Владимир Алексеевич Фадеев
Возвращение Орла

Капитан

«Будь капитаном, просим! Просим!»

Н. Гумилёв «Путешествие в Китай»

Потом – в безвременье уже, под остановленным на небе понимающим майским солнцем – ещё искупались, а поскольку спирт через поры утекал без меры в матушку-Оку, по чуть-чуть добавили и, настоящие инопланетяне, с разноцветной радостью в раскупорившейся груди, снова занялись делами.

Капитанская душа ликовала – и оттого, что всё складывалось стратегически правильно: команда в сборе, в форме, в полной готовности к подвигу, время совершения которого наступит хоть и не по его желанию и велению, но скоро, и оттого, что в сию минуту команда функционировала как единый агрегат – даже подсказывать никому ничего не надо было, всё делалось как бы само собой. Как бы… а ведь без малого десять лет он производил такое умное и великодушное дело, и производил его так, чтобы отклонить от себя и подозренье в его собственном участии и разложить весь подвиг на других таким образом, что эти другие стали хвастаться сделанным им делом, как бы собственным своим, в полной уверенности, что они его сделали. Так умно обдумал уже вперед, как убежать от известности, тогда как само дело уже необходимо должно бы кричать о себе и обнаружить его! Успел в этом и остался в неизвестности!

Цитаты этой из писем Гоголя он, конечно, не знал, без всякого Гоголя это был его стройотрядовский комиссарский принцип. Как он пригодился в превращении таких разных физиков-пьяниц в команду «Орла»! Успел в этом и остался в неизвестности! Разве вспомнит Николаич, как подвигал его Капитан к идее физики истории? Или Поручик, как прорубал в его техногенной голове окно в техническую эзотерику, как аккуратно хвалил семёновы вирши, слушал пьяные пересказы одной и той же «лесной» книги в исполнении Аркадия, как подарил Виночерпию «Москву-Петушки» с закладкой в виде плоского спиртометра и прикидывался пьяным от его первых, не всегда удачных опытах с водой? А целая эпопея с володарским хулиганом Африкой – вовлечение его в бардовскую круговерть, слёты, сочинительство песен и, главное, рождение в балбесе убеждения, что он, единственный электрик, а не ядерщик – столп команды, не тупо держащий, а громоотводящий и этим уже держащий: любой возникающий в команде негатив через него заземлялся, не оставляя следа на самом заземлителе-Африке.

Он чувствовал команду, как части своего тела. Особенно здесь, на косе, все становились ему настолько внятны, будто и вправду в какой-то душевной мере они все были им самим, именно в душевной – часто останавливал картинку берега, а вместо парней из плоти и крови на ней фиксировались цветные переплетенья их мыслей, чувств, настроений, и ему не нужно было их ни о чём спрашивать – слышал и так, и ни о чём просить – они тоже слышали его. Вот что, похоже, и звалось русским словом «единодушье». Единодушье разных душ.

А эти партийные трусы слово опошлили…

Странное дело, но все стихотворения Семёна казались ему написанными им самим, то есть, если бы он умел так гладко возводить из слов мысли, сооружать из слов чувства, то вышли бы точно такие, как у Семёна, словесные постройки – стихи. Потому, наверное, и запоминались, не то, что Пушкин… Все умности Николаича он знал раньше, чем тот их изрекал, но – опять странное дело! – сам, без него бы не изрёк. А вот проникновение в магию Виночерпия – мешало: чувствовал, когда тот вместо самогона наливал воду и, конечно, никакого кайфа, в отличие от остальных, не получал. Отлично понимал, как Поручик взглядом заводит свою «копейку», мысленно проделывал операцию в точности, как сам в своё время и подсказывал Поручику, но в своём взгляде силы не было, даже ложку взглядом согнуть не получалось, а через Поручика – пожалуйста. И «Махабхарату» как будто сам читал, и гудела башка в том месте, где у Африки был шрам от гитары, когда думал о Боге…

Команда. Он так и представлял её сияющей когортой единомышленников, с которыми вместе возможно то, что не под силу было ему одному, и давным-давно бы уже вырулили в небо… но вот столько лет любое коллективное движение по прихоти невидимого демона сворачивало на пьянку или какое-то глупое ребячество – глупое и в глазах окружающих, и часто – по сути. Не глупым ли казался со стороны прошлогодний рудиментный автопробег якобы с агитбригадой (комиссарское стройотрядовское дежавю, но он просто не видел другого способа попасть с командой на заветную косу в середине мая – подсказки шли отовсюду, время подходит, пора!). Не глупы ли для тридцати-то пяти лет все эти газетки, стишки, походы? Конечно, сокрушался… а знал бы мысль Достоевского о том, что глупый-то и сделает. Умные только скитаются, а чтобы быть деятелем, надо непременно хоть с одной какой-нибудь стороны быть дураком, не сокрушался бы так, т.е сокрушался бы, но не так, не об этом.

Да ведь не в пьянке только дело, она всего лишь одно из следствий великого поворота оглоблей, который этот Невидимый Демон неустанно совершал на шестой части планеты. Незаметно, по йоточке, так, что мало кто чувствовал разворот, а кто и чувствовал, мог только негодовать на собственное бессилие.

Сам Капитан болезненный хруст этого разворота отчетливо услышал в 76-ом – летом он комиссарил в Абакане (ССО ТЭФ МЭИ «Абакан-76», строили объекты Абаканского вагоностроительного завода), и довелось ему однажды попасть на выездное заседание областного штаба, посвящённое Дню Строителя. Привыкший к двенадцатичасовому бою с носилками и лопатами, чтущий сухой закон и субординацию, он вдруг увидел, что пока они с энтузиазмом тянут виброрейку с перспективой получить в конце лета несколько сотен рублей и значок «Ударник ССО», над самим этим ВССО образовалось облако совсем других людей, и оно всё пухло, пухло. Не просто нарушение сухого закона, а гульба, явное неродство с возглавляемым этой стройотрядовской «элиткой» делом. На облаке жили другой жизнью, готовились к другой жизни, уже притыривали ключи от этой другой жизни. «Черти!» – узнал их Капитан, стало ему тошно и пусто, как тошно и пусто будет потом ещё не раз от бессилия перед очевидной нечистью. Кубло-облако из комсомольских вождишек разглядел тогда впервые так близко, и, наивный, какое-то время ещё надеялся, что правильный ветер оттащит его с нашего неба, да не тут-то было. Гульба штабных настолько его обескуражила, что он, не удержавшись, набил-таки рожу начальнику большого штаба, ещё утром заливавшему у них на линейке про счастье быть строителем светлого будущего, а вечером обеспечил на праздничное заседание ящик водки и девок. Набил, и что? Чуть не выперли из комсомола (был бы битый трезв – выперли бы!), а битый штабной в следующем году работал уже в краевом штабе, ещё выше и дальше от носилок и виброрейки. Тогда он и почуял кожей грядущую беду, понял с азбучной ясностью: когда эти хлюсты соберут из себе подобных критическую массу – рванёт.

Небо над ним смеялось, над его бессилием, его и тысяч, миллионов ему подобных. Души прекрасные порывы всё обильнее заливались вином, гасились тошнотворной уравниловкой, как будто сами по себе рвались однодетные семьи.

Но потом был белый свет, Африка рассмотрел за иконами настоящего Христа, Аркадий сплавал по криницам к истокам слов, Николаич начал общаться с корифеями-физиками двадцать первого века, Поручик – тормозить взглядом облака, и Семён написал, как будто для него, точнее – за него, стихотворение:

Я видел наперёд

Беду в проёме лет:

Ломался красный лёд,

Метался белый свет,

Нули своих нулят

Попрятали в гуртах,

Все горы – по щелям,

Все споры – внутрь рта,

Все первые – в конец,

Все адаманты – в сор,

В канон – гордун и злец,

В закон – бандит и вор.

И заменили нимб

Скрещеньем костяным,

Небесное – земным,

Земное – земляным.

И в молодую грудь

Прокрался старый страх,

И тошно на ветру,

И жутко на кострах.

Остановить тот вал

Я Бога не просил:

Он ничего не знал –

Он это всё творил.

И в час, когда народ

Тонул в разливе бед,

Я видел наперёд

В разливе бед просвет…

Вот это уверенное «я видел наперёд в разливе бед просвет» насторожило кого-то из свиты Невидимого Демона, хохот небесный притих… Совершенно неожиданно, никакими причинами не объяснимо ему предложили референтство в министерстве, из тураевского подземелья да на Большую Ордынку! Сыщется ли дурак отказаться? Сыскался. Капитан никому ничего не объяснял, потому что причины были ирреальны – он почувствовал опасное внимание и окончательно утвердился: то, чему непонятные силы хотели помешать, многажды важнее любого министерского местечка. Игра началась. Лёд тронулся!

Вдвоём с Поручиком они привычно быстро поставили палатки, забросали в них вещи и пошли выдирать из ивняка застрявшую в нём катушку из-под кабеля: «Смотрите, какой ондулятор приплыл (устройство, в котором создаются поля), лучшего стола не придумаешь!» Семён с Аркадием взялись собирать байдарку – голубой немецкий RZ, подаренный Капитану после бурятских оверкилей Шурой Глубоковым, окончательно ушедшим из рафтинга в альпинизм, RZ, перевидавший с командой половину всех рек европейской России, Африка сделал несколько ходок к водокачке и приволок пару десятков пустых ящиков (не хватило на них осенью огурцов) – хлипкие на дрова, крепкие на сиденья, и теперь, с камертоном в толстых губах, сел настраивать гитару.

Но самой интересной работой поглотился Виночерпий.

Виночерпий

«НАДOБE ЗАКРЫТЬ ВЪ ЧЕЛО ВЪСАДИВЪ», («Необходимо закрыть, наполнив»)

Надпись чертами и резами на Алекановском горшке, левый берег Оки, с. Алеканово, Рязанская обл, тысяча лет назад

Оно мне напомнило нашу родную самогонку, источник активного долголетия наших предков.

Н. Тесла

Виночерпий, Винч в командном обиходе, был в этом коллективе как бы непарным. Конечно, конечно, все семеро были одним целым, но и всякое целое держится разными внутренними связями, какие крепче, какие дольше. Семён был особенно дружен с Аркадием – самые молодые (Аркадий моложе), дружили ещё со школы, Поручик с Африкой – потому ли, что оба были бабники, или потому, что старый Анисимыч, женькин отец, работал на реакторе под началом Поручика и многому его учил, т.е. был у них один старший на двоих, а Капитан уже десять с лишним лет вместе с Николаичем рулили на другом реакторе, и тоже прикипели друг к другу. Да и по возрасту Винч был немного всех старше – всего на два-три года, но, хоть на четвёртом десятке эта разница уже окончательно должна бы нивелироваться, все почитали его чуть ли не за старца, как будто чуя в нём какое-то древнее знание, присущее, конечно, и им самим, но в нём, в Виночерпии, в отличие от них, законсервировавших это знание до окаменелости, оно было ещё живо, а после окской практики, особенно общения с дедом – ещё как живо!

Винч знал о вине и водке всё, во всяком случае, так считала команда: в своих компаниях человек, знающий о чём чуть больше остальных, всегда признаётся за корифея в этой области, потому что слава, даже чрезмерно раздутая, частично достаётся и самим раздувателям, и именно поэтому в любой деревеньке живёт или когда-то уж точно жил самый сильный (умный, храбрый и т.д.) человек на свете, а самые великие воины и правители всегда были родом из невидимых невооружённым глазом на карте стран. Поэтому и наш Виночерпий знал о вине и водке всё, даже название её на разных языках.

– У французов eau-de-vie non rectifiee, у немцев hausbranntwein. По-английски просто – home-distilled vodka, а по-итальянски – vodka prodotta in casa, но мне больше нравится по-испански: aquardiente casero.

– Да ты поэт! – восхищались друзья.

Виночерпию это льстило, хотя к поэзии он относился прохладно, и из всех поэтов уважал одного только Юлиана Тувима, и то не потому, что в детстве читали ему в переводах Михалкова-Маршака «Дорогие мои дети! Я пишу вам письмецо… Что случилось? Что случилось? С печки азбука свалилась!» (тогда, кстати, Гена был уверен, что этот парень из Тувы, и у него псевдоним такой национальный), а потому лишь, что это он оказался автором «Польского (тут он догнал, что Юлик – поляк) словаря пьяницы», жалко только, что нельзя было прочитать, Маршак-Михалков перевести его не снизошли, всё по стишкам, а зря… Но уже сам факт существования такого словаря!.. Братья славяне держали марку. Виночерпий, не особенно утруждаясь, пошарил по справочникам, чтобы найти что-нибудь похожее на русском, но тщетно, в СССР, оказывается, не было не только секса, но и пьянства (как культуры, а не порока). Правда, наткнулся на упоминание о некоем Тиханове, который ещё в прошлом веке, то есть в царское время, издал странную книжонку, «Криптоглоссарий, представление глагола «выпить», очень было интересно Виночерпию как представляли этот глагол при проклятом царском режиме, но, конечно, текста нигде не нашёл и скоро успокоился – не в представлениях же дело, и не в словарях, он и без словаря знал их фирменному НИИПовскому напитку, спирту, десятки имён, всякие там гамурки, шилы, спиридоны-гужоны, зинзиберы да озверины, шмурдяки и ганджибасы, сучки да медведи, жумгари да чемергесы, просто в какое-то время понял, что собака, на которую он пытался накинуть ошейник своего понимания, зарыта совсем не в названиях, они только распыляют суть, недаром же прагматичный великоумный НИИП отринул весь этот словесный фестиваль и называл свой ректификат хоть и некорректно, но просто – вино. Это чтобы всем и всегда было понятно, что эта волшебная жидкость вовсе не для протирки высокоточного оборудования и вакуумных систем… Такой вот Юлиан Тувим…

– У хохлов проще – горилка.

Понимая, что от этого образа жизни просто так не уйти, Виночерпий взял на себя труд сделать этот образ хоть сколько-нибудь соответствующим живущему ещё в них Образу. И хоть внешне могло показаться, что Винч и есть главный поильщик этого заблудшего стада, именно он больше других и задавался, и мучился вопросом: ну отчего же мы все так пьём? Да, коллективное пьянство это, как ни крути, падение, но Винч и это падение силился превратить если уж и не в полёт, то хотя бы в падение свободное, красивое, на полёт похожее.

Сначала он потащил было к воде флягу, продраить её с песочком, но обнаружил внутри молоко. Хотел перелить в ведро, передумал, сходил за кружкой, предложил «быстренько выпить» и начал первым. После третьей кружки побежал в черёмуху. Семён и Аркадий забурлили на второй, Капитан выпил с кружку с удовольствием, Поручик деликатно отказался, Африка же допил оставшиеся семь и вернулся, излучая не просто удовольствие, а почти блаженство, к гитарам.

– Гедонист несчастный, – не без зависти прокомментировал исчезновение в африканской утробе почти бидона молока Семён.

Из семи страстей, которые иеромонах Иоанн Косогривов особо выделял в человеке – чревоугодия, нечистоты, алчности, гнева, печали, уныния, тщеславия и гордости – наш неофит подвержен был только первой, и то не в режиме собственно страсти, а по естеству организма, поэтому, практически бесстрастный (про прелюбодеяние иеромонах ведь ничего не говорил), Африка мог бы и в рай…

– Я не едонист, я питьевист, – мерно порыгивая, ответил он, – а вот завидовать не надо, грех.

И тоже не по Косогривову.

Флягу Виночерпий продраил с песочком, хорошенько прополоскал, отнёс её к вырытой яме, опустил, присыпал по бокам, потрамбовал и обложил приготовленным дёрном, отошёл взглянуть со стороны: широкое фляжное горло здорово торчало над травой. Потом притащил за несколько приёмов из крайней палатки пять пластмассовых канистр, столько же трёхлитровых банок, дюжину разномастных бутылок, достал из кожаного футлярчика спиртометр, похожий на градусник, этакий длинный стеклянный поплавок, сквид (сверхпроводниковый магнитометр), и начал священнодействовать: из каждой канистры наливал в невысокий, точёный из нержавейки стаканчик, поджигал и минуту смотрел, по-совиному крутя перед трепетным голубым языком головой, как горит. Любовался. Огонь этот, дитя Саламандры и Сильфиды (спирт тоже дитя саламандры, но только в этом лесбийском браке супругой – или супругом? – ей была Ундина), был живым, разговаривающим на только им двоим понятном языке, но не словами, а тайнами и сказками, такими тайнами и такими сказками, в которых не было места неправде, хоть какой бы то ни было не-яви. Виночерпий смотрел в мерцающую глубину и, как Гофман в горящем пунше саламандр, ясно видел (сам-то он себя убеждал, что он только догадывался, додумывал, но на самом деле – видел!), и из чьей канистры продукт, как она наполнялась, с каким сердцем, и что в нём, в продукте не слава Богу. По большому счёту, никакой спиртометр ему уже был не нужен – огонь, огонь всё обнажит и всё измерит! Если что-то в почти невидимом на солнце пламени ему не нравилось, опускал поплавок. Когда он, в добавок к правильному цвету и пляске огня, и тонул хорошо, до нужной 70-тиградусной риски – канистру во флягу, плоховато – в сторону. Так или иначе, скоро фляга наполнилась по плечики. Остатки, кроме одной сомнительной банки, не прошедшие экспертизы, покачивая головой, слил в две пластмассовые канистры и отнёс обратно в палатку.

Спирт обобщали не весь – по литру слили в общак, остальное признали частной собственностью.

Виночерпием Гену Жданова сделали из удивительной способности его оставлять на наитруднейшее следующее утро заначку. Похмелье, как кадры, решет всё. Похмелье – это второй гвоздь пьянства, гвоздь с другой стороны. Точка возврата, понимание глубины нырка в небо. Ну, кажется, всё вечером выпили, даже те, кто ничего не помнил, помнили – всё, до капли, и ведь в самом деле ни у кого ни капли утром не было, только Винч многозначительно извлекал из рюкзачных, если дело было в походе, или из ящичных, если на работе, недр свою волшебную фляжку-штоф. Случалось, без него эту святую функцию брали на себя Поручик или Капитан, и как они не изощрялись, как не пробовали обмануть себя и команду, пряча НЗ в вещевые лабиринты, кроме как недоверием и обидой это не кончалось, а похмеляться всё одно было нечем. А у Винча – всегда было. Всегда, кроме третьего дня на косе, кроме злополучного третьего дня на косе.

Арифметика: если за день выпивается, скажем, по бутылке, то литр – за два дня. Три бутылки – за три, семь – на неделю.

Метафизика: если за день выпивается по бутылке, к концу второго дня кончается всё. Две, пять, семь, двенадцать. Проверено многолетним опытом. Брали в колхоз по бутылке спирта – хватало на два дня. Брали по литру (5 бутылок водки) – хватало на два дня. В прошлом году, в качестве эксперимента, Виночерпий установил в команде входную норму в два литра, причём всё слил в свою 20-ти литровую канистру, вечером второго дня в ней ещё заметно плескалось, а утром третьего едва хватило похмелиться. Куда девалось? Виночерпий, корифей камерного потребления ректификата ещё со времён Семипалатинска, откровенно недоумевал, рвал тельняшку и требовал над собой товарищеского суда. Все наперебой его утешали и предлагали свои версии феномена.

– Кислороду в крови, против обычного, избыток, вот спирт внутри и горит, – Капитан верил в безграничные возможности организма.

Африка смотрел на вещи проще:

– Чем пьянее, тем добрее, гостей надо меньше собирать, всю мордву всё равно не напоишь, – на секунду замолкал, словно советуясь по поводу сказанного с кем-то внутри себя, и добавлял, – или больше.

– Может, Виночерпий просто припрятал на вообще чёрный день! – предположил Семён.

– Винч, ты же крест целовал!

– Я и звезду целовал.

– Или вытекло?

Молчавший в похмельных муках Поручик, вдруг ошарашивал попыткой воспоминания:

– А из какой канистры я вчера доливал в «запор»?

Все судорожно ползли нюхать баки – спиртом не пахло.

Наконец, самый умный, Николаич, восклицал:

– Время! Тут после первой бутылки время лакунится!

– Что оно делает? Лакунится? Так это оно – вылакало? Вылакунило?

– Вылакало, вылакунило… – подтверждал умный Николаич, – в нём, во времени, после бутылки в нас, образуются пустоты, и вместо календарного дня проходит три фактических, а за три-то дня сколько можно выпить?

– Ну, за три-то…

Так или иначе, на косе – только на косе! – даже великий маг-заначник Гена Жданов оказывался бессилен – за два дня выпивалось всё, сколько спирту ни бери. Всё. На третий день Виночерпий делал первый глубокий нырок в капитанскую казну и ехал, освобождённый от поля, в Луховицы, в Соцгород, единственный тогда работающий чуть не во всей области винный. (Дединовский, свой, снова открыли для Змия лишь в этом, 88 году. Бывало, ездил и в Коломну, но это больше из исторического любопытства… нет, не кремль, не Маринкину башню посмотреть, а найти и, если повезёт, отовариться в винном магазине «Огонёк», где двадцать пять лет назад работал грузчиком один очень уважаемый Виночерпием человек, который понимал толк в напитках, даже не в самих напитках, а в том, что они прятали в себе и что пряталось за ними – ведь что-то прятали и пряталось, это было совсем не простой тайной, и очень немногие имели к ней доступ, в числе этих немногих – «огоньковский» грузчик). Статус прибавлял ему мастерства и наглости, и буйную двухсотметровую очередь из местных и командированных колхозников он, лыткаринский чужачок, преодолевал только ему известным способом в полчаса. При норме две бутылки в руки он выносил дюжину водки или ящик бормоты и катил 15 километров прямо в межу. Вечером срочно ставилась фляга браги. После второго, через день-два, нырка в казну, теперь уже до самого дна, плюс выворачивание карманов, плюс часть бензинового НЗ, брага подходила, и ещё два-три дня вечный огонь жизни горел на ней, родимой, но всё равно дней за пять до окончания двухнедельного срока – рисковал потухнуть.

Тут начиналась работа. Коллективный поиск выпить, то есть возможностей продолжения праздника, был разновидностью очень серьёзного труда, даже больше – гибрида труда и молитвы, этакая деятельная подготовка к таинству, которая во многих своих аспектах сама по себе была таинством, какой-то групповой волшбой.

– Эту бы энергию на благо родины! – сокрушался Семен.

– А мы на благо кого? Хреново ты Родину понимаешь!.. – отвечал ему друг Аркадий.

Поэтому в этот год, год трёхлетнего юбилея трезвости, Виночерпий разработал особенный план. Он решил поспорить с резиновым временем: на три длины этот злополучный второй день тянется, но не на семь же!

За месяц до выезда в шутку советовался даже с глав-по-рыбе Аркадием:

– Аркадий, в ваших донках резинка во сколько раз растягивается?

– В пять, – ответил Аркадий, как будто только что измерял.

– А в десять?

– Да ты что…

– А в семь?

– Порвётся. В пять!

– Ага… – и пошёл считать: закон растяжения на берегу един! Потом выдал установку: по два литра спирта и по семь литров самогона не меньше, чем двойной перегонки, не слабее, чем 70 градусов. Время – не сумасшедшее, прикинет, что всё равно на этакий запас ему не растянуться, и лакуниться не станет, а если не станет, то, в пересчёте на водку, по литру на день – аккурат две недели. Капитан на это как-то обречённо вздохнул – он знал (а Винч только догадывался), что чудо-берег 90 процентов своей силы тратит только на то, чтобы нейтрализовать без меры вливаемую в чревеса физиков дурь, но – как иначе? Без этой фляги чего бы тут и делать, протон тоже с другим знаком, а электроны вокруг себя держит. Но 90 процентов!.. Такой вот КПД у русских чудес.

Про алкоголь и около него Винч знал столько разных разностей, что мог читать занимательные лекции – хоть с историческим уклоном, хоть с психологическим, хоть с медицинским. «Москва-Петушки» – несколько десятков листов папиросной бумаги в слепые пол интервала – была его настольной… рукописью, знал её почти наизусть, и особенно льстило ему, что имя автора звучало почти как его сокращённое от Виночерпия прозвище – Винч, а если ласково, то и совсем одинаково – Виничка-Веничка. Не сожалел, что не дал Бог ему литературного таланта, чтобы преобразовать свой алкогольный энциклопедизм в нечто подобное ерофеевскому шедевру (не сам шедевр был ему мил, а нечто зашифрованное, что никаким литературным критикам недоступно и наличие чего он сам только угадывал за лихой тоской героя-автора), но при всяком удобном случае – а перманентная пьянка сплошь удобный случай – сорил перлами из своего винного огреба, перемешивая факты и байки, и не заботясь о том, поверят или нет. Правда – это было прежде, в последний год даже байки перегонялись в новую алкогольную философию, а философия – вещь стратегическая, лёгкой болтовни не любит.

Как бы ни банальна была истина, что, если пьянство нельзя предотвратить, его надо возглавить – она всё же истина. Управляемый порок все же лучше неуправляемого, да и в том, что это в чистом виде порок, Винч сильно сомневался, он чуял какую-то скрытую спасительную правду винопития, особенно русского, как и то, что путь этот вынужденный и, если спасение состоится, временный. Особенно же сподвигло его на принятие на себя этой миссии предательски неверное утверждение, что именно пьянство есть главнейшая причина русского бедствия. Аналитический ум – всё-таки физик! – Виночерпия никак принять такого алгоритма не мог. Как это: пожар – причина огня? Потоп – причина воды? «Наоборот! – возмущалось всё его существо, – ровно наоборот!». Как же мастерски черти замухлёвывают всё русское! Пьянство – есть главнейшее следствие русского бедствия, и немалый вопрос борьбы с ним состоит в том, чтобы это бедствие правильно понять. Что оно такое, русское бедствие? Русское, невозможное ни у немцев, ни у французов, ни, боже упаси, каких-нибудь англиспанцев? Вопрос, достойный пристального взгляда через все шестнадцать граней классического мухинского увеличительного прибора, потомка славного доскана – гранёного стакана, и ответить на него можно только без устали проводя и проводя натуральные опыты. Он сидел верхом на фляге и, глядя на дорогих его сердцу товарищей, участников его великого исследования, собрался было поразмышлять…

– Винч, а что ж она так торчит? – Поручика всякая недокрученная гайка лишала покоя.

– На самом деле, Ген, нехорошо, по-честности! Вроде приглашения: приходи и черпай. Надо, как говорится, углубить.

– Завалим чем-нибудь, – пробовал отговориться Винч, – я её уже присыпал, не вытащишь.

– Вытащим… Кэп, иди-ка, помоги.

Упёрлись вчетвером, не сразу, но вытащили. Подкопали, снова опустили, присыпали. Теперь только горловина была видна над утрамбованным вокруг неё песком.

– Другое дело! – Поручик был доволен.

Виночерпий положил сверху обгорелый кусок фанеры, только что бывший столом, на неё старую покрышку, а на покрышку накатил комель топляка. Подумав, всё разобрал, нырнул в палатку, вынес плоскую чекушку с почти чёрной жидкостью, и, что-то прошептав, опорожнил её во флягу.

– Был самогон, стало зелено вино. Декокт.