рта тягучая зелёная желчь.

– Чем рыбу есть, – сочувственно сказал наблюдавший за экзекуцией Вася, – ты бы ему лучше этой рыбьей водки дал выпить.

– Нельзя. Бабушка говорила, что стакан с водкой обязательно отнести на безымянную могилу.

– Тогда не выйдет ничего. Есть он не может, безымянную могилу поди найди…

– Не силой же вливать! Попросит – нальём.

А у самого Аркадия самогоночка разбежалась по капиллярам, мир из чёрно-белого снова стал цветным и добрым, и чудо воскрешения Орликова казалось теперь таким обыденным делом – ну, воскрес, задышал… а сели б похмелился, то уже бы и сплясал

Разглядел вдалеке чёлн. Лёха уже, наверное, с уловом.

Пока ждал его, смотрел на стайки сеголеток у самой речной кромки, на их синхронные манёвры, размышлял, что никакой команды они друг другу не дают, никакое вещество не выделяют – у них просто на всех одна душа, она и рулит всеми сразу. И не просто рулит этими в стае, но ведь и теми, кто от стаи отбился и плывёт где-то далеко, и этот отщепенец точно так же сейчас повернул направо, даже если там камень или щучья пасть, а может это стая рванула без видимой причины в сторону, потому что в сторону от окунька рванул тот, отбившийся, но ещё связанный с остальными сеголетками общей душой? И это так понятно!.. Никакой тебе скорости света – когда одна душа всё делается одномгновенно.

А ведь и у людей, должно быть, есть общая душа. Близких родственников она держит крепко – недаром мать без всякого телефона знает, когда у него припадок… Дальних – послабже. Род, племя – под одним покрывалом, да и сам народ – потому он и народ, что всё-таки есть у него общая душа, не так она, конечно, рулит им, как этими сикилявками, но – рулит, держит в давно невидимых высях (или глубинах?) всех по своему компасу… потому и народ…

Где она? Какая? Что в ней за сила? Каким местом он к ней привязан… ведь привязан, чувствует же он холодящую дрожь по спине, когда вдруг вспомнил красную воду Ютницы… Может, она, душа, действует через землю – лес, озёра? Может, она, главные струи её, текут реками… Окой… все мещерские реки в неё впадают, Пра… «Ведь земля – это наша душа!» – вспомнил Высоцкого: как просто! Но не только земля, ещё и леса и обязательно – реки, это главное, от чего земля-душа жива, главное!!!

Вася, видя бесполезность своей добродетели, уже не предлагал Орликову – пил сам.

Причалил Лёха. Аркадий – к челну с детским любопытством: что там попалось?

– Я не проверял.

– Куда ж ты плавал?

– Да… – отмахнулся Лёха, а чтоб Аркадий не донимал, согласился взять его на сети.

– А… – сделал жест, понятный всем пьяницам мира – пальцем к горлу

– Всегда.

По ходу вдвоём подняли с колен и посадили на ящик Орликова, мученическая гримаса у того не исчезла, но дополнилась каким-то страшноватым спокойствием, Аркадию даже подумалось, что лучше бы он продолжал выть, не подарок тоже, но понятно по-человечески: из рая да снова в похмельную яму, завоешь.

Лёха смотрел на воскрешённого с жалостью. Юродивый реки ради, он за всю жизнь не прочитал ни одной книги, не написал ни одного письма, не посадил ни одного дерева, никого не родил, ничего, кроме челнов с дедом Сергеем, не построил, и отсутствие не то что перспектив в жизни, отсутствие самой жизни нисколько его не заботило. Он жил, казалось, как пескарь на перекате: что река принесёт, тому и рад. Он не рассуждал и не думал о родине, он был в ней, а она была рекой. На умников с тремя высшими образованиями, до хрипоты спорящих на берегу о смысле и правде, он взирал без зависти и без превосходства, он не понимал их, не понимал даже того, как это они, считающие себя умными, не понимают вещей самых простых – воды, ветра, рыбы, наконец. Он их жалел. Подневольные и неприкаянные, почти все они были несчастны, тёмные тени над их головами рассеивались только на полчаса, от первого полстакана до третьего, после третьего на место тёмных теней водкой выдавливались уже совсем чёрные нимбы из тоски, обид и забот, после чего всё их умное и правильное выходило грязным и глупым, но сами они этого уже не замечали.

С такой вот жалостью он смотрел сейчас на Орликова. Чёрный нимб лежал у того над головой, как сомбреро – как было не жалеть? Ожил, зажил, а что толку… Вон Вася- мордвин – протрезвеет и пойдёт своими делами заниматься: трактор, корова, куры… а этот куда? Аркадий не заметил, как на секунду сцепились взглядами речной лешак и вчерашний покойник, только последовавшую за этой сцепкой новую жутковатую ухмылку Орликова.

– Может, Васильич, всё-таки, того… – побулькал Аркадий фляжкой, но Орликов, дёрнувшись телом, опустил голову к коленям, видно было только, как вместе с желваками шевелятся его уши – тяжко.

А Лёха выпил. Выпил и, как обычно после стакана, отошёл к берегу, к самой кромке воды, лопотанье её было чистым и внятным – после стакана он неизменно представлялся себе родниковым ручьём, вырвавшимся из-под земли, ему, ручью, было радостно и легко, легко и счастливо от скорого свидания с рекой. Если предлагали, он выпивал и второй стакан, и третий – тогда ручей начинал петлять, прятаться в травах, блуждать по болотцам, но бега своего не останавливал ни на минуту. Сейчас до третьего не дошло – уж очень нетерпелив был городской рыбачок до возможного улов.

– Поплыли, поплыли… – торопил Аркадий, не столько не терпелось к рыбе, сколько сообщить о чуде.

Он уже столкнул чёлн с песка и, сидя верхом на корме, с почтительным уничижением звал казавшегося ему сейчас речным богом Лёху – так в детстве они упрашивали богоподобного же соседа, шофера грузовика, прокатить до перекрёстка… Речной бог пересадил Аркадия на нос, развернул чёлн, и за несколько гребков разогнал его до невероятной для гребного плавсредства скорости. Который раз Аркадий убеждался, что с веслом в руках – это совсем другой человек, или даже не человек: движения рук при неподвижном торсе были не настоящими, от таких полушевелений чёлн не должен был и с места тронутся, а он летел, и ещё это спокойно-счастливое выражение небритого лица, словно у них не проверка сетей, а миротворческая миссия на другую планету.

– А знаешь, что у нас вчера случилось? – заговорщицки спросил Аркадий, когда отплыли уже изрядно, с берега не услышать. – Орликов, ну, этот лохматый, что у костра, вчера-то умер!

– Бывает, – спокойно отозвался Лёха.

– Так сегодня – видел? – воскрес, ожил! – по-детски, взволнованным шепотом, выдавил из себя Аркадий, ожидая, что Лёха от его сообщения выронит весло.

– Бывает.

«Наверное, не понял, о чём я», – подумал Аркадий.

Когда Лёха не только грёб, но при этом вёл беседу, то есть был не с челном лишь, а и с пассажиром, скорость была быстрой, но объяснимой, а вот когда он устремлял взгляд поверх сидящего на носу Аркадия, неслышно включался какой-то форсаж, казалось, само пространство раздвигалось перед чёрной дубовой колодой, чёлн словно на воздушных крыльях приподнимался над поверхностью воды и … как будто вправду летел!

– Как это у тебя получается? Есть же законы…

– Какие ещё?

– Ну, сохранения энергии… ты её как будто тыришь где-то.

Не ответил, и – ни всплеска, словно и не вода была под ними.

«Не понял, или…»

– Лёха, а ты можешь мысленно загнать рыбу в свои сети? – не унимался заинтригованный Аркадий.

– Как это?

– Тебе лучше знать! Ведь можешь?

– Какие вы в своих институтах… прямоголовые. Никого никуда загнать нельзя, всё это не так.

– А как, как? Или ты просто видишь, когда она уже попалась…

– Да как её увидишь?

– Не знаю, ты же видишь, не я…

– Тебе кто мешает? Видь себе на здоровье.

– Вот почему мы плывём к этой сетке, а не поплыли к той, за травкой?

– Потому что та пока пустая.

– Значит, ты знаешь, что она пустая?

– Что же тут знать, если она – пустая?

– Фу, ты! Не хочешь, не рассказывай, чего Ваньку валять?

– Сам не знаешь, что спрашиваешь.

– Ладно, скажи, какая там сейчас рыба?

– Поднимем, посмотрим.

– А как ты думаешь?

– А ты как думаешь?

– Десяток плотвиц и щучка, – сказал, уполовинив содержимое вчерашнего мешка, Аркадий, – да, и один подлещик. – Он неотрывно смотрел на лицо речного духа, пытаясь поймать хотя бы след какой-то внутренней работы, напряжения, отрешения…

– Нет там никакой щучки, и плотвы нет, кончилась плотва, скатилась… Пяток густёрок и два карася.

– И за этим плывём? – фальшиво передразнил, сам бы поплыл и к пустой сети: а вдруг?

Лёха опять промолчал – сделался продолжением весла, которым совершенно не грёб, а просто опускал в воду по одному борту, а чёлн при этом шёл резво и ровно, как под откос по смазанному маслом и спрятанному под поверхностью воды монорельсу.

– И ещё за одной рыбкой… хор-рошей рыбкой, давай, готовь мешок!

– Кого загнал? Признавайся, чёрт болотный!

– Судак, Аркаша, судак, не так чтобы велик, килограмма, может, на два, чего он тут забыл…

«Видит, шельма, видит, и про Орла знает, знает, что не бывает, а если бывает, то не потому что бывает, а почему-то другому!»

Неожиданно подтабанив, Лёха подцепил верёвочный отвод, Аркадий перехватил конец сети и сразу услышал сильные удары. Пропуская густеру, подтягивался по сети к её середине.

– Чего рыбу не вынимаешь?

– Эту успеем, как бы не ушёл.

– Куда ж он теперь…

Судак сильно замотаться не успел, видно было, попался только что, зубы да одна жабра в ряж, а рядом – как зацепилась? – плотвичка-дюймовочка. Густёрок оказалось семь, а два карася – Аркадий уже собирался хмыкнуть: не угадал! – притаились парой в самом нижнем углу сети, пришли, видно, на муть, поднятую вторым грузом.

Когда плыли назад, Аркадий рассуждал:

– Ты, значит, становишься судаком, и он, поскольку оно уже не он, а ты, плывёт, куда тебе надо. Так?

– Если б я стал судаком, на хрена бы пошёл в сеть?..

«Действительно…»

Вторая сеть и вправду была пуста – Аркадий настоял проверить из принципа.

Обратно до косы плыли по туманцу, он не опустился, не сгустился, как случается по утрам, а низким облаком набежал со стороны Деднова. Вспомнился вчерашний парусник поперёк реки.

– Лёх, а это, ну, корабль вчерашний – всё миражи?

– Миражи… миражи они не сами по себе миражи, они чего-то миражи. Если есть миражи – тут где-то и настоящий, а так с чего бы им взяться, миражам? Надо только отличить.

– Как в сказке про Марью-искусницу? Угадаешь настоящую – воля, ошибёшься…

– Неволя, – закончил за него Лёха и с прищуром посмотрел в заволакивающую реку белую марь.

– Значит, корабль всё-таки есть?

– А ваш этот, воскресший, откуда родом? – Перебил своим вопросом аркадьевское любопытство.

– Лыткаринский вроде.

– Не-е, – покачал рыжей гривой, – он не лыткаринский, там Москва, там другое…

«Что там другое? – принялся соображать Аркадий, – Может, он не Москву имел в виду, а Москву-реку? Наверное, реку. Просто странно было, когда их Москвареку называли как бы не полностью. С детства жил во всех лыткаринцах этот звуковой штамп, и никто не называл обнимающую город красавицу просто Москвой. Москва – это город, столица, вон она за дзержинскими дымами, а река не Москва, а Москварека, одно слово, без всяких вольностей в середине. Куда? На Москвареку, Где? На Москвареке. А Лёхе откуда знать? Вот он и запутал его. Лёха ведь в городах ничего не понимает, кроме Луховиц и Коломны нигде, поди, и не был, он географию только по рекам знает, и знает, от какой реки при рождении на её берегах какую силу получить можно. Там Москва, там другое. Что другое? Почему такое уж другое – приток ведь, здесь, между прочим, в Дединово, тоже она течёт, Москварека, вся до капельки, и для нас здесь ничего не другое, я даже запах москваречный здесь различаю. В Калуге вот этого запаха нет, а в Коломне есть. Постой… а ведь Орликов-то – Орловский! В Орле то Москварекой и не пахнет. Был бы он рязанский, или касимовский, да хоть муромский, тогда бы – да, был бы в нём московский дух, а в орловском – откуда? Там своё, там другое… Но – что? Что вообще может оставить в человеке протекающая рядом с роддомом, где он родился, река? Как будто человек не человек, а – отмель, банка, на которую река наносит свои сапропели. Или и на человека наносит? Ведь я же через ржавую линзу Ютницы чего только не насмотрелся! А Семён приезжал – ничего не видел. То есть я и без Лёхи это знаю, но вот треклятый материализм, физика эта грёбаная – не бывает и всё тут! Раз не бывает, то и не пользуемся, а не пользуемся – уже и на самом деле не бывает. А Лёха не знает, что не бывает, и пользуется, а от того, что пользуется, у него всё и бывает. И судак, и два карася… да что караси, это ж представить страшно, какие он, пьяница, через свою Оку пространства может разглядеть! Может быть он и в нас не человеков видит, а речных духов? Ну, не духов, не маленьких духов по отдельности, а того речного духа, который нам всем вроде со-родителя и который один и есть настоящий вечный насельник той земли, а мы – именно что духи, появились на одну коротенькую жизтёнку, как дым под сапогом из пыхалки, дедушкиного табака, и опять смешались, бесследные, с прелыми глинами. Но если есть дух Москвареки, кем он приходится духу всей Оки? Младшим? Или вроде руки? Нет, что он, Шива что ли многорукий… тогда – пальца… фу, нескладно. Скорее вроде пёрышка на крыле, крыло же – Ока, может даже и Волга… Ух… а что же тогда сама эта птица? – от масштаба догадки у него перехватило дух и дальше он даже думать стал, как и дышать, неровно, отрывисто. – Так вот кто… а мы-то… Э-эх!..

Ещё думал: подплывём, а Орликова нет, в смысле нет за столом, а лежит, как и положено трупу, в палатке. Не по-доброму, зато понятно…Нет, вон он, сидит, мучается.

Одно дело умирать за Родину, другое – за так.

В каких только похмельных глубинах не побывал за четверть века боёв со своим зеленым спарринг-партнёром Михаил Васильевич Орликов, но нынешнее состояние ни с одной сопоставить не получалось – жуть, равная по амплитуде физических мучений всем прошлым всплытиям с пьяно-коматозного дна, получила как будто ещё одно измерение, можно было бы назвать его душевным, если б таким именем не назывался уже букет жестоких угрызений перед собой и миром окружающих родных и близких, знакомых и незнакомых людей. Если прошлые угрызения имели какую-то границу и телесные корчи вытесняли их на периферию сознания, то теперь на их месте словно пропасть разверзлась, из неё потянуло абсолютными чернотой и холодом, и размера души не хватало вместить эту чёрную глубину – душа рвалась в лоскуты, лопалась, расползалась, крошилась… собственно, как таковой её и не было, и лучше было, если бы лопнули ещё и мозги, чтобы не было возможности осознавать масштаб беды – право, не согласился бы он сейчас с Александром Сергеевичем, заклинательно восклицавшим «не дай мне бог сойти с ума!..» – с каким бы облегчением он отдался бы сейчас полному безумию! А всего-то поменялись местами сон и явь… Бывало – и как часто бывало в последнее время! – приснится какой-нибудь кошмар, где он раздавлен, немощен, или опозорен, обесчещен, а то сама собственная смерть заявится – он, как правило задыхался под водой, в вонючей, смыкающейся над ним трясине, или был раздавлен упавшей бетонной плитой, сошедшей лавиной, неуправляемым грузовиком… смерть наступала, во сне хватало ума понять – всё! Всё-ё-ё! и даже давалась секундочка для последнего конвульсивного содрогания… но наступало пробуждение и – о, счастье! – он жив и может дышать.

А теперь – всё наоборот! Только что он – самый счастливый на свете мальчишка… не сон, не сон, таких явных снов не бывает, это была самая явная явь – он в походе на Лисичке, влюблённый, сильный, самый способный, не просто сын героя, он сам – победитель мировой чумы и от этого законно гордый и светлый, светящийся переполняющей его радостью жизни, которая вся впереди, бесконечная, яркая, счастливая… конечно явь, храпел же в на весь берег военрук, вплетались в его храп соловьи, и этот запах похода – дым, мокрый брезент палатки, и прекрасная Таня… и вдруг – обоссанный, облёванный, вонючий, изувеченный, разрываемый бесами старик, примеряющий место на том свете! Выпустите из кошмара! Зачем я проснулся в эту мерзкую явь? Это неправда, этого не могло случиться… Верните меня туда!.. Где… моя… жизнь… господи!?! Эта – не моя, я не жил её, что за уродливая сущность вселилась в моё тело? То есть что за уродливое тело пленило мою светлую детскую душу? За что? Каким судом? За какую идею? У-у-у-у-у!