Владимир Алексеевич Фадеев
Возвращение Орла

Смерть Орла

Стоп, ребятишки!!! – Хохуля не дышит!..

В. Ерофеев, «Вальпургиева ночь»

Капитан снова отделился от команды, встал лицом к реке и солнцу. Чувствовалось – волновался. Приближалось заветное мгновенье…

Если долгий – считай от самой Коломны – широкий и ровный участок Оки как бы упирался в косу, за которой река уходила вправо, то другим концом этот текучий канал смотрел на запад, и туда, где в самой дали река сливалась с закатной дымкой, полторы недели в середине мая аккурат в этот створ угадывало садиться малиновое майское солнце. Всего-то, может быть, четверть часа, но что это были за четверть часа! На узкую полоску речного горизонта солнце заходило как самолёт на посадку, сначала едва касаясь левого берега огненным колесом-телом, а к концу створа полностью прячась в окской купели-спальне. Ока на эти минуты, как по заказу, затихала, самая большая рябь случалась от комариного крыла, и рубиновая солнечная дорогая была такой чёткой и яркой, что хотелось на неё ступить и продефилировать на зависть всем видимым и невидимым духам.

Сегодня был первый день солнцекупания. Река, как-то странно-разноцветно зарябившая сразу после пробуждения ребят, замерла. Гроза, заходившая на Оку с севера, притормозила свои орды, не мешая свершиться очередному чуду в приличествующей чуду тишине (а то, что это была тишина, а не природная немость, наступившая вдруг в результате какого-то аварийного отключения звука, подтверждали лещиные шлепки, оставляющие с рваными краями прорехи в её, тишины, живом теле, да аккуратные, как бы подлуженные дырочки от коротких коленец пробующих голос соловьёв).

Солнце, огненное колесо, накатывало на речной кусок горизонта, ещё каких-нибудь десяток минут и начнётся ярилово чудо, во время которого – в это Капитан верил, как трёхлетний ребёнок в Деда Мороза – всё и произойдёт, столько подтверждающих знаков, включая не просто так только что продырявленный, хоть и пьянкой, пространственно-временной континиум – Зеведеев, Будда, Фадеев…

Длинная тень от факельного кола коснулась торчащего из-под обгорелой фанеры и отблескивающего теперь рубиновым цветом горлышка фляги. «Ещё немного и соберу всех на ярилову молитву!.. Он услышит!»

Тем временем, налив в кружку, чтоб не расплескать, любимые орловские писят, Виночерпий полез в палатку и… тут же вылез, посмотрел на кружку в руке, словно она была не в его руке, и выпил сам.

– По-моему, Орёл наш того… теперь уже ноль.

– Что, что?

– Орёл-то, того, помер…

В палатку кинулся Семён, вылез без лица.

– Да, не очень-то живой…

Только после этого, второго сообщения, новость из неумной шутки превратилась вдруг в самоё себя – жуткую правду. Катя переводила взгляд с Виночерпия на Африку, словно умоляя их прекратить розыгрыш и рассмеяться. Но никто не смеялся. Все стояли поражённые, с неуместными теперь, поэтому и не высказываемыми вслух вопросами на лицах: «Как же?», «Когда?», «Отчего?», «Зачем же здесь?».

– Первый пошёл, – тихо сказал Аркадий, все вопросительно обернулись к нему, – ну, в смысле, сплавали к праотцам.

Капитан хрустнул пальцами в кулаке: как? За пять минут до ожидаемого десять лет чуда какая-то чертовщина путает карты! Сначала даже не хотел сходить с места, но слишком напряжённым был ропот за спиной.

– Наверное, когда он из машины вывалился, ударился головой.

– Или не головой, мог ребро внутрь сломать, что-нибудь им порвать. Стонал-то как!

– Или когда самогонку в него вливали – не в то горло попали, задохнулся.

– В то, в то горло, да только и в том горле, видно, дно есть, – крякнул Поручик, – стало спирта больше, чем крови, сердце и тормознулось. Машина и та ни на чём, кроме своего бензина не поедет, а тут сердце. – Поручик кивнул на врастающие в наступающие сумерки силуэты машин, и все повернули за кивком свои головы, точно ожидая подтверждения от самих машин.

– Скосила-таки… Вот и верни его теперь живого и здорового, – удручённо вздохнул Капитан, – какая теперь разница, от чего…

– Ему – да, а ментам?

– Погодите вы! Может он просто так капитально вырубился? – кто, кто, а Аркадий знал возможную глубину падения внутрь самого себя, – что там эти эскулапы в темноте могли разглядеть? Давай-ка его вытащим…

– Не надо вытаскивать, вообще его шевелить не надо, так посмотрим.

Консилиум составили из троих человек: Семён, Капитан и Африка – с тремя фонарями они исчезли в палатке.

Воспользовавшись паузой, Виночерпий разлил.

Первым из палатки выбрался Капитан, ни слова не говоря, отошёл к воде, лицом к закату. У него был вид проигравшего сражение полководца. Вот так с ног на голову, бывает, и переворачивается мир… Его начало гнуть чувство вины. Не новость. Оно приходило даже тогда, когда он совсем был ни при делах, а теперь-то! Можно ведь было настоять, уговорить в конце концов Тимофеича и не брать Орликова с собой на берег. И хорошо ли закрыта дверь «запора» надо было проверить, и заруливать на спуск помедленней – что погнался за асом Поручиком? Наконец, как бы Орликов не был пьян, посмотреть сразу, что он повредил, да и отвезти в больницу… Кто ж ещё виноват? Даже простонал от бессилия. Эта локальная виноватость, конечно, вытянула из печёнки другую, до сих пор самому себе не объяснённую, но крепко мучающую его виноватость глобальную. За всё. За трусость и глупость начальников, за инфантильность старых хозяев страны, за хитрожопость новых кремлежителей, за своё бессилие воспрепятствовать накатывающейся беде – внутри его жило простое понимание, что он, рвущийся на помощь, но не умеющий помочь, перед лицом какого-то высшего судьи, судьи, не принимающего в счёт ни намерения, ни даже самую чистую душу, совесть, а только результат их, совести и намерений, работы, он на одной доске с врагами. «Ты жил, – прогремит голос этого судьи (Божий глас) – в те дни, когда растерзали твою Родину, и ничего не сделал? Чем же ты лучше её врагов? Ты хуже!»

Солнце коснулось реки!

Ещё минутку, полминутки – и… может быть Капитан сам так поверил в создаваемый образ, но (готов был потом поклясться!) увидел – увидел! – на этом колесе… спицы – восемь вихревых потоков вырывались из солнечного центра и устремлялись к раскалённому ободу, у обода, солнечного края, резко изгибаясь влево. Стало так очевидно, что солнце не садилось, а именно катилось, вращалось с неимоверной скоростью, и вихри, днём сливавшиеся в сплошной раскалённый диск, начинали вдруг особенный предзакатный танец и обнаруживали себя. Ему даже захотелось крикнуть: «И всё-таки оно вертится!»

Корабля не было…

«Чёртов Орёл!» – воскликнул Капитан в сердцах, имея ввиду умершего Орликова, и тут же, осознав оплошность, безнадёжно махнул рукой: конечно же, небо услышало, приняло на свой счёт – какой теперь корабль!?

Постарался взять себя в руки, чтобы успокоиться, представил, как тысячу, или даже пять, десять тысяч лет назад на месте этой косы, словно в зрительном зале огромного природного театра собирались майскими вечерами жившие здесь люди и, с пониманием своего родства солнечному Богу, участвовали в этой великолепной мистерии заката. Они стояли, сначала воздев руки к проявившемуся коловрату, а затем сложив их перед собой ковшиком, готовые черпнуть волшебной смеси воды и света в тот самый миг, когда рдяный шар, раздвоившись и растроившись, начнёт магическое купание перед очередной своей смертью. Потом, с хвалебной молитвой надежды плескали из ковшиков волшебство себе на чело, опускали исполнившие ритуал руки вдоль тела, и, бездумные, как дети, грустя и радуясь одновременно, дожидались последнего луча, чтобы забрать его с собой в короткий майский сон, чтобы уже через несколько часов за этот к сердцу привязанный лучик вытянуть своё светило обратно уже из-за дальнего бора. Как же правы были древние, считавшие Солнце живым богом! Какие плоские нужно иметь мозги, какую неразвитую душу, чтобы считать этого бога простым раскаленным газовым шаром, право, легче труп признать за истинную сущность Человека…

Настолько ясно он видел эту картину, что не смог удержаться – на полусолнце, в самый миг начала пляски оглянулся на косу, чуть назад и право… все шестеро его друзей стояли лицом к закату, чем-то похожие на истуканов с острова Пасхи… Тоже все удивлённо-виноватые. И – уже не готовые к таинству. Проклятый Орликов расколол пространство в самом важном месте в самое главное время.

Отвернулся, даже со спины весь его вид словно кричал: «Как же это?.. Стой! погоди!» – то ли солнцу, уходящему в тот мир, то событиям в мире этом.

Солнце не услышало, зашло. Утонуло. Умерло…Другого чуда не последовало.

«Профукали, прозевали, пропили!.. Что теперь?» – Капитан смотрел на кровяной горизонт, словно испрашивал совета. Но и совета не было. Была жуткая явь, и – хочешь не хочешь, нужно было в неё окунаться – ведь теперь, после такого орловского кульбита, их отсюда эвакуируют и – всё… Со скандалом, разборами, выясненьями… Прислушался к небу – не хохочет ли над ним с верхотуры Невидимый Демон? Тихо…

Оттягивал минуту возвращенья.

– У меня чувство, что я когда-то здесь жил, – попытался связать разорванное пространство Поручик.

– Все мы тут где-то жили… в одном селе, может в Калуге, а может в Рязани… – отозвался – или процитировал? – Семён.

– … а может в Орле, – добавил кто-то.

Минута минула.

– Надо везти его в милицию, – с ровным холодом в голосе сказал Капитан.

– Самим – в милицию? С таким амбрэ? – Поручику идея не нравилась.

– Кого ты сейчас в какой милиции найдёшь? Ночь на носу, гроза вон идёт, – поддержал его Аркадий, – да и не об этом надо думать. – Все посмотрели на него, – чтобы очистить себя после убийства, нужно четырнадцать источников, по-честности, мне бабушка…

– Пошёл ты… к своей бабушке! Везти! И чем быстрее, тем лучше, – у Капитана была своя логика, только бы убрать то, что стало препятствием чуду, с берега, – закоченеет, в машину его не всунешь. – Он так верил, чувствовал, что встреченный всеми вместе, всемером, мистический закат откроет некий вход (или выход) в некую новую реальность, так коряво показавшуюся в недавнем двухчасовом сне, возможность главного поступка, отклика мира на его зов, в чудо верил – от себя уже не таился – в чудо явления фантастического, спасающего родину «Орла»… и тут эта одноимённая гнусь!

– Давай его сейчас согнём по сиденью, а утром отвезём.

– А на работу утром ты, Аркаша, не хочешь?

– Знаешь, Шура, мне ба … – осёкся, но продолжил, – раньше, когда в деревне был покойник, с капустой дело никогда не имели. Если кто решался её, к примеру, квасить – всегда горькая получалась, если сажали – сохла. По-честности! А с засухой потом бороться можно только одним способом: выкопать из могилы труп алкоголика и утопить его в реке, тогда дождь пойдёт.

– А если его сразу утопить, алкоголика?

Переглянулись.

– Повезём! – Прекратил Капитан двусмысленный спор.

– Ну, так заводи свой запорожец.

– На переднем?

– Нет, в багажник засунем… Шучу, давай быстрей – гроза.

Тучи – как быстро! – нависли над левым, правым от косы, берегом, как цепные небесные псы, метались и рычали, но дальше какой-то невидимой глазу преграды не двигались, отчего – ну, точно, что псы на привязи! – с каждой минутой бесновались всё злее и страшней. На мгновенье показалось, что это вовсе не тучи и не псы, а огромная чёрная птица с огненной грудью исступлённо бьётся в эту преграду и не никак не может прорваться к беззащитным жертвам.

Орликова вынесли из палатки сначала волоком, за ноги, потом, Семён и Африка, на руках. В «запоре» откинули передние сиденья, Капитан со стороны руля принимал, Поручик помогал проталкивать изнутри. Орликов не пролезал.

– Боком, боком давай!

– Головой разверните! – резонно посоветовал Капитан.

– Кто ж покойников головой? – возмутился Африка.

– Подумаешь, тонкости, не на кладбище везём, – Семёну крутиться с покойником было в лом, – и зачем ты только его из гаража вытаскивал!

– Да валите всё на меня! Не-не-не… нельзя головой. Поворачивай!

– Тьфу, ты, господи…

– Жень, а почему нельзя вперёд головой?

Африка придал голосу таинственно-торжественную значимость.

– Принято так в христианстве.

– Понятно, что принято, а почему? – не унимался подначивать Семён.

– По кочану, – он не знал, почему, но знал, что в церкви с этим строго, – в христианстве с этим строго.

– Всё бы тебе христианство… при чём тут христианство? Ни при чём тут христианство, даже наоборот.

– Что значит – наоборот?

– Ну, не наоборот, а вопреки. Давай на спор, что ни один поп тебе этого объяснит…

– Дьякон Владимир бы объяснил.

– И наш бы дьякон не стал.

– Думаешь, попы такие дураки?

– А вот тут как раз наоборот: думаю, что умные, потому и не объяснят. – Даже в такой неподходящий момент Семён не отказал себе в удовольствии подёргать неофита, – за тысячи лет до твоего христианства люди верили, а то и знали точно: когда покойника несут головой назад, он заметает свой след волосами и дух его обратной дороги к живым уже не найдёт, а будет там, где ему и положено. Попам этого признать нельзя, потому что это чистой воды язычество, а оно им – кость в горле, не проглотить, не выплюнуть.

– Да ты наговоришь… начитался всякой ерунды, – обидно огрызнулся Африка, – целый народ у тебя теперь неправ, все православные…

Наконец кое-как запихнули, только правая нога торчала теперь из водительской двери.

– Подсогни её, Васильич, в коленке, в коленке, – ласково просил Аркадий покойника, которого, в отличие от живого Орликова, можно было и любить.

– Не хочет, закоченел уже.

– А как же левая влезла? Она что у него, короче?

– Померяй… давай голову поднимем.

Подтянули в обратную сторону, подогнули голову Орлу, как спящему петуху, почти под крыло. Семён сел на переднее сиденье, потом передумал, вылез.

– Мы следом, на мотоцикле.

Ветер принялся не на шутку гнуть ивы и черёмухи, волна начала кучерявиться барашками, сверкало и гремело уже почти над самой головой.

«Запор» не заводился.

– Водила с Нижнего Тагила, – ворчал Поручик, – до чего довёл технику! Чёрт с ним, перегружай ко мне, некогда сейчас смотреть, что там.

Семеро бросились вытаскивать и помогать. Если бы Орликов был жив, ему бы не понравилось, потому что его могли бы порвать, и снова до смерти – торопились, гроза. Рукав у рубахи, и брючина держались на лоскутках, и к тому же до полного неприличия Орла разлохматили.

– Да, объясни теперь, что его только что не били ногами.

Зато на заднее сиденье «копейки» Орёл почти влетел. Снова – голову на бок.

«Копейка» не заводилась…

Для кулибина-Поручика это был удар… Автомобиль был его продолжением и не мог вести себя, как вздумается, а только как предполагалось хозяином. Сейчас ему полагалось заводиться, а он только жалобно кряхтел.

– Ты что?! – ласково спросил он свою «копейку», – ты что, милая? – а потом поправился и спросил уже жёстко-удивлённо, – что же это со мной?

Кто-кто, а Поручик никогда не допускал до их общего организма никаких случайных болезней. Если чувствовал, что вот-вот полетит какая-то железка, он сам становился этой железкой и она продолжала работать, если и не как новая, но и не как больная. Научился он этому у Василия Анисимыча, старого механика, отца Африки, в чьём ведении было реакторное «железо». Его-то, реакторное железо, не починишь, разложив на верстаке и раздумывая по полдня, как бы лучше подступиться, его за несколько минут, не изымая из грязного тела нужно привести в идеальное состояние.

Метод свой Анисимыч называл «превращением в гайку». «Ты её сначала увидь, больную, потом смотри на неё как бы изнутри её самой, но уже на то самое место, которое ерундит, и сразу же увидь её здоровой, и после этого уже можешь крутить…» – словами он больше сказать не мог, фразу «превратиться в гайку» сам не употреблял, кому охота прослыть сумасшедшим, после троеточия он делал характерное движение левым плечом вперёд, наблюдающим которое становилось ясно, что Анисимыч – уже гайка, «…а в зону забегаешь только проверить и закрепить. Там ремонтировать некогда». Правда, перед «гайкой» он всегда просил у начальника семьдесят грамм, разбавлял не шибко, до «гайки» больше не повторял, а минут десять ждал «связи» и, выпроводив всех из помещения, начинал двигать плечами, крутить головой и устраивать авторукопожатие, будто ладонями пытался раздавить грецкий орех. Последние несколько лет оставлял с собой Серёгу, Поручика, начальника, годившего ему сыновья…

Сам Анисимыч, как и все Париновы, был родом с поселка Володарского, что на Пахре, потомок местных чудесников. Пахра речка заповедная (Пахра), в переводе со старого языка – по Аркадию – название означало Божье лоно (Ра – бог, пах – это пах), и таких творителей чудес в каждом местном роду было в достатке. Пахра! «Солнечный пах, место, где у боженьки яйца. – Фу, Аркадий! – Что фу? У филологов, как и у врачей, запретных тем нет. Разве что не яйца, а именно – лоно, родовая середина, по-древнеиндийски - paksah». В отличие от великоумного знатока русского языка Макса Юлиуса Фридриха, от чего только корень «пах» не производивший, а три главных русских слова из этого гнезда – собственно «пах», «запах» и «пахать» растащил вообще по разным планетам, Аркадий отстаивал их очевидное родство. «Только немецкие носы морщить не надо! Пах – это место, где пахнет, и из всех в мире запахов – он главный, а пахать – это значит теребить земное лоно, ласкать, возбуждать, готовить перед тем, как бросить в него семя. И вся остальная пахабель отсюда, нечего заморские брызги собирать! О-че-видно!». (Доморощенный филолог Аркадий не то чтобы бежал от излишних усложнений в расшифровке языковых загадок, он просто всегда отдавал должное этому очевидному и, не печалуясь о возможных ошибках, соглашался, «что этруски это русские – о-че-видно! И нечего огород городить, а у Максов Юлиусов Фридрихов всегда будут свои резоны…»).

Говорили, что какой-то предок Анисимыча, по имени Анисим, и скорее всего Васильевич (старшие так и чередовали имена – Анисим и Василий, Василий и Анисим, пока не споткнулись на последнем Евгении Васильевиче, Африке, испугались, видно, оголтелых материалистов и тут же потеряли силу), мог пахать, не вставая с печки, предания о подобных чудаках-богатырях дошли разве что сказкой про Емелю, а в жизни последний Анисимыч специализировался по раскручиванию и закручиванию гаек через стенку, то есть, по сути, тоже не слезая с печи. Для реакторного механика сверхполезная способность!

Серёга, Поручик, применял метод к своей «копейке», жалея, что нельзя семьдесят грамм за рулём. Реактор у Анисимыча работал как часы, и уже почти двадцатилетняя «копейка» бегала у Поручика, как двухлетний «меринок».

И вот теперь его «меринок» упёрся… Несмотря на то, что выпито было не семьдесят, а семьсот, закрутил в голове мультяшку из живых агрегатиков, участвующих в заведении машины, и быстро определил, что все они здоровы, как, наверное, и в капитанском «запоре» – дело было не в машинах, а… выше. Поручик вылез и, сильно сощурившись, как будто на той половине неба, куда он смотрел, была не клубящаяся гремящая чернота, а полдневное солнце, попробовал войти в кидающихся на Оку грозовых монстров. «Сначала увидь… потом посмотри на проблему, потом увидь без проблемы…» – повторял про себя инструкцию старого механика.

И он увидел…

Вдоль правого – от косы – берега, сколько можно было различить вдаль и в высоту, сверкала… не стеклянная, а, словно из тонкой плёнки, льющейся из реки в небо воды, стена. Тучи диким табуном грудились с той, северно-западной, стороны, но стена, пропуская свет и звук – гром и молнии, сами тучи держала. Увидел, что плёнка эта начиналась не от самой воды – ветер тоже без препятствия прорывался низом, бурунил реку и гнул деревья. И ещё заметил невероятное: стена была послушна его взгляду, как оконные жалюзи, она сдвигались за взглядом вверх-вниз, Поручик решил сначала, что это ему только кажется, ему так хочется думать, и, чтобы убедиться в обратном, резко опустил занавес вниз, до самой воды, в воду.

Низовой ветер мгновенно стих, волны, которые были уже в пути, бежали себе к левому берегу, а за ними, через небольшую полоску легкой ряби, начинался теперь литой штиль. Зато прорвало сверху: спущенные с цепи псы-тучи бросились в верхний проран по всему небу.

– Ну, сейчас начнётся! – Только и сказал Поручик.

– Пошла кипеть брага, – заворожено глядя на закрутившиеся тучи проговорил Аркадий, – того и гляди вместо дождя самогон закапает.

– С Орлом-то что делать?

– Обратно в палатку! Видишь же, нет для Орла катафалка, в палатку, в палатку! И зашнуруй, зальёт…

Ещё не упало ни одной капли, но воздух, казалось уже был полон воды и тревоги.

Бедный Орёл! Ломая крылья и когти, обдирая последнее оперенье, Семён и Африка потащили его назад, теперь головой вперёд, как вытащили, и уже на полкрыла занесли в палатку, как испугано-трагично закричал стоявший у кромки воды Аркадий:

– Стойте! Стойте! Смотрите – Харон!

Все повернулись к реке. Только что стальная, а теперь почерневшая, слившаяся с горизонтом гладь выделила из своей таинственной утробы ещё более черный, огромный – от оптических причуд сцепившихся воды и неба – далёкий силуэт гребца. Он, как гора, не плыл, он – надвигался, не касаясь воды и не делая взмахов веслом.

– Харон!..

– Вот и катафалк…

Не сговариваясь, сбились в кучку за спиной Аркадия. Африка неожиданно для себя перекрестился и пошёл накрывать плёнкой мотоцикл, придавливать плёнку камнями. Виночерпий закручивал и опять откручивал свою фляжку.

– А как же в милицию? – недоумённо проговорил Капитан.

– Сразу в Аид, какая уж милиция, – отозвался Семён.

Николаич чесал затылок и бурчал: «Ага… ага…».

Поручик, втянув в каком-то напряжении голову в плечи, смотрел на жадно пожирающие только что проклюнувшиеся бледные звёздочки тучи – стена, покинув небо, пряталась в реку. Всё.

– Сейчас начнётся, – сказал он ещё раз.

Только Семён и Катя стояли молча, едва касаясь друг друга плечами.

Призрак приближался… приближался и уменьшался.

Молния, в миллиарды свечей, разорвала пространство, и оторопевшие, присевшие от страха ребята, перед тем, как сердчишки их едва не порвались от мгновенно последовавшим диким грохотом, успели увидеть вонзившуюся в воду, метрах в ста сзади Харона, огненную стрелу.

«Не попала!» – подумали все разом, едва придя в себя.

Харон, снова вопреки всем законам геометрии и оптики, уменьшался.

Нижнее затишье кончилось ещё внезапней, чем началось, только на этот раз ветер упал с неба, как будто невидимый дракон спикировал на берег, и тут же стал слышен плотный шум, точно поезд наезжал неотвратимо – ливень обрушился на реку и через два вздоха готов был накрыть косу.

Чёлн ткнулся в берег у самых ног Аркадия.

Лёха вышел на берег, оглянулся на догонявшую его грозу и тряхнул своими нечёсаными патлами: «Съела?!»

«А нам-то, стриженым, и след свой замести нечем будет», – вздохнул Аркадий.

– Какая у вас палатка попустей, грозу переждать? – спросил Лёха

– Вон, брезентовая… ни одной живой души.

Перед тем, как нырнуть внутрь брезента, Лёха оглядел небо, что-то при этом неразборчиво проговаривая – с двух шагов было не слышно, а небо, кажется, услышало: молнии, словно циклопические небесные гвозди, вбивались в землю всё ближе и ближе, уже не только спереди, но и справа, и слева, грохнуло даже сзади, где ещё не всю голубизну сожрала тёмная сизая хмарь – откуда бы тут молнии и взяться? – и вот-вот ударит прямой наводкой по окружённой грозой косе, казалось, и смысл и цель её была – запрудить огнём этот песчаный клин…

– Может не надо его к покойнику?

– Да что им обоим будет!

И – накрыло! Комментировать и что-то придумывать было поздно. Как сказал Галилей, ни одно изречение не имеет такой принудительной силы, какую имеет любое явление природы.

Гроза!!! Апофеоз сексуальности, в прямом и переносном смысле – любви небесной! Трущиеся друг о друга тропосферные любовники многократно и без устали извергают огненное электричество, бьют друг в друга потоками кипучего семени, и дикие блаженные стоны их заставляют содрогаться от страха и зависти всё, так жалко копошащееся в складках земной кожи. Буря и натиск – любовь, настолько взаимная, что кажется иногда битвой не уступающих друг другу, жаждущих друг друга насильников, центробешенная сила вместе с клубящимися сизыми одеждами рвёт даже и сами тела их в недоступном смертному пониманию экстазе, и этой убийственной страстью пропитан весь мир, и уже низшие после огня сущности, наэлектризованные, пересыщенные вожделением обрушивают в разверзшееся лоно земли кипящие потоки своего семени – дождь, даждь, даждьбог… Бог!!! Кто же кроме него мог подружить, соединить две такие разные сущности – огонь и воду? Гроза – апофеоз этого единства. Водяной огонь, Огненная вода – когда они вместе, власть их беспредельна. Что земля? Что воздух? Только огонь и вода! Дрожь, восхищение, экстаз!..