Висенте Бласко-Ибаньес
Куртизанка Сонника

На следующее утро грек увидел совершенно изменившийся пейзаж. Море и зеленая равнина скрылись из глаз, на горизонте выступали горы и одни только горы, некоторые покрытые высокими елями, другие красные с голубоватыми выступами и поросшие вереском, из которого под копытом лошадей поднимались стаи птиц и, обезумев, метались между ногами лошадей.

Дороги не были проложены человеческими руками. Лошади с трудом пробирались по тропинкам, протоптанным другими путешественниками; много раз с вершин скатывались глыбы камней и горные речки перерезывали путь. Всадники взбирались по скалам до самых вершин, где их встречали криком орлы, выходившие из себя от злобы, видя это нашествие в их тихую область; они спускались в пропасти, глубокие ущелья, где царствовали могильные сумерки и гнездились вороны, привлеченные трупом какого-нибудь павшего животного. Вдали, в небольших долинах или на берегу речки, виднелись группы бедных глиняных хижин с соломенными крышами, где были проделаны отверстия для света и дыма. Женщины, костлявые и одетые в кожи, окруженные голыми ребятишками, выходили из дверей, чтобы издали взглянуть на проезжавших всадников, явно выражая тревогу, как будто появление незнакомых могло означать только одно бедствие. Другие, очень молодые, с голыми ногами и только спереди прикрытые лоскутом ткани, прикрепленным у пояса, косили редкую пшеницу, едва возвышавшуюся золотой щеткой над скудной, беловатой почвой. Мальчики, крепкие и некрасивые, но здоровые, спускались с гор, неся за плечами большие связки хвороста, между тем как мужчины, со всклоченными волосами, спускавшимися на бородатые, загорелые лица, в тени ореховых деревьев плели из воловьих жил щиты или упражнялись в стрельбе из лука и владении копьем.

На высоких дорожках показывались всадники подозрительного вида на маленьких длинношерстых лошадках – полупастухи-полуразбойники, одетые в кожи и вооруженные длинными копьями. Они вглядывались в путников и, убедившись в их силе, возвращались к своим стадам, пасшимся в глубоких горных расселинах, поросших вереском.

Актеону нравилась суровая жизнь этих людей. Хижины их были из красного кирпича или камня, скрепленного глиной, крыши из ветвей; женщины, более некрасивые и подвижные, чем мужчины, исполняли трудные работы. Только дети помогали матерям. Юноши брались за копье и под руководством старших учились сражаться как пешком, так и верхом; они объезжали жеребят, прыгая им на спину и спрыгивая на полном скаку, или скакали, стоя на коленях неподвижно, со свободными руками, чтобы схватить кинжал или меч.

В некоторых деревушках путешественников принимали с традиционным гостеприимством, а иногда даже выражали свое удовольствие, узнавая Алорко, наследника Эндовеллика, страшного главы племени Барка, пасшего свои стада испокон веку по берегам Халона. Горцы приказывали женщинам приготовлять постели из кож, покрытых мягким сеном, надевали на вертел теленка и жарили его на огромном костре в честь приезжих, а на пути женщины останавливали их у дверей хижин, предлагая им в больших глиняных сосудах горькое пиво, приготовляемое в долинах, и хлеб из желудевой муки.

Алорко рассказывал афинянину об обычаях своих соплеменников. Они собирали желуди – свою главную пищу – и, выставив их предварительно на солнце, чтобы они высохли, очищали от кожи, мололи и запасались мукой на шесть месяцев. Этот хлеб, продукты охоты и молоко составляли главную пищу. Случалось, что чума опустошала стада, поля не давали урожаев. Когда голод свирепствовал среди населения, более сильные съедали более слабых, чтобы существовать. Алорко помнил, как старики рассказывали ему, что это бывало в старые годы, когда Нетон, Аутубель, Наби и другие местные божества, разгневавшись на народ, насылали на него страшную кару.

Молодой кельтибериец продолжал рассказывать об обычаях. Многие из женщин, работавших так усердно в полях, часто погибали в раннюю пору своей жизни. Едва только ребенок появлялся на свет божий, его погружали в ближайшую реку, чтобы этим испытанием закалить против холода и укрепить организм. И между тем как мать вскакивала с постели, принимаясь немедленно за работу, муж ложился на ее место, укладывая рядом с собой новорожденного. Еще не оправившаяся женщина готовила пищу обоим и окружала своего сильного повелителя уходом, как бы в благодарность за плод, данный им ей.

Несколько раз во время пути всадники встречали на краю тропинок кучи травы, на которых неподвижно лежали больные. Мухи тучей вились вокруг головы. Недалеко, так, чтобы можно было достать рукой, стояли амфоры с водой. Иногда ребенок, присевший на корточках рядом, отгонял веткой насекомых. Но были калеки, которых родные сажали, по древнему обычаю, на край дороги, чтоб они просили милосердия богов, выставляя напоказ свои болезни, и чтобы прохожие мимоходом давали им лекарство, распространяя таким образом рецепты, привозимые из дальних стран.

Здоровые люди обмывались лошадиной уриной, чтобы укрепить свои мускулы. Оружие было их единственной роскошью, и они берегли, как сокровище, бронзовые мечи, привозимые с северного полуострова, и стальное оружие, приготовляемое в Бильбилисе и закаленное в песках его знаменитой реки. Гибкие панцири, приготовляемые из нескольких слоев полотна, наложенных один на другой, и кожаные, украшенные гвоздями, были оборонительными доспехами, с которыми кельтибериец не расставался, даже ложась в постель. Они спали, не снимая военного плаща, с металлическими наконечниками на ногах и кладя оружие под рукой, чтобы быть готовыми к обороне, лишь только малейшая тревога нарушала сон.

После трех суток пути поезд вступил в пределы владений племени Алорко. Оно жило на склонах гор по обе стороны Халона, образовавшего веселые долины, покрытые хорошими пастбищами, где носились на свободе табуны полудиких лошадей с волнистыми гривами и развевающимися по ветру хвостами. Женщины выходили из хижины, чтобы приветствовать Алорко, а мужчины, схватив копье, вскакивали на лошадей и присоединялись к каравану. В первой деревушке, где они остановились, старик сказал Алорко, что отец его, могущественный Эндовеллик, при смерти, а в другом селении, куда приехали через несколько часов, они узнали, что великий вождь умер на рассвете.

Все воины племени, пастухи и земледельцы сели на коней, чтобы последовать за Алорко. Когда они прибыли в деревню, где жил царек, присоединившиеся по дороге образовали целое войско.

В дверях отцовского дома – низкого строения из красного камня с бревенчатой крышей – Алорко увидел своих сестер с пучками цветов в руках и в уборе в виде сетки на головах, с которой спускались траурные покрывала.

Сестры Алорко, так же как и другие женщины, бывшие с ними, – жены первых воинов племени, – скрывали свое горе по умершему и улыбались, будто ожидая праздника. Старость считалась несчастьем у кельтиберийцев, презиравших жизнь и дравшихся для развлечения, когда не было войны. Умереть в постели считалось чуть ли не несчастьем, и единственное, смущавшее семью Эндовеллика, было то, что такому знаменитому воину пришлось умереть, дожив до седых волос, постепенно угасая, после того как этот вождь на своем коне принимал участие в стольких битвах, где врагам не было пощады от его меча.

Одежда и наружность Актеона привлекли к нему взгляды всего племени. Многие из кельтиберийцев никогда не видели ни одного грека и смотрели на прибывшего враждебно, вспоминая хитрость и уловки греческих торговцев, от которых их соплеменникам приходилось страдать, когда они отправлялись в Сагунт для продажи серебра из рудников.

Алорко успокоил своих.

– Это мой брат, – сказал он на местном наречии. – Я жил по соседству с ним в Сагунте. Но он не из этого города. Он приехал издалека, из земли, где люди похожи на богов, и захотел сопровождать меня, чтобы познакомиться с вами.

Женщины смотрели на Актеона, как бы пораженные почти божеским происхождением, приписываемым ему Алорко.

Всадники спешились и вошли в обширный дом, служивший дворцом главе племени. Обширное помещение, закоптевшее от дыма и без отверстий для света, кроме огромных отдушин, похожих на бойницы, служило местом сбора и совета воинам племени. На одном конце находился огромный камень, на котором тлели дрова, а над ним в крыше большое отверстие, заменявшее трубу. В стене был вырублен каменный стол с грубо вырезанным на нем изображением бога племени, удушающего двух львов. Стены были увешаны копьями и щитами, шкурами диких зверей, ветвистыми рогами и белыми черепами животных, убитых на охоте. Вдоль стен тянулась деревянная скамья, прерывавшаяся у очага, чтобы уступить место возвышению, сложенному из дикого камня и покрытому медвежьей шкурой. Здесь садился вождь.

Собравшиеся воины вошли.

Один из стариков, взяв Алорко за руку, подвел его к почетному месту.

– Садись здесь, сын Эндовеллика. Ты его единственный наследник и достоин быть нашим главой. Ты унаследовал его храбрость и рассудительность.

Прочие воины серьезным взглядам выразили одобрение словам старика.

– Где тело моего отца? – спросил Алорко, взволнованный этой простой церемонией.

– До заката солнца оно будет находиться на лугу, где ты учился объезжать лошадей и владеть оружием. Юноши нашего племени охраняют его. Завтра с восходом солнца совершится его погребение, достойное столь великого вождя. Теперь же ты, как новый царь, дай свои распоряжения по делам племени.

Алорко посадил рядом с собой грека. Женщины внесли факелы, так как сквозь узкие отверстия только слабый рассеянный свет проникал в комнату, и в ней стоял полумрак.

Сестры Алорко, опустив глаза и в украшенных цветами туниках, обвивавших их девственные крепкие тела, обходили воинов, угощая их из роговых сосудов медом и вином. Все пили очень много, но не теряли при этом своей важности. Они говорили о подвигах умершего, о великих походах, в которых, без сомнения, их поведет его наследник, причем несколько раз намекали таинственными словами на один вопрос, который должен был обсуждаться на следующих днях на совете.

Внесли ужин. Кельтиберийцы не имели обыкновения есть сидя за столом. Они продолжали сидеть на каменных скамьях. Женщины ставили рядом с ними пшеничный хлеб, как праздничное угощение, заменяющее обыкновенно употреблявшийся хлеб из желудевой муки. Другие женщины обносили большой сосуд, наполненный кусками жареного мяса, из которого сочилась кровь, и каждый воин брал кусок кончиком ножа. Рога, полные питья, переходили из рук в руки; когда сосед предложил греку Актеону рог, он принял его и поблагодарил, отвечая на приветливые слова, хотя и не понимал их.

По окончании ужина в комнату вошли несколько юношей племени с рогами и флейтами и начали играть странную мелодию, в которой слышались и веселье охоты, и ярость врагов в боевых стычках. Гости разгорячились, и многие из них, наиболее молодые, выскочив на середину, начали пляску, проявляя при этом большую ловкость. То была пляска, которой кельтиберийцы оканчивали все свои пиршества, – упражнения, требовавшие большого напряжения мускулов и возвращавшие им силы даже в минуты наибольшего их ослабления.

Воины разошлись задолго до полуночи, оставив Алорко и Актеона одних в этом громадном помещении, наполненном дымом, среди которого трещали факелы, окрашивая кровавым оттенком варварские украшения стен. Друзья улеглись на сене, не снимая одежды, и положили оружие возле себя, как делали вообще все воины, постоянно опасавшиеся какого-нибудь нападения со стороны соседей, привлеченных богатством стад племени.

С рассветом все отправились на луг, где был выставлен труп Эндовеллика. Все племя собралось на площадке около реки, молодежь верхом с копьями и в полном вооружении. Старики сидели в тени буков, а женщины и дети – вокруг костра из древесных стволов, на котором лежал труп умершего вождя племени.

Эндовеллик лежал в воинском наряде. Его поредевшие волосы выбивались из-под трехэтажного шлема; разглаженная борода спускалась на латы из бронзовых блях; мускулистые обнаженные руки держали кельтиберийский меч с короткой рукояткой, на ногах перекрещивались широкие ремни кожаной обуви. Меч, с вырезанным на нем изображением бога, борющегося со львами, лежал под головой в виде подушки.

Когда появились двое приятелей, им навстречу поднялся старик, говоривший с Алорко накануне. То был мудрейший из всех старейшин, с которым Эндовеллик не раз советовался прежде, чем предпринять свои смелые набеги. В чрезвычайных случаях он разрезал священным ножом живот у пленников, чтобы по трепетанию внутренностей предсказать будущее. Он также отсекал руки побежденным, чтобы посвятить их божеству племени, пригвоздить у дверей вождя и тем умилостивить божество. Он был прорицателем, и все племя смотрело на него с благоговением и страхом, считая его способным изменить течение солнца и в одну ночь уничтожить жатву врагов.

– Подойди, сын Эндовеллика, – сказал он торжественно. – Взгляни на свой народ, избирающий тебя, как самого храброго и достойного унаследовать отцу.

Он обратил вопросительный взгляд на толпу, и воины выразили свое согласие, ударяя по щитам и приветствуя избрание такими же криками, какими возбуждали свою храбрость перед вступлением в битву.

– Ты нам король! – продолжал старик. – Ты будешь отцом и хранителем твоего народа. Чтобы выполнить свой долг, прими наследие отца… Подайте щит!..

Двое юношей подошли к изголовью костра и, приподняв голову Эндовеллика, вынули щит с изображением бога и передали Алорко.

– Этим щитом ты будешь ограждать свой народ от ударов врагов, – сказал старик. – Теперь возьми также меч.

Юноши подали меч, вынув его из окоченевших рук умершего предводителя.

– Опояшься им, Алорко, – продолжал вещун. – Им ты будешь защищать нас и как молния разить, кого тебе укажет твое племя. Подойди, юный король!

Старик взял Алорко за руку и подвел к костру, на котором покоился его отец. Молодой человек отвернулся, чтобы не видеть труп, боясь растрогаться и прослезиться в присутствии племени.

– Клянись Нетоном, Аутубелем, Наби, Каулеком – всеми богами нашего племени и всех племен, населяющих эту землю и ненавидящих иноземцев, однажды пришедших из-за моря, чтобы захватить наши богатства! Клянись быть верным твоему народу и всегда исполнять то, что решат воины твоего племени!.. Клянись телом твоего отца, который скоро превратится в пепел!

Алорко поклялся; воины вторично застучали в щиты, вторя стуку восторженными криками.

Старик с необычайной силой поднялся на ковер и сдвинул панцирь покойника.

– Возьми, Алорко, – сказал он, спускаясь и подавая новому вождю медную цепочку с висевшим на ней кружком того же металла. – Это лучшее наследие твоего отца: спасение, с которым он никогда не расставался. Нет во всей Кельтиберии воина, который не носил бы на себе яд, чтобы умереть, но не стать рабом победителя. Этот яд я приготовил для твоего отца. Целый лунный месяц я извлекал его из дикого сельдерея, и одна его капля убивает, как молния. Если тебе когда-нибудь случится быть побежденным, выпей и умри прежде, чем твои соплеменники увидят своего вождя с отсеченной рукой рабом врагов.

Алорко надел цепочку на шею и спрятал на груди наследие отца. После того он вернулся под деревья, где собрались старейшины.

Молодежь, занимавшаяся воинскими упражнениями на лугу, подбежала с факелами к костру. Юноши подожгли смолистые стволы, и скоро дым и пламя окутали труп.

Воины, наиболее прославленные своей силой и мужеством, окружили костер на горячившихся лошадях.

Потрясая копьями, они хриплыми криками перечисляли подвиги умершего вождя, и все племя вторило им. Они рассказывали о бесчисленных битвах, из которых Эндовеллик выходил победителем, о смелых набегах, когда он достигал врага врасплох ночью, забирал запасы и уводил бесконечное число пленных и дорогих стад, для которых почти не хватало места на землях племени; они вспоминали о его громадной силе и быстроте, с которой он умел обуздать самого дикого жеребца, и о мудрости, проявляемой им на всех совещаниях.

– Он покрывал руками рабов двери наших домов! – воскликнул один воин, как призрак промчавшись среди дыма, окружавшего костер.

И толпа кричала с жалобной интонацией:

– Эндовеллик!.. Эндовеллик!

Так они продолжали восхваление своего вождя. Пламя костра поднималось среди густого дыма к небесной лазури, и воины, громко выкрикивая подвиги умершего, ездили взад и вперед, как черные демоны в венцах из искр, заставляя прыгать своих коней через горящие головни. Подрубили костер; останки Эндовеллика рухнули вместе с пеплом и головнями, а на месте потухшего костра началась битва в честь покойного.

Воины приближались, опустив поводья своих коней, держа щит перед грудью, подняв меч кверху и вступив в бой между собой, как будто были непримиримыми врагами. Лучшие приятели, друзья обменивались тяжелыми ударами с увлечением народа, видевшего в борьбе лучшее развлечение. Они считали, что чем больше прольется крови, тем больше почета будет оказано умершему; если лошадь падала при столкновении, продолжали биться пешими, и щиты звенели от ударов мечей. Когда некоторые воины удалились, все покрытые кровью, борьба приняла вид общей битвы, в которую вмешались женщины и дети, разгоряченные зрелищем. Алорко приказал трубить в рога сигнал отступления и сам вмешивался в толпу сражавшихся, чтобы разнять наиболее рьяных.

Похороны кончились. Рабы племени закопали остатки костра, и толпа, видя, что празднество кончено, в последний раз подняли рога, полные пива, чтобы выпить в честь нового короля, и затем вернулись в свои селения.

Главные воины направились в дом начальника, чтобы составить совет.

Афинянин ехал рядом с Алорко, высказывая ему ужас, вызванный варварскими и воинственными обычаями кельтиберийцев. Так как он не понимал их языка, то воины без тревоги увидели его появление на совете рядом с новым начальником.

Колдун при почтительном молчании воинов сказал длинную речь, обращаясь к Алорко. Актеон понял, что он отдавал отчет о событиях, происшедших в племени за несколько дней до прибытия нового короля, – о собраниях дружественных племен и нескольких удачных набегах, произведенных наиболее смелыми.

Он увидел, что по лицу Алорко пробежала легкая тень, как будто ему говорили о чем-то тяжелом, что шло вразрез с его взглядами. Воины смотрели на него пристально, и в глазах их читалось соглашение и одобрение всему, что говорил старик. Алорко овладел собой, внимательно выслушал колдуна и, когда тот кончил, после продолжительного молчания, сказал несколько слов и головой сделал знак согласия.

Присутствующие встретили восторженными криками согласие своего вождя и быстро вышли из дома, будто спеша сообщить весть всем бывшим вне его.

Когда грек остался один с кельтиберийцем, последний сказал грустно:

– Актеон, завтра я выступаю в поход со своим народом. Я становлюсь предводителем своего племени. Оно желает, чтобы я вел его на битву.

– Могу я сопровождать тебя?

– Нет. Я не знаю, куда мы отправимся. У моего отца был могущественный союзник, которого не могу назвать тебе, и он зовет меня, не говоря куда. Все племя с нетерпением ждет этого похода.

И после долгого молчания Алорко прибавил:

– Ты можешь оставаться здесь сколько хочешь времени. Мои братья будут повиноваться тебе, как бы ты был сам Алорко.

– Нет, мне нечего делать здесь, когда тебя не будет. В один день я увидел достаточно, чтобы узнать кельтиберийцев. Я вернусь в Сагунт.

– Счастлив ты, что можешь вернуться к греческой жизни, к пирам Сонники и к мирной жизни этих купцов, что тебя ничто не смущает и ты можешь вернуться туда другом!

Оба долго молчали, как будто обоим в голову пришли мрачные мысли.

– Ты вернешься из своего похода отягощенный богатствами и приедешь в Сагунт весело проживать их, – сказал грек.

– Кто знает, – проговорил Алорко. – У меня есть предчувствие, что нам уже не увидеться с тобой, Актеон. Если мы увидимся, мы проклянем богов, и потому лучше, если не увидимся…

Они больше ничего не прибавили, как бы боясь высказать свои мысли.

Грек и кельтибериец обнялись и затем, в знак высшей нежности и братской дружбы, поцеловали друг друга в глаза.

V
Набег

Красавица Сонника думала, что навеки потеряла Актеона. Она считала внезапный отъезд за каприз непостоянного афинянина – вечного странника, побуждаемого жаждой видеть новые страны. Одни боги могли знать, куда направилась эта перелетная птица после своего посещения Кельтиберии! Теперь он уехал с Алорко; станет воевать вместе с этими варварами, и они, покоренные его образованием и ловкостью, кончат тем, что провозгласят его королем.

Сонника полагала, что афинянин никогда уже не вернется, что короткая весна ее любви походила на мимолетное счастье женщины, полюбившейся богам, ради которых они спускались на землю. Она, относившаяся так хладнокровно и насмешливо к чувству, проводила целые дни плача на постели или как тень бродила ночью по большому саду, подолгу оставаясь в гроте, где в первый раз под рукой грека упал пояс ее туники. Рабы трепетали перед изменчивостью ее настроения: она то жаловалась, как девочка, то вдруг, во внезапной вспышке жестокости, наказывала всех. И вдруг, в одно прекрасное утро, перед загородным домом явился грек на взмыленной, запыленной лошади. Он отпустил варваров свирепого вида, сопровождавших его, и с распростертыми объятиями бросился навстречу дрожавшей Соннике. Все огромное имение как бы ожило: хозяйка улыбалась, сад казался красивее, перья редких птиц на террасе сверкали ярче, веселее звучали флейты флейтисток, и рабы, не боясь наказания, имели вид более покорный; даже воздух стал как будто мягче и небо чище…

Загородный дом Сонники снова зажил своей веселой жизнью, точно хозяйка его воскресла. По вечерам происходили пиры в обширном триклиниуме. Сонника приглашала своих изящных молодых друзей, и даже для Евфобия оказывалось место за столом, и бедному философу не приходилось предварительно считаться с палками рабов.

Сонника улыбалась, обнимая Актеона, и слушала его голос, как приятную музыку. Гости просили его рассказать о его путешествии в Кельтиберию, дивилась обычаям племен, над которыми царствовал Алорко. Паразит Евфобий не скрывал своего удовольствия, что имеет столь могущественного друга, и говорил о своем намерении отправиться к нему на некоторое время, чтобы пожить без забот, не нищенствовать и не питаться подаяниями сагунтинских купцов.

Для афинянина снова вернулась весна любви. Он проводил дни на даче у Сонники, одетой, как обыкновенно, в шерстяную ткань ярких цветов, а полировку его тела производили ее рабыни. При наступлении сумерек Сонника шла с ним в сад, и ночь застигала их в гроте, тесно обнявшихся, прислушивающихся, как к сладкой однообразной мелодии, к песне струи, падавшей в алебастровую чашу.

Иногда, по утрам, Актеон отправлялся в город пройтись под портиками Форума, прислушиваясь к новостям с любопытством грека, привыкшего к сплетням Агоры. Он замечал необычайное волнение на большой сагунтинской площади. Праздные люди говорили о войне; наиболее воинственные граждане вспоминали о своих подвигах в последнем походе против турдетанцев, конечно, преувеличивая свою храбрость, а спокойные купцы покидали свои лавки, чтобы собрать сведения, и встречали жестом отчаяния известие о возможности близкой войны. Проходя по Сагунту, Актеон видел, что рабы исправляли еще не совсем развалившиеся места вековых стен и заделывали трещины, образовавшиеся в крепкой ограде в продолжение долголетнего мира.

Мопсо-стрелок сообщал Актеону о совещаниях, происходивших между старейшинами. Ганнибал прислал к ним комиссара с требованием возвратить турдетанцам земли и добычу, отнятые у них в последнюю войну. Африканец держался с нестерпимым высокомерием, а Сагунтинская республика отнеслась к нему презрительно и наотрез отказалась исполнить его требования. Сагунт мог повиноваться только своему сильному союзнику – Риму, и, уверенная в его покровительстве, Кельтиберийская республика относилась равнодушно к угрозам карфагенян. Однако, несмотря на это, так как война казалась неизбежной и все боялись молодости и смелости Ганнибала, двое сенаторов сели на корабль в порту Сагунта и отправились к берегам Италии, чтобы сообщить о происшедшем и просить покровительства римского сената.

Подобные слухи ходили в народе на Форуме, и толпа смеялась над Ганнибалом, как над заносчивым юношей, которого надо проучить. Пусть он пожалует в Сагунт когда угодно! Карфагеняне – сицилийские изгнанники, основавшие новый город после своего изгнания римлянами из Великой Греции. Хотя они и одерживали после того победы в Иберии, но то были победы над варварскими племенами, незнакомыми с военным искусством и сделавшимися жертвами их хитрости. Нападая на Сагунт, они встретят врага, достойного себя, за спиной которого будет стоять Рим и уничтожит их.

Подобные рассуждения ободряли город. Приходили вести, что Ганнибал уже выступил в поход и медленно надвигался; и при этом известии как будто воинственный дух пронесся по Сагунту, воспламеняя самые благоразумные умы. Спокойные купцы, с глухой злобой людей, видящих, что их добру угрожает опасность, выставляли старинное оружие у дверей своих лавок или выходили на берег реки, чтобы упражняться во владении им, смешиваясь с молодежью, с восхода солнца скакавшей на конях, фехтовавшей на копьях или упражнявшейся в стрельбе из лука под начальством Moпco.

Актеон начал проводить целые дни вне дома, несмотря на просьбы Сонники, желавшей видеть его постоянно возле себя. Сенат дал ему начальство над пельтастами, легкой пехотой, и во главе нескольких сотен молодежи, босоногой и не имевшей другой защиты, кроме шерстяной кольчуги и тростникового щита, он отправлялся на берег реки и учил ее там пускать стрелы, не останавливаясь на бегу, и ранить врага, быстро пробегая мимо него, не давая ему времени ответить ударом.

По окончании упражнения вспотевшая молодежь бросалась в реку, чтобы восстановить силы плаванием, а грек медленно отправлялся в загородный дом, останавливаясь в самых красивых местах по дороге.

Однажды вечером афинянин встретил Эросиона-гончара, сидевшего под огромным вишневым деревом. Он смотрел на самые высокие ветки, откуда лился дождь красных плодов, бросаемых невидимой рукой. С того дня, как Актеон застал его работающим над фигурой обнаженной пастушки, он не видел юношу. Эросион встретил грека улыбкой.

– Что же ты не работаешь? – спросил Актеон с отеческой добротой. – Ты закончил свою статую?

Мальчик сделал отрицательное движение с равнодушным видом:

– Статуя? Не смейся надо мной, грек. Я ни над чем не работаю…

– А Ранто?

– Она на верхушке дерева собирает для меня лучшие вишни. Она лазает как коза, а мне не позволяет. Боится, как бы я не упал.

Листья вишни зашевелились, и вниз кубарем спустилась пастушка с голыми ногами и подолом юбки из кожи, полным вишен. Она принялась их истреблять со своим другом, и оба смеялись покрасневшими губами и украшали себе голову и уши гирляндами и подвесками из вишен.

Актеон с улыбкой смотрел на этих сильных, красивых молодых людей, возившихся и обнимавшихся, как будто они были в пустыне, не смущаясь близостью города.

– Отчего ты бросил свою работу? – спросил он.

Эросион и Ранто засмеялись при воспоминании о прошедшем.

– Я ее раздавил, – отвечал мальчик. – Я разбил ее на куски и поклялся, что не возьму в руки другой глины, кроме гончарной… если решусь вернуться в гончарную…

Он обнял девушку за талию, положил голову на ее плечо, потираясь об ее шею с любовным наслаждением кошки.

– Зачем работать? – продолжал он. – Много дней провел я над той проклятой глиной, стараясь придать ей форму этого тела, и все напрасно. Глина остается глиной и не может превратиться в тело. Когда у меня под рукой гладкая кожа моей Ранто, разве не безумство стараться передать ее жизнь комку мертвой земли! Не хочу я больше мечтать, афинянин. С меня довольно того, что я имею.

И с наивным бесстыдством он начал ласкать свою подругу в присутствии Актеона.

– Однажды, – продолжал он, – я прозрел и понял истину. Ранто стояла голая передо мной. Позабыв все из-за моей мечты, я видел в ней только одну модель, но в этот день я увидел женщину. Зачем гоняться за славой, когда в руках держишь счастье? Я мечтал сделать большую статую; чего бы я достиг ею? Чтобы люди говорили после моей смерти: «Ее сделал Эросион, сагунтинец». А я, проведя всю жизнь в работе и страданиях, даже не слыхал бы этого… Нет, станем жить и наслаждаться. В этот день я палкой разбил статую и обнял Ранто. Лучше наслаждаться с ней, чем терять время с комками глины. Не правда ли, Ранто?

И он снова продолжал обнимать девушку, не обращая внимания на присутствие грека.

И последний понял по смелости юноши и по огню, горевшему в глазах пастушки, какая великая перемена произошла в них. Любовный пыл как бы изменил их тела, придав их членам грацию, полную неги, сладкую истому, которой в них прежде не было.

– Я забыл искусство, и мы счастливы, – снова заговорил юноша. – Было бы безумством бежать в Грецию, оставив здесь это сокровище. Мы проводим время бродя по полям, находим в рощах таинственные уголки за занавесями из листьев, душистые темные гнездышки, за которые нам позавидовала бы сама богачка Сонника; а когда проголодаемся, доим коз Ранто, выбираем мед из какого-нибудь улья или влезаем на деревья и отыскиваем плоды. Теперь самое время: куда ни повернись, везде вишни.

Он замолчал, думая, что сказал лишнее; да и Ранто делала ему знаки, что он слишком разболтался, и он прибавил умоляющим голосом:

– Ты добрый, афинянин. Ранто и я, мы смотрим на тебя как на старшего брата с тех пор, как повстречались с тобой на Змеиной дороге. Не говори ничего отцу и Соннике. Дай нам наслаждаться этой жизнью, достойной богов…

Актеону было несколько завидно смотреть на счастье этих двух милых созданий, любивших друг друга в полях, под деревьями, как здоровые красивые животные, у которых одна вера – любовь.

– Сагунт будут осаждать, война близка. Ты не знаешь этого?

– Не знаю, – ответил Эросион с беспечным жестом, – мне ни до чего нет дела, кроме Ранто.

– А твой город? Тебя не озабочивает его безопасность?

– Я забочусь больше о поцелуях моей пастушки. Пока могу наслаждаться любовью, солнцем и плодами, какое мне дело до остального мира.

– Ты не любишь свою страну, неблагодарный?

– Теперь я люблю только вишни и эти красные губы, свежие как они.

Они расстались, и Актеон некоторое время вспоминал о встрече.

Веселая беззаботность счастливой парочки наполняла его завистью.

Прошли летние месяцы. В полях созревал виноград, и виноделы любовались близкой жатвой, скрытой под широкими листьями; а время от времени, как зловещий звук трубы, приходили вести о Ганнибале, о его победах над внутренними племенами, не желавшими подчиниться ему, и о его притязаниях на Сагунт.