полная версия

Владарг Дельсат
Маленькая девочка. Обретение семьи

Полная версия

Теплом и лаской

Доктор мне так улыбался, что мне даже поверилось, что все будет хорошо. А потом он повез меня осматривать. Почему-то этот доктор понял, что меня нельзя у Германа отнимать, и попросил именно моего жениха мне помочь. Папа пересадил меня на кушетку, Герман осторожно раздел до трусиков, а потом я чуть-чуть испугалась, но добрый дядя сказал, что не надо трусики снимать, а начал меня гладить. Я понимала, что он осматривает, но он гладил, очень ласково и осторожно, как будто боялся сделать больно. Я сказала, что если надо больно, то я потерплю.

– Не надо, чтобы было больно, – сказал мне этот волшебный дядя.

Он был настоящим волшебником и быстро закончил, а потом попросил Германа погулять со мной, пока сам будет объяснять мамочке и папочке, как мне помочь. Значит… значит, мне можно помочь?

Мы гуляли, и мой жених рассказывал мне, что совсем скоро все будет хорошо и я смогу все-все делать сама, но он меня все равно будет обнимать, одевать и кормить, потому что я чудо. Так и сказал. А я сказала, что он самый лучший на свете. И я его никому не отдам. А потом мы договорились, что никому друг друга не отдадим. Потому что это же мы.

Пришли мама и папа, чтобы отвезти нас в палату, потому что нужно сделать ис-сле-до-ва-ния. Не знаю, что это такое. Я стала такая глупая и как будто младше. Но когда я это сказала Герману, тот обещал не дать мне за это мороженое. Я сразу ответила, что больше не буду, потому что по попе я согласна, а без мороженого совсем нет. Герман улыбнулся так, как только он умеет, и сказал, что я его уговорила. Потом опять надо было раздеваться. С меня даже трусики сняли, но памперс не надели, а надели такую одежду специальную, как пижамку, но очень специальную. А когда сняли ортезы, я заплакала. Стало очень страшно, что опять будет больно, и поэтому я плакала. Тогда их надели обратно, но сказали, что будут снимать ненадолго. На ненадолго я согласна. А насовсем нет. Потому что больно. А когда больно – это плохо, так Герман говорит, и папа тоже так говорит.

Меня куда-то повезли. Я очень боялась, но Герман был рядом, а с ним не страшно. Но ничего особенного не оказалось, только груди было больно, когда на нее давили такой белой штукой¹³, но я терпела. Плакала и терпела. Герман увидел, что я плачу, и сказал, что не надо меня так мучить. И его послушались, а я еще немножко поплакала, но он меня успокоил. Самая страшная была такая труба, которая называется мырыты¹⁴, только я не знаю, что это значит. Она сначала, как кольцо, но внутри труба, щелкает и жужжит очень громко, поэтому страшно. Но я была смелой, потому что Герман рядом.

А потом мы вернулись в палату, в которой я немножко поживу, чтобы мне сделали в ней хорошо. Папа и мама пошли с доктором, а Герман меня кормил. Тетенька сказала, что надо попробовать дать мне самой поесть, а жених ответил, что я устала, поэтому буду плакать, а плакать совсем не нужно, и та тетенька согласилась. Когда пришли родители, оказалось, что мы идем на море, поэтому Герман снял с меня пижамку и надел то, что мама дала – красивые цветные трусики, которые были немножко другими, и еще на грудь почти маечку, но короткую. Это называется купальник, вот!

Мы поехали на море… Сначала был песок, много-много песка, и все ходили в трусиках, а у мамочки купальник, похожий на мой. А потом белый песок закончился и появился мокрый. А потом я увидела зеленые волны с белой пеной. Вот сколько я слов запомнила!

Меня начали учить плавать. Ну, я вроде бы умела, но ножки же… и воротник… поэтому мамочка надела на меня такую оранжевую жилетку, и я в ней плавала. Море оказалось горько-соленым, я долго фыркала, а еще теплым и каким-то… необыкновенным.

Потом надо было возвращаться, но я никак не могла расстаться с морем, и родители это поняли. Но возвращаться все равно было надо, потому что кушать, таблетки и спать. Доктор разрешил, чтобы я спала в гостинице, а в больницу только приезжала, потому что мне очень страшно без мамочки и папочки, а без Германа я вообще не согласна.

 
 * * *
 

Не только дети надеются на то, что им помогут в клинике. Глаза родителей этих детей зачастую горят еще большей надеждой. Доктор Маркони смотрел на Эльзу и Герхарда, родителей совершенно непохожей на них девочки, и видел этот свет. Он понимал, что биологически она им не родная, но спрашивать, разумеется, не стал. Приехавшие ради ребенка из неблизкой Германии взрослые люди наверняка считали ее самой родной и, безусловно, любимой, ранить их такими вопросами не следовало.

– Давайте поговорим о Габриеле, – предложил доктор, выкладывая снимки на негатоскоп ¹⁵ . Он уже знал, что оба родителя – врачи, поэтому перевода им, скорее всего, не требовалось. По-английски доктор Маркони говорил с мягким, приятным для слуха акцентом, а его интонации дарили уверенность. – Посмотрите, вот суставы ног, рук и состояние шеи. Девочку в раннем детстве, по-видимому, плохо кормили и много били.

– Мы, к сожалению, этого не знаем, – произнесла Эльза, вглядываясь в снимки, более четкие, чем те, что делали дома. – Дочка потеряла память после… После остановки сердца в школе, а ее бывшие опекуны в тюрьме.

– А из-за чего в школе? – заинтересовался врач и, услышав тяжелый вздох Герхарда, понял, что тут тоже все непросто.

– Покушение на насилие, – с тоской произнес герр Штиллер. – Поэтому страхи у нее… Судя по всему, еще и избиение, но тут трудно сказать. Порок ей поправили, конечно, но…

– Это понятно, – кивнул Александр Маркони. – Судя по тому, что я вижу, девочку много били, плохо кормили, таскали за волосы, что повредило и шее, и голове. Шею надо оперировать. Вот сюда вставим протезированный позвонок, и все будет хорошо. С головой… Нарушения мозгового кровообращения будем лечить, ничего совсем уж непоправимого я не вижу, хотя с памятью проблемы, конечно, будут.

– А ноги-руки? – поинтересовалась Эльза, очень переживавшая за Рие.

– Ноги… – доктор Маркони задумчиво почесал нос. – Суставы можно оперировать вот здесь и здесь, тогда Габриела сможет ходить. Бегать вряд ли, а ходить наверняка. С руками… Тут лучше пока не трогать, лет в пятнадцать-шестнадцать посмотрим еще раз. Будем укреплять сердце, дадим минералы с витаминами, чтобы могла вести нормальную жизнь и выносить ребенка, когда настанет срок. Они все об этом мечтают.

– Значит, укрепить сердце, витамины-минералы, разобраться с головой, а после начинать операции? – выстроил Герхард сказанное по приоритетам, чем заслужил уважительный взгляд итальянца.

– Да, вы правы, – ответил Александр. – Риски надо свести к минимуму.

– Скажите, а вот то, что она иногда ведет себя как пятилетняя, иногда как подросток, а сейчас – в основном именно как малышка, это надо лечить?

Эльза, конечно же, знала о возрастном откате, но воспринимала Габриелу как свою дочь, поэтому опасалась ошибиться.

– У нее не было детства, – печально улыбнулся итальянец. – Зато было много боли и разочарования во взрослых. А тут появились вы, мальчик вот о ней заботится, она его любит и абсолютно доверяет, это заметно. Детская психика, конечно, очень пластичная, но вот сейчас Габриела просто добирает свое детство, не надо этого бояться. Пройдет время боли и страха, тогда малышка станет психологически более взрослой, а пока принимайте ее такой, какая она есть.

– Мы так и принимаем, особенно Герман, – хмыкнул Герхард Штиллер, тоже чему-то улыбаясь. – На какую сумму нам нужно брать кредит?

Этот вопрос был тоже не самым простым: лечение стоило совсем не дешево. Но у клиники существовали разные возможности, включая рассрочку, ведь Штиллеры были не единственными…

 
 * * *
 

Герман меня немножко напугал сегодня. Он сделал такое строгое лицо и сказал, что я по попе допросилась, поэтому надо приготовиться. Я улыбнулась и сказала, что согласна, потому что это же он. Послушно легла и даже штаны пижамные спустила. Было немного страшно, но пришла добрая тетенька, похвалила меня почему-то и уколола попу. Получилось больно, но не сильно. А потом меня обнимал Герман, и это была самая лучшая награда.

Оказывается, у меня не хватает ви-та-ми-нов и еще чего-то, поэтому нужно колоть попу. Страшно, когда кто-то чужой делает, вот я и попросила… Ну… Хотя бы пусть папа, если нельзя, чтобы Герман. Папа очень ласково улыбнулся и предложил попробовать моему жениху, а сам показал, как правильно. Герман очень волновался, отчего получилось больнее, чем когда делала тетенька, но я не заплакала, потому что это же он. Я от Германа приму что угодно, потому что он мой жених.

– Прости меня, чудо мое, – сказал мне мой Герман, а я улыбалась ему, обнимая.

– Не извиняйся, – ответила я моему жениху. – Все, что ты делаешь, правильно, потому что это же ты.

А тетенька слушала нас и всхлипывала. Я не знаю почему. Может быть, она обиделась? Спросила папу, он сказал, что тетенька всхлипывала, потому что я чудо. Я не поняла, но покивала, чтобы не расстраивать папу тем, что… ну… А папа догадался, что до меня не дошло, и начал объяснять:

– Ты чудо, малышка, – сказал он мне, сев рядом. – Очень милая и хорошая, поэтому люди умиляются, а всхлипывают от избытка эмоций, понимаешь?

– Понимаю, папочка.

Теперь я действительно поняла. Потом папа рассказал, что мне будут укреплять сердце и полечат память, чтобы я больше понимала, а потом будут лечить ножки и шею, чтобы я могла ходить. Я буду ходить! По-настоящему! Ножками! Вот тут я не выдержала и расплакалась. Потому что… ну, это же ходить! Герман радовался вместе со мной. Мы оба такие счастливые, потому что семья.

После еды и уколов меня исследовали, а потом начиналась гимнастика. И Герман со мной рядышком все-все делал, смотрел, чтобы мне не было больно и я не плакала. Тетеньки и дяденьки тренеры хвалили нас обоих, отчего я улыбалась и совсем не плакала. Руки уставали от гимнастики, и иногда даже тяжело было дышать, но мне давали маску, и становилось легче. Потому что нужно много трудиться, чтобы потом ходить. За «ходить» я согласна почти на что угодно. Почти – потому что если без Германа, то я ходить не согласна.

Но мамочка и папочка сказали, что Германа у меня не отнимут, поэтому я и согласна на все! Даже… даже если не будет мороженого. Главное – чтобы мой жених был всегда.

Страх за близкого

Прошло почти две недели, но папа сказал, что мы тут еще побудем, потому что его и маму отпустили с работы и нам не надо быстро уезжать. Герман сегодня что-то хотел мне сказать, но не знал, наверное, как начать. Тогда я его поймала, сделала бровки домиком и посмотрела так, как будто мороженое прошу, а он меня обнял крепко-крепко и начал рассказывать.

– У тебя шею надо починить, – сказал мне мой жених.

Он был таким серьезным, что я даже немножко испугалась.

– Это больно? – спросила я.

Мне немножко страшно уже, что больно, потому что я привыкла, что небольно. Уколы не считаются, потому что Герман же.

– Ты просто уснешь, – улыбнулся он мне, хотя я видела, что ему тоже страшно. – Будешь спать и видеть сны, а потом проснешься, и надо будет полежать.

– Я согласна, раз ты говоришь, что надо. – Я тоже стала серьезной, но не плакала, хотя страшно стало, потому что Герман боится. – А почему ты боишься?

– Я за тебя волнуюсь, чудо мое, – сказал мне мой жених, и я начала улыбаться, потому что я его.

– Все будет хорошо, потому что у меня есть ты, – так я ему сказала, а он меня опять начал обнимать, и я его тоже. Потому что это же мы.

Утром меня хотели увезти от Германа, и я заплакала. Тогда добрая тетенька сказала ему переодеться и помыться, пока мамочка и папочка меня обнимали. Мне опять стало страшно, просто очень, но папа сказал, что если я буду бояться, то неделю мороженого не будет, а как же можно без мороженого? Вот и я перестала пугаться, а потом пришел Герман, и мы куда-то поехали. Меня переложили на плоскую кровать, она была не очень удобной, но так надо, потому что мой жених так сказал. Добрая тетенька очень удивлялась, что я послушная, когда Герман говорит, но это же Герман, как она не понимает?

Меня раздели… Ну, Герман раздел, потому что я опять начала бояться, и накрыл простынкой, чтобы мне голенькой не было холодно. Он такой заботливый, просто чудо какой! А потом тетенька сняла воротник с шеи и чем-то ее помазала, но я не плакала, потому что рядом был мой жених. Меня укололи в вену, а потом я начала засыпать, глядя на Германа.

– Мы ждем тебя, чудо мое, – сказал мой жених, когда я уже почти уснула.

А потом я спала… Ну, наверное, потому что мы с Германом бегали вместе по пляжу только в трусиках и были почти совсем большие. А еще он меня поцеловал, как папа маму, и сказал, что мы теперь навсегда вместе. Навсегда-навсегда! А еще, когда я бегала, мне не было больно, вот совсем! Такой хороший сон… Пусть он станет правдой! А еще мне снилось, что мы как мама с папой, и у нас есть малыш… Он был такой маленький, но все равно нас любил, и мы его очень любили. Потому что малыш же, как его не любить? Мне так хотелось, чтобы это было правдой… Ну, пожалуйста, пусть так и случится!

 
 * * *
 

Рие увезли, с ней ушел и Герман, которого девочка не отпускала от себя. Потом подросток вернулся, чуть не плача. Теперь им предстояло ждать. Ждать новостей, изнывать от беспокойства о своей доченьке, об этом маленьком чуде. Герхард привычно держал себя в железных тисках воли. Эльза тихо плакала, переживая. Герман изводился, то и дело вскакивал с кресла и ходил по коридору.

– С ней точно все будет хорошо? – жалобно спросил мальчик, дрожа от страха за Рие.

– Обязательно будет, – спокойно ответил отец, встал и обнял подошедшего сына. – Нужно верить и не плакать.

– Так страшно, папа, – признался Герман. – Просто до ужаса. Она засыпала и смотрела на меня… Она же будет жить?

– Обязательно. – Эльза вытерла слезы, поднялась и заключила в объятия мальчика и мужа. – Рие будет жить, с ней все будет хорошо. Я тебе обещаю.

– Я верю, мама, – Герман убеждал себя в этом. – Я ее так, оказывается, люблю… Просто не представляю, что будет, если…

– Никаких «если», сын, – оборвал Герхард мальчика, притиснув к себе. – Мы все любим Рие, а уж как она нас любит… Ты для нее вообще истина в последней инстанции.

Глава семьи ободряюще улыбнулся.

– Да, она любит, – согласился Герман. – Иногда мне кажется, я вас недостаточно люблю на этом фоне. Знаешь… Стоит представить, что с ней что-нибудь произойдет, как просто земля уходит из-под ног. Ну пусть с ней ничего не случится! Ну, пожалуйста, папочка!

Это был крик души. Яростное, полное надежды заклинание мальчишки, который отчаянно боялся за свое чудо. За ту, кто постепенно становилась самой важной в жизни. Важнее даже мамы и папы.

Штиллеры очень хорошо понимали это. Они успокаивали сына, сами изо всех сил стараясь держать себя в руках. Когда в комнату ожидания вошел врач и молча показал большой палец, Эльза от облегчения упала в обморок, еще раз напугав Германа. Но с его котенком точно теперь все будет в порядке. Доктора улыбались. Они сразу же показали подростку спящую девочку, которую пришлось остричь из-за этой операции. Герман смотрел на Рие с улыбкой, повторяя как мантру: «Все будет хорошо».

 
 * * *
 

А потом я проснулась. Сначала ничего не почувствовала, даже себя саму, и хотела уже испугаться, но пришел какой-то дядечка. Он что-то подкрутил и улыбнулся. Я ему тоже улыбнулась, а потом попыталась спросить, где Герман, но дяденька ушел, и тогда я заплакала. Пришла та добрая тетенька, которая была до сна, и привела Германа, потому что поняла. Мой жених смотрел на меня мокрыми глазами и счастливо улыбался. Ну видно же, когда радуются, вот и он мне радовался. И я ему радовалась, хотя потянуться почему-то не могла.

– Не пугайся, малышка, – сказал мне мой Герман, осторожно погладив по голове. – Скоро наркоз отойдет, и ты будешь снова двигаться. Главное, что ты с нами.

– Я всегда буду с тобой, – пообещала я.

Почему-то голос был очень хриплый и хотелось пить. Герман меня напоил, немного, потому что много сразу нельзя. А потом начали шевелиться руки и даже ноги. Они даже почти не болели, когда двигались. Это было так необычно!

– Как я за тебя волновался, – признался мой самый любимый на свете жених. – Потому что очень тебя люблю.

– Я тебя очень-очень люблю, – ответила я, потому что это правда. – Потому что это же ты!

А потом мне нужно было полежать и еще поспать, но Герману разрешили посидеть со мной, потому что иначе я плакала. Не потому, что грустно, а потому, что это работает, а расставаться с моим женихом я не хочу. И он не хочет, он сам мне это сказал! Поэтому я сделала так, как работает, и ему разрешили. Дяденька сказал, что ничего страшного не случится, потому что я ему доверяю. А я сказала, что это же Герман! И все поняли.

Я немножко полежала, а потом со мной начали заниматься, ну и с Германом, конечно, потому что мне без него страшно, а страшно – это плохо. А плохо нам не надо, так папочка говорит. И мой жених так говорит, значит, так правильно. Со мной занимались-занимались, а потом ка-а-ак сняли воротник! И ничего не случилось! Ну, больно не было, дышалось также хорошо, только шея быстро уставала, но для этого начали заниматься ею. А чтобы меня отвлекать, ну я так думаю, мы играли в разные игры, а потом плавали в море и опять играли. Меня для операции остригли, но Герман сказал, что отрастет и я все равно самая красивая, поэтому я и не плакала. Герман же лучше знает, правда?

А потом надо было уезжать, потому что у мамочки и папочки работа. Другие операции отложились, чтобы не пугать моего Германа. Я только потом поняла, как он за меня боится. Он самый-самый лучший на свете! Я ни за что не буду его расстраивать, потому что это же Герман! Я в последний раз побултыхалась в море, а утром мы уже уезжали. Было немного грустно, особенно из-за подгузника, но Герман все понял и принес мне мороженое, чтобы я не плакала. Это он сказал, хотя я и не пыталась плакать, потому что нельзя то, что работает, по таким пустякам использовать.

Мы летели домой, а я уносила в своем сердце кусочек солнечной Италии и улыбку волшебного доктора. Доктор по фамилии Маркони оказался настоящим чародеем, я могу быть без воротника, у меня начали двигаться ножки, а еще стало легче вот тут, внутри. Потому что нельзя хныкать, когда так любят… Мы летели обратно, а я смотрела только на моего Германа, даже когда уснула, потому что это же он.

Дома ничего не поменялось, поэтому мы уселись за стол. Нужно поесть, потом таблетки, потом поспать, позаниматься… У меня теперь режим, он очень строгий, как сказал папа, «без отгулов и выходных», но это же для того, чтобы мне было хорошо. И за это полагается мороженое и еще трубочка с кремом. Правда, не одновременно: или – или, поэтому иногда трудно выбрать, но Герман придумал, как мне помочь – мы делим пополам и мороженое, и трубочку, поэтому получается и то, и другое. И Герман! Ура же?

– В сентябре начнется школа, – сказал нам папа и сразу же поинтересовался: – Будем пробовать ходить или лучше дома?

– Как Герман скажет, так и правильно, – сразу же ответила я, а жених меня обнял. Меня уже можно обнимать, потому что все зажило, вот!

Жених сказал, что надо попробовать дома позаниматься и, если я пугаться не буду, тогда попробуем, а если буду, то ну их. И папа с «ну их» согласился. Он сказал, что мы ему важнее всех школ на свете. Это было так тепло, что я заплакала, но меня быстро успокоили. Хорошо, что я мамина, папина и особенно Германа. Я самая счастливая на свете!