Висенте Бласко-Ибаньес
Куртизанка Сонника
Актеон угадывал близость войны, и она, доставлявшая ему до сих пор средства к жизни, вызывала в нем на этот раз глубокую печаль. Он полюбил эту землю, прекрасную, как Греция. Его душа, проникнувшаяся глубоким миром плодородных полей и богатого промышленного города, омрачалась при мысли, что эта жизнь будет скоро нарушена. Он провел свою жизнь в борьбе и приключениях, теперь, когда, богатый и счастливый, он нашел мир в уголке, где надеялся окончить свои дни, война, как забытая любовница, являющаяся неожиданно снова, без всякого желания с его стороны, вынуждала его к жестокостям и разрушению.
Однажды вечером, под конец лета, он уехал верхом по направлению к городу, раздумывая об этом. В косых лучах солнца мелькали, как золотые блестки, трудолюбивые пчелы, отыскивая полевые цветы. Сборщики винограда пели в виноградниках, присев под лозами… Актеон увидел бегущего из ворот города раба, служившего при складах Сонники в Сагунте.
Поравнявшись с Актеоном, он остановился, едва переводя дыхание от усталости, и в его отрывистых словах слышался испуг. Ганнибал приближался со стороны Сетабиса… Уже в город спешили поселяне со своими стадами. Они не видели врага, но бежали, побуждаемые рассказами беглецов из пограничных сагунтинских земель. Карфагеняне перешли через рубеж; эти люди, со свирепыми лицами и страшным оружием, грабят деревни и предают их пламени. Он бежал к своей госпоже, чтобы и она могла укрыться в городе.
Раб продолжал свой бег к загородному дому Сонники. Грек постоял с минуту в нерешимости. Он думал было вернуться за своей возлюбленной, но затем решил поскакать в город и из его стен доставить ей возможность спасения. Он хотел отыскать дорогу в горы, посредством которой Сагунт сообщался с племенами, живущими внутри страны, и ветвь которой шла к Сетабису и Диене. При приближении к городу он начал встречать беженцев, о которых говорил ему раб.
Они запрудили дорогу; стада мычали, погоняемые бичами и путаясь между повозками; женщины бежали, неся на головах большие тяжести и таща за собой ребят, ухватившихся за края юбки, мальчики погоняли лошадей, нагруженных домашней утварью и платьем; все перепуталось в поспешном бегстве; а ягнята прыгали по краям дороги, рискуя ежеминутно попасть под копыта скакунов. Грек ехал по направлению противоположному потоку беглецов. Он миновал бесконечный ряд повозок и стад, крестьян и рабов – толпу, где смешались различные народности и терялись члены одной и той же семьи, отчаянно призывая друг друга среди облаков густой пыли.
Толпа начала редеть. Мимо Актеона прошли отставшие: несчастные старики, шедшие нетвердым шагом, неся за плечами корзину со всем своим добром, сгибаясь под тяжестью котлов и всякой рухляди; калеки, останавливающиеся, опираясь на клюку; брошенные животные, забиравшиеся в оливковые сады по краям дороги и затем, как бы вспомнив о далеких хозяевах, бросившиеся куда глаза глядят по полям; дети, сидевшие на камнях, потерянные родителями.
Скоро дорога стала совершенно пустынной. Вереница беглецов скрылась вдали, и Актеон видел перед собой только прямую ленту красной земли, извивавшуюся по скатам гор. Ни одного живого существа, кроме его силуэта. Звон копыт его лошади раздавался среди глубокого молчания. Как будто сама природа замерла, чувствуя близость войны. Даже вековые деревья – кривые маслины по краям дороги, большие буксы, зелеными купами покрывавшие скаты гор, – стояли неподвижные, как бы испуганные этим бегством населения, которое они привыкли видеть под своей сенью.
Актеон проехал через одно селение. Дома были пусты, улицы тихи. Ему показалось, что из одной хижины он слышит как бы тихий стон. Вероятно, какого-нибудь больного забыли в поспешном бегстве. Дальше он проехал мимо большого загородного дома. Из-за высоких стен отчаянно залаяла собака.
И снова одиночество, молчание, отсутствие жизни, разлившееся по всей окрестности. Вечерело. Издали донесся ослабленный отдалением глухой гул, похожий на рев невидимого моря, на усиливающийся гул приближающегося наводнения.
Грек съехал с дороги; он поднялся по обработанному склону холма, покрытому виноградниками. С вершины его он мог окинуть взглядом большую часть пейзажа.
Последние лучи солнца освещали скаты гор, где вилась дорога, и на ней сверкали искрами латы отряда всадников, продвигавшегося рысью с некоторой осторожностью, как бы исследуя местность. Актеон узнал их; то были нумидийские всадники в белых развевающихся плащах, и, смешавшись с ними, скакали другие воины, менее внушительной наружности, махавшие копьями и горячившие своих маленьких лошадей.
Актеон улыбнулся, узнав в них амазонок Ганнибала – знаменитый отряд, который он видел в Новом Карфагене и состоявший из жен и дочерей воинов, под командой храброй Асбиты, дочери Гиербаса из африканского племени гарамантов. За этим отрядом дорога снова оставалась пустынной на некотором расстоянии, но в глубине, подобно темному чудовищу, извивавшемуся, как змея, обрисовывалось войско, несметная плотная орда, сверкавшая, как огненная полоса, своими копьями, прерываемая местами какими-то квадратными массами, везшими передвижные башни. То были слоны.
По временам среди войска как будто загоралось новое солнце, освещая путь, по которому оно прошло. Горизонт загорался, и извилистые очертания огромной движущейся массы вырисовывались на багровом фоне. То загорались деревни. Орды Ганнибала, состоящие из наемников разных стран и варварских племен из центра, спешили к вражескому городу и, вступив на сагунтинскую землю, вытаптывали поля и сжигали жилища. Актеон боялся, как бы его не окружили нумидийцы и амазонки. Поэтому, спустившись с холма, пустил своего коня во всю прыть к Сагунту.
Он достиг города уже ночью и, назвав себя, попросил своего друга Moпco отпереть ему ворота.
– Ты видел их? – спросил стрелок.
– Прежде чем пропоют петухи, они будут под нашими стенами.
Город представлял необыкновенный вид. Улицы были освещены кострами. Смоляные факелы горели в дверях и окнах, и толпы беглецов собрались на площадях, наполняли портики и жались под сводами ворот. Весь сагунтинский народ собрался в городе.
Форум представлял лагерь. Стада помещались под колоннадой, где они не могли пошевельнуться и только топтались и ревели. Ягнята прыгали по лестницам храмов, семьи поселян кипятили воду на мраморном полу атриумов, и свет всех этих костров, отражаясь от стен домов, озарял город трепетным, тревожным светом. Магистрат распорядился разместить беглецов, заполнивших улицы и мешавших движению по ним, в домах богатых людей вместе с рабами или в Акрополе, предоставив его многочисленные здания в распоряжение пришельцев. Туда перевели также и стада при свете факелов, между двумя рядами почти обнаженных людей, кричавших на волов, когда они намеревались разбежаться по склонам священного холма.
Заглушая шум толпы, раздавался звук рогов и морских раковин, призывавших граждан образовать отряды для защиты города. Купцы выходили из домов, вырываясь из объятий жен и дочерей, в греческих шлемах, увенчанных огромными пучками конских волос, и величественно подвигались среди сельской толпы с луком в руках, с пикой за спиной, перепоясанные мечом и в кожаных котурнах. Юноши складывали у стен огромные камни, чтобы бросать ими в осаждающих, и смеялись, когда им помогали женщины, также желавшие принять участие в битве. Старики с почтенными бородами, богатые сенаторы, пролагали себе дорогу, сопровождаемые рабами, несшими охапки пик и мечей, и раздавали оружие наиболее сильным поселянам, предварительно справившись, свободные ли они.
Город, казалось, был доволен. Пусть приходит Ганнибал!.. Наиболее воодушевленные сомневались, чтобы африканец посмел подойти к стенам их города. А если он подойдет, то все говорили, смеясь, что Карфаген погибнет под Сагунтом, да и Рим придет на помощь городу.
Сагунтинские посланники уже были там, и, без сомнения, скоро должны прибыть римские легионы и вмиг уничтожить осаждающих. Многие в своем оптимизме склонялись в сторону чудесного, верили, что боги совершат чудо и прибытие состоится через несколько часов и что на рассвете, вместе с войском Ганнибала, подступившего к Сагунту, по голубой поверхности Сукронесского залива покажется туча парусов: флот, который привезет непобедимых римских солдат.
Почти весь город был у стен. Здесь теснилась толпа, так как многие думали, что, укрывшись за зубцами, они останутся невредимыми.
За стенами царствовал полнейший мрак. Замолкли, как бы в испуге, лягушки, населявшие речные камыши, но бродячие собаки в полях лаяли не переставая: они чуяли присутствие каких-то невидимых существ, подвигавшихся во мгле и окружающих город.
Мрак усиливал напряженное опасение людей, находившихся в стенах города. Вдруг среди равнины сверкнул огонь, а затем другие в разных местах, на некотором расстоянии от города. То были факелы, при свете которых шла надвигавшаяся орда. При отблеске их красного света виделись силуэты людей и лошадей. Вдали, на скатах гор, блестели костры, вероятно, служившие сигналом отставшим отрядам.
Этот свет заставил наиболее нетерпеливых выйти из себя. Несколько юношей не могли удержаться, чтобы не начать спускать стрелы с натянутых луков. Из мрака скоро ответили. Над головами толпы раздался свист, и с ближайших домов грохоча полетели черепицы. Их сбили камни, брошенные вражескими пращниками.
Так протекла ночь. Когда петухи своим пением возвестили рассвет, большинство осажденных спало, наскучив всматриваться в темноту, в которой слышался шум от невидимого врага.
На заре сагунтинцы увидели все войско Ганнибала под своими стенами. Актеон, определив расположение отрядов, не мог не улыбнуться.
– Он хорошо знает местность, – проговорил грек. – Воспользовавшись своим пребыванием в городе, он сумел определить единственное место, откуда можно напасть на Сагунт.
На скатах гор не было видно никого. Все войско расположилось между рекой и низменной частью города, занимая огороды и сады дач знаменитого предместья, которым так гордились сагунтинские богачи.
Солдаты входили в роскошные виллы и выходили из них, приготовляя утреннюю еду. Они вытаскивали богатую мебель, чтобы разводить костры, драпировались в найденные ткани и с корнем вытаскивали деревца, чтобы укрепить разбитые палатки. На другом берегу реки, на обширной равнине, рассыпались всадники, занимая деревни, дачи, бесчисленные постройки, выглядывавшие из зелени и покинутые при приближении неприятеля.
Прежде всего обратили на себя внимание сагунтинцев, возбуждая детское любопытство, слоны.
Они стояли в ряд по другую сторону реки, огромные, серо-пепельного цвета, похожие на холмы, поднявшиеся из земли в продолжение ночи, с ушами падающими, как веера, окрашенные в зеленый цвет, и время от времени потрясали своими хоботами, казавшимися гигантскими пиявками, намеревавшимися впиться в небесную лазурь. Вожаки их, с помощью солдат, разгружали с их спин квадратные башни и развертывали гигантские покрывала, покрывавшие бока животного во время битвы. Их пустили на свободу, будто поля были огромной конюшней, так как вожаки были уверены, что осада предстоит долгая и в продолжение ее не понадобится помощь ужасных животных, столь ценимых в битвах.
Вслед за слонами на берег реки прибыли боевые машины, стрелометы, тараны, подвижные башни – сложные сооружения из дерева и бронзы, влекомые двойными упряжками огромных быков с закрученными рогами.
Вся местность как будто перенесла землетрясение: она покрылась кочками разных цветов: полотняными и кожаными палатками – коническими и квадратными, но в большинстве случаев круглыми, как муравейники. И вокруг них копошилась вооруженная толпа.
Сагунтинцы с вершины своих стен рассматривали войско осаждающих, занявшее всю равнину и постоянно увеличивавшееся новыми конными и пешими ордами, то и дело прибывавшими по всем дорогам, как бы порождаемые недрами близких гор. То был калейдоскоп различных племен и народностей, пестрая смесь одежд, цветов и типов, и сагунтинцы, встречавшие в своих путешествиях всех этих людей, указывали их своим удивленным согражданам.
Всадники, как бы летавшие распластавшись на своих маленьких лошадках, были нумидийцы – африканцы изнеженного вида, покрытые белыми покрывалами, с серьгами в ушах и в восточных туфлях, надушенные, с глазами подведенными черным, но в бою горячие, сражавшиеся на всем скаку и владевшие копьем с большим искусством. Вокруг костров в садах прохаживались ливийские негры, атлетического сложения, с шерстистыми волосами и ослепительными зубами, смеявшиеся с глупым самодовольством, закутывая свое голое тело в богатые ткани, похищенные ими, и дрожа жавшиеся к огню, как будто их мучила утренняя прохлада. Эти люди с темной блестящей кожей, редко виденные в Сагунте, возбуждали любопытство граждан почти наравне с амазонками, смело проезжавшими галопом вокруг стен, чтобы поближе взглянуть на город.
То были молодые, стройные женщины с загорелой кожей. Их волосы спускались из-под касок, и всю одежду составляла широкая туника, с разрезом на левом боку, обнажавшим мускулистые ноги, сжимавшие бока лошади. На некоторых были безрукавки из бронзовой чешуи, также открытые с левого бока, чтобы не мешать во время сражения и обрисовывавшие округлость грудей, острых и твердых, вследствие постоянных физических упражнений. Амазонки сидели без седел на крепких диких лошадях, управляя ими с помощью легкой узды, и во время похода злобные животные кусались и брыкались между собой, оживляя тем отчаянную скачку. Амазонки подъезжали к самым стенам, смеясь и говоря что-то, чего сагунтинцы не понимали, они потрясали копьями и щитами, а когда в них посылали тучи стрел и камней, бросались прочь, оборачивая головы на скаку и повторяя свои насмешливые телодвижения.
Горожане различали среди серой массы солдат латы некоторых всадников, сверкавшие, как золотые искры. То были карфагенские вожди, карфагенские богачи, последовавшие за Ганнибалом, – сыновья богатых купцов, сопровождающие войско скорее в качестве советчиков, чем вождей. Они были закованы в металл с головы до ног для защиты от ударов и по духу своего племени годились скорее, чтобы управлять завоеванными землями и делить добычу, чем стяжать славу в бою.
Кроме всего этого люда, бывалые горожане указывали за стенами на настоящее осадное войско. Люди с молочно-белым цветом лица, белокурыми усами и рыжими волосами, связанными в пучок на макушке, сбрасывавшие свои казакины и высокие сапоги недубленой кожи, чтобы выкупаться в реке, были галлы. Другие, бронзовые и такие худые, что кости выступали из-под кожи, – африканцы из оазисов великой пустыни, таинственные люди, заставлявшие звуком своих барабанов луну спускаться на землю, а игрой на флейте плясать ядовитых змей. Рядом с ними стояли гиганты-лузитанцы с ногами крепкими, как колонны, и грудью высокой, как скала; уроженцы Бетики – нынешней Андалузии, не сходившие с лошадей ни днем ни ночью из любви к ним, продолжавшейся всю жизнь; враждебные кельтиберийцы, волосатые и грязные, выставляли напоказ свои лохмотья; северные племена, обоготворяющие одиноко стоящие камни и собиравшие при лунном свете таинственные травы, чтобы варить из них разные зелья, – все люди суровых обычаев, вечно борющиеся с голодом, варвары, о которых рассказывали всякие ужасы, и, между прочим, что будто после битвы они съедали трупы побежденных.
Пращники-балеарцы, несмотря на свой свирепый вид, возбуждали смех за стенами.
Рассказывали о странных обычаях, господствовавших на их островах, и толпа шутками встречала этих молодых людей, почти голых, вооруженных вместо копья палкой с желтым концом и тремя пращами – одной обмотанной вокруг лба, второй вокруг пояса и третьей в руках. Эти пращи были из конского волоса, камыша и воловьих жил, и употреблялась каждая, смотря по расстоянию, на которое приходилось метать шары.
Пращники-балеарцы жили в пещерах своих островов или в углублениях между скалами и с детства приучались владеть пращей. Отцы клали им хлеб на некотором расстоянии, и они не могли съесть его, если не сбивали камнем. Их страстью было пьянство и женщины. В битвах они пренебрегали пленниками, за которых можно было получить хороший выкуп, ради того, чтобы захватать женщин, и часто отдавали по шести здоровых рабов за одну рабыню. На их островах не были известны ни золото, ни серебро; старшие, угадывая зло, порождаемое деньгами, запретили вводить монету, и балеарские пращники, состоявшие на службе у Карфагена, не имея возможности привозить заработанные деньги к себе на родину, напаивали солдат и тратились на грязных, жалких проституток, следовавших за войском. Их обычаи забавляли сагунтинцев. По словам людей, бывавших на их острове, у них был обычай, чтобы невеста стала достоянием всех гостей, прежде чем отдаться мужу, а при погребении они били труп до тех пор, пока не разбивали все кости и не превращали его в бесформенную массу, которую силой втискивали в узкую урну, а последнюю закапывали под кучей камней. Пращи их были ужасны. Они бросали с помощью их на большие расстояния глиняные, засушенные на солнце шары, конические на концах и снабженные ироническими надписями по адресу того, кому предназначался шар; во время битвы бросали фунтовые камни с такой силой, что против них не могли устоять латы самого лучшего закала.
Кроме этих воинственных полчищ, по полям бродили растерзанные женщины всевозможных оттенков кожи, голые худые дети, не знавшие отцов, паразиты войны, шедшие в конце войска, чтобы пользоваться плодами побед, женщины, встречавшие ночь на одном конце лагеря, а утром просыпавшиеся на другом, изнуренные в расцвете молодости усталостью и побоями, умиравшие, брошенные всеми на краю дороги; дети, видевшие отцов во всех солдатах своего племени и несшие в походах дрова и котелки воинов, а в минуты отчаянных схваток один на один бросавшиеся под ноги противника и кусавшиеся, как злые щенята.
Актеон встретил Соннику у стены, откуда она смотрела на неприятельский лагерь при первых лучах солнца. Красавица-гречанка нашла вместе со своими рабами и солдатами убежище в Сагунте накануне вечером и успела перевезти в свои городские склады часть богатств из загородного дома. Дом, с его картинами и мозаикой, богатой мебелью, роскошной посудой, – все это осталось во власти неприятеля. И она с греком видела вдали, сквозь листву садов, террасу дачи с ее статуями, голубятню и крыши помещений для рабов, где бегали какие-то люди, как едва заметные насекомые. Там поселились враги. Они забавлялись, стреляя в азиатских птиц с пестрыми перьями, и били старых больных рабов, оставленных во время бегства. Среди платанов сада поднимался дым костра. Гречанка и ее друг предвидели, что все будет разграблено и разрушено. Сонника пригорюнилась, однако не потеря части ее богатства печалила ее, но ей казалось, что, разрушая место, видавшее первые восторги ее страсти, вместе с тем убивали и ее любовь.
Когда наступило утро, на стенах Сагунта раздались крики негодования. На Змеиной дороге показались группы исступленных и кричавших женщин, обнимавших солдат.
То были «волчицы» из порта, отверженные проститутки, бродившие по ночам вокруг храма Афродиты и не смевшие показываться в городе. Когда в гавани появились первые карфагенские всадники, они с восторгом последовали за ними. Эти женщины привыкли к грубым ласкам мужчин всех наций и потому не испугались появления солдат, принадлежавших ко всевозможным племенам и народам, и их разнообразных нарядов. Не одна ли цена сухопутному или морскому волку? Они любили людей сильных, хищных птиц, раздиравших их своими когтями, и пошли по пятам карфагенян в лагерь, довольные в душе, что могут подойти к городу без страха наказания и в насмешках над осажденными его жителями излить всю ненависть, накопившуюся за годы унижений.
Они пели, как безумные, вертясь в жадных объятиях людей, трепетавших похотью и оспаривавших их друг у друга, как бы готовясь разорвать их; они напивались дорогими винами из амфор, награбленных в загородных домах, и прижимались к плечам, покрытым золотыми сетками, похищенными минуту тому назад. Нумидийцы с восторгом смотрели на них своими влажными глазами газелей, увенчивали их венками из трав, а они заливались хохотом, как вакханки, ласкали шерстистые головы эфиопов, смеявшихся, в свою очередь, как дети, показывая свои острые зубы людоедов.
Они предавались любви под деревьями, рядом с длинными рядами лошадей, привязанных к палаткам, и, валяясь, показывали свою наготу, как бы оскорбляя своим бесстыдством осажденный город и сагунтинцев, смотревших невозмутимо на бесконечные ряды врага, но теперь дрожавших от бешенства за зубцами своих стен при таком оскорблении со стороны «волчиц».
– Подлые!.. Суки!..
Граждане, бледные от ярости, ругали их, высовываясь наполовину из-за стен, как бы собираясь выскочить в поле, чтобы броситься на проституток, а они, желая еще больше раздразнить горожан, удваивали свои насмешки, валялись по траве, обнажали свое тело, как бы приглашая целое войско насладиться им.
Скоро еще новый повод к негодованию возмутил душу сагунтинцев. Некоторым из них показалось, что они узнают одного кельтиберийского воина, ехавшего во главе группы всадников. Его изящная посадка и твердость, с которой он сидел на лошади без седла, напомнили многим блестящих всадников Панафейских празднеств. Когда он, соскочив на землю, снял шлем, чтобы вытереть пот, все узнали его и вскрикнули от негодования. То был Алорко! Никто другой!.. Он платил неблагодарностью городу, осыпавшему его вниманием и почестями. Его обязанности царька заставили его забыть братский прием, оказанный ему Сагунтом.
В него полетели стрелы гнева, так как обыкновенные стрелы не достигали до лагеря кельтиберийцев.
Рассерженные граждане составили род совета. Вдоль стен расположились группы, и с величием бога выступил вперед Ферон, жрец Геркулеса, устремив взоры на врага, не обращая внимания на преклонение перед собой окружающего народа.
Сагунтинцам казалось, что они видят самого Геркулеса, покинувшего свой храм в Акрополе, чтобы взойти на городскую стену. Он был обнажен: только его плечи прикрывала огромная львиная шкура. Когти зверя сходились на его груди, а голова животного с торчащими усами, острыми зубами и стеклянными глазами, сверкавшими под золотой гривой, защищала его голову. Он безо всякого напряжения нес в правой руке целый древесный ствол, служивший ему палицей, как палица бога. Его плечи возвышались над головами всех. Толпа с восторгом смотрела на его выпуклую, твердую, как латы, грудь, на руки с жилами, обозначавшимися, как виноградные лозы, обвившиеся вокруг мускулов, и на ноги, похожие на столбы, между которыми паховая область выступала с презрительным бесстыдством силы. Ферон был так громаден, что его череп казался мал по сравнению с огромными плечами, покрытыми подушками мускулов; грудь его дышала, как кузнечный мех, и все инстинктивно отступали на шаг, боясь толчка этой мясной туши – олицетворения грубой силы.
Молодые изящные друзья Сонники, не забывшие даже при таких обстоятельствах накраситься, шли за жрецом и восторгались им, приказывая толпе расступиться.
– Привет Ферону! – кричал Лакаро. – Посмотрим, что скажет Ганнибал, встретившись с тобой в бою.
– Привет сагунтинскому Геркулесу! – повторяли другие юноши, лениво опираясь на плечи мальчиков-рабов.
Гигант смотрел на лагерь, где уже звучали рога и бегали солдаты, собираясь в группы. Пращники приближались осторожно, пользуясь сохранившимися строениями и неровностями почвы. Битва должна была скоро начаться. За стенами стрелки натягивали луки, а молодежь собирала камни в кучи, чтобы бросать их из пращей. Старейшины приказали женщинам удалиться. Около одной из лестниц стены, среди группы граждан ораторствовал философ Евфобий, не обращая внимания на негодование слушателей.
– Потечет кровь, – кричал он. – Все вы погибнете. А почему?… Спрашиваю вас, что вы выиграете, не повинуясь Ганнибалу? У вас был бы покровитель, и не все ли равно – быть другом Карфагена или Рима? Если осада затянется, вы помрете с голоду. Я переживу вас всех, потому что давно знаком с нуждой, как с верным другом… И еще спрашиваю вас: какая для нас выгода в том, что мы будем римлянами, а не карфагенянами? Живите и наслаждайтесь! Пусть хищники проливают кровь, а вы, прежде чем умерщвлять других людей, оглянитесь на себя. Если бы вы обращали внимание на мои советы, если вместо того, чтобы презирать меня, вы черпали бы из кладезя моей премудрости, мы не оказались бы окруженными в вашем городе, как лисицы в норе.
Хор ругательств и град ударов были ответом философу.
– Паразит! Раб нищеты! – кричали со всех сторон. – Ты хуже тех «волчиц», отдающихся варварам.
Евфобий, дерзость которого усиливалась в зависимости от расстройства пищеварения, продолжал возражать; он, однако, остановился, когда какая-то темная масса заслонила ему свет. Перед ним стоял гигант Ферон и смотрел на него с таким презрением, с каким смотрели перед собой по ту сторону реки слоны осаждающих. Он приподнял левую руку, как бы желая щелчком сбить насекомое, и не успел философ поднять своего дерзкого лица, как покатился по ступеням лестницы с окровавленной головой, молча, без стона, как человек, убежденный в том, что боль только призрак, и привыкший к подобному обращению.
В ту же минуту туча черных точек, как стая птиц, взлетела со стены. Посыпалась черепица, куски штукатурки с зубцов, некоторые из стоявших на стене упали с размозженными головами. Из-за зубцов в ответ полетели камни и стрелы.
Началась защита города.
