bannerbannerbanner
полная версияСолнце слепых

Виорэль Михайлович Ломов
Солнце слепых

Полная версия

Глава 49. Ты плачешь

На канале Грибоедова зашли в летний ресторанчик, который располагался на понтоне. Тут же приставали прогулочные катера и лодки. Сели за крайний столик. Маша отошла к стойке, а Дрейк задумчиво смотрел на воду и думал, что жизнь имеет форму воды. «Похоже, я уже не избавлюсь от этих мыслей», – думал он. Вода, казалось, несла мимо него нечто настолько важное и одновременно искусительное, что он едва не поддался почти юношескому искушению прыгнуть с борта вниз головой, чтобы скорее почувствовать упругость воды, упругость жизни, поглотившей его мысли.

– Что ни говорите, но раньше было намного лучше! – убеждал мужской голос за спиной.

«Если прежде было лучше, чем сейчас, ты глуп, приятель», – подумал дед и вспомнил себя пятилетним пацаном перед широко разлившейся рекой. По воде плыли черные деревья, льдины, желтая пена, стебли камыша. Он глядел с бугра на холодную муть половодья, и ему было радостно оттого, что впереди лето, жара и арбузы.

– В жизни люблю только такие минутные удовольствия! – произнес женский голос.

«Разменивать жизнь на минутные удовольствия тоже глупо. Мелочь она и есть мелочь. Хотя для женщины – это самое то. Для мужика – вопрос».

«Как хорошо, – думал он, – смотришь на все спокойно: на еду, на выпивку, на девушек. Знаешь, что все это не твое… Даже твою глупость уже повторяют другие. Как хорошо, что я тут один с Машей. Мне ведь никто не нужен больше. Перед Катей как-то неудобно, словно ее должник. Странно, пятьдесят лет ничего не был должен, и вдруг должен! Хорошо, что я тут наконец-то один. Да и ей, наверное, лучше одной. Пятьдесят лет… пятьдесят лет, как я не был на могиле родителей…»

Его охватывало порой пронзительное чувство жалости по своей уходящей жизни. Причем Дрейк испытывал его не тогда, когда думал о себе, а когда думал о своих близких, ушедших из жизни давным-давно.

На другой стороне канала, возле строительных плит, огораживающих стену «Книжного мира», возбужденно спорили женщина с девочкой и парень. Женщина верещала на одной ноте, парень отрывисто и зло бухал, а девочка односложно вскрикивала.

Дрейк почувствовал смутное беспокойство. Парень вдруг ухватился за женскую сумку и стал вырывать ее. Женщина замолчала, вцепилась мертвой хваткой в сумку и стала плевать парню в лицо. Со стороны это было даже смешно. Девочка с криком вцепилась парню в руку. Парень резко отмахнулся от нее. Девочка отлетела в сторону. Женщина закричала. Парень продолжал ожесточенно рвать сумку у нее из рук. Рядом остановились несколько человек и с любопытством взирали на происходящее. Женщины возмущались, мужчины смотрели как-то «насквозь», словно и не видели того, что видели.

Дрейк от слабости не мог даже привстать со стула, но вдруг почувствовал необыкновенную ярость. И тут же свет и боль. Они шли на него сверху, вливались в грудь, вздымали грудь и перехватывали дыхание. Они прошли по его душе, отделив юное от дряхлого, несокрушимое от побежденного. Он видел как бы со стороны – как он вскочил со стульчика… взлетел по лесенке… промчался по мосту на другой берег канала… подскочил к безликому парню… схватил его за шиворот… вздернул кверху… отобрал сумочку… а самого, передернувшись от гадливости, бросил в канал, как самую последнюю гадость… Воды канала разошлись и поглотили подонка. И чистая вода взметнулась выше фонарей…

Женщина со слезами на глазах стала проверять содержимое сумочки и причитать:

– У меня же там все деньги! Все деньги!

Маша увидела в глазах деда слезы. Он полулежал на столе, положив голову на руки и смотрел в сторону «Книжного мира».

– Деда, что с тобой? Ты плачешь? Что с тобой, милый мой?

– Больно, Маша, больно смотреть…

Маша вызвала скорую, и та увезла деда в больницу. Врач сказал, что третьего раза старик не вынесет.

Через месяц Дрейк пришел в себя. До зимы он бродил по коврам внучкиной квартиры, по небольшому дворику, усыпанному листвой, сидел на мягком диване возле телевизора, на жесткой скамеечке под кленом, и когда выпал первый снег, а на телевидение вернулись депутаты, решил вернуться домой. Несмотря ни на какие уговоры, оставаться в Питере он больше не желал.

Запомни – в этом мире ты никому ничего не должен. В этом мире все равны. И если кто-то дал тебе что-то, это его руками дал тебе Господь. Не мучайся, если не можешь вернуть это или отплатить добром за добро. Если же с тебя свой долг возьмет силой тот, кто дал, с того спросит Господь. Спросит с него вдвойне, ибо то не его были даяния, они в равной степени принадлежали и тебе.

Кате на вокзале он сказал:

– Не поминай меня лихом! Если приедешь вдруг, заходи. У меня места много. Целая комната! Лично мэр выделил, как участнику войны. Недалеко от нашего старого дома. А еще диван с комплектом белья и холодильник с телевизором. Не жизнь, а малина!

– Прощай, Феденька! Ради Бога, прости меня, – попрощалась с ним Катя.

Она знала – навсегда.

Глава 50.Экс

На другой же день после приезда в Нежинск Дрейк позвонил Пинскому, но того не оказалось дома. Отвечала жена. Судя по голосу, это была полная, рыхлая, не очень приятная особа.

– А когда я могу увидеться с Ильей Владимировичем? – спросил Дрейк.

После некоторого молчания жена ответила:

– Боюсь, что никогда. Мы с ним больше не живем. Он уехал. Совсем.

Дрейк заволновался не на шутку и стал торопливо объяснять, что два года назад, около двух лет назад, передал Пинскому на временное хранение картину и зеркало, вот и расписка имеется…

– Приходите, – сказала жена, – поищем. Запишите адрес, – послышался зевок.

Зеркало стояло в «тещиной» комнате, оно было завалено какими-то узелками, коробками, а портрета Изабеллы не было.

– И что мне теперь делать? – спросил Дрейк.

– А я почем знаю? – зевнула, пожав полными плечами, жена.

– Он точно не вернется?

– Точно! – она надавила на старика грудью, выталкивая его в дверь. «Вот пристал! – было написано на ее лице. – Мне бы твои проблемы!»

Когда Дрейк уже загрузил в такси зеркало, выскочила супруга Пинского:

– А расписка?!

– Щас! – ответил Дрейк, протянув к ней руку. – Сперва «Изабеллу»! Поехали!

Каким-то образом Пинская узнала его адрес и пришла к нему за распиской. Но Дрейк расписку не вернул, а оформил в нотариальной конторе новую, о том, что получил обратно зеркало.

– А портрет, сударыня, пусть повисит пока на вашем супруге.

– Он не мой супруг!

– На Илье Владимировиче. Я на той неделе ему счетчик включил. Полагаю, он все-таки еще вернется в наш славный город. Вы уж, будьте добры, сообщите мне, если он сам не пожелает. Я ведь все равно узнаю.

Зима и весна пролетели незаметно. Дрейк редко выходил из дома. Сперва хотел устроиться куда-нибудь сторожем или еще кем, но хандра и недомогания не отпускали его, и несколько месяцев он провел за пасьянсом и телевизором. А когда началось лето, Дрейк стал каждый день прогуливаться по городу, ради «моциона». Чаще всего он ездил на троллейбусе к реке и там подолгу гулял по набережной или сидел за кружкой пива. По сравнению с прошлым, катеров было очень мало, а теплоходов и вообще не осталось, оттого было не по себе, будто у него украли не только портрет Изабеллы, а и всю его прошлую жизнь.

Как-то в воскресенье он решил побывать в картинной галерее. Посмотрю-ка «Дона Фернана», как он там? Тоже постарел, наверное. Галерея располагалась на двух этажах особняка дореволюционной постройки, недалеко от набережной, и Дрейк пешочком добрался до нее за полчаса. В скверике рядом с особняком Федор уютно расположился на скамейке, просмотрел газетку, покурил, поглядел на девочек, играющих в «классики», затем сунул свернутую газету в урну и зашел в галерею. Давненько же он не был тут. «Странно, – подумал он, разглядывая просторный, но темноватый холл, – что же я сюда не хожу? Нехорошо. Надо образовывать себя. Кто бы вытащил меня хоть разок еще и в консерваторию…»

Дрейк прошелся по первому этажу, ничем особо не удивившему его. Вопреки правилу располагать от входа мумии и древние иконы, да потрескавшиеся от времени доски и полотна, в залах экспонировались две выставки современных городских художников, на одной из которых Федор едва удержался от зевка. Нарочито упрощенные фигуры и искусственно сведенная к двум-трем цветам палитра не делали живопись более богатой, а впечатление оставляли, как от посещения лечебницы. Были и реалистические полотна, и художнические химеры из кубиков и цветовых пятен, но это все было вторично, и Дрейк уже где-то когда-то видел не раз. «Меня, как гражданина великой страны, это не вдохновляет ни на что, даже на трудовой подвиг, – сказал он себе и пожалел, что больше сказать об этом некому. – Наверное, не я один не хожу по галереям».

Дрейк поднялся по широким гранитным ступеням лестницы с широкими же дубовыми перилами на второй этаж. Лестница ему чрезвычайно понравилась, и он некоторое время стоял на площадке, глядя в громадное окно на прыгающих по асфальту девчушек и поглаживая отполированное руками дерево.

В первом зале было шесть-семь женских портретов и парочка мужских. Сразу же бросилась в глаза интересная манера художников располагать женщин спиной к зрителю. Почти половину полотна занимала обнаженная спина, но при этом голова красавицы была неестественно и как-то судорожно повернута назад, как у гусыни, а в кротких глазах читалось удивление, что на ее спину так бесцеремонно уставились, и любопытство – а что же за сим последует? Между двумя такими спинами Федор и увидел Изабеллу. Он с минуту оцепенело глядел ей в глаза, резко развернулся и почти сбежал по гранитным ступеням вниз, удивившись собственной прыти. Тут же, на другой стене, отметил его взгляд, располагался «Дон Фернан». «Наконец-то они рядом», – мелькнула у него безумная мысль.

– Вы напишете о новых вы…? – крикнул ему вслед женский голос, но тут же и стих, задавленный тяжелой входной дверью.

 

Дрейк сел на скамью, вытащил из урны газету, уставился в нее, снова свернул и засунул в урну, закурил. Девчата расчертили мелками весь асфальт и неутомимо прыгали и прыгали по расчерченным квадратикам. «Вот что надо рисовать, – подумал Федор, любуясь угловатыми созданиями. – Асфальт и девчушек. Как же мне вызволить тебя оттуда?» Первым импульсом было идти к Пинской и выяснить, по какому праву его картина оказалась в галерее. «Бесполезно, – решил он, – будут одни зевки и плечи. К ней ходить без пользы. Жаль, Пинского нет. Вот же сволочь, наверняка загнал за приличную сумму. Ну что ж, нужен экс, адмирал. Без экса добра не вернуть добром».

Легко сказать: экс. Времена Камо давно минули, «Камо грядеши» тем более. С наганом не налетишь, на коне не ускачешь. Сейчас, наверное, на каждой картине сигнализация, а в каждом зале лазеры и глаза секьюрити.

Дрейк потерял покой и сон. Мысленно он перебрал десятки способов изъятия картины, от трогательно наивных (он остается на ночь за портьерой и потом уносит портрет) до голливудски масштабных. И тут вспомнил о Сене из ЖЭУ. Он его недолюбливал, и теперь, после Киева, знал, за что. За то, наверное, за что его так любил Рыбкин. Этот подскажет, решил Дрейк, и это было главное, что ему нужно было от Сени.

– А за сколько? – деловито осведомился Сеня, как только «просек проблему».

– Что за сколько? – не понял Федор.

– Сколько отвалишь за нее, за картину свою?

– Все, что есть, все отдам.

– «Все»! Много у тебя всего! – хмыкнул Сеня. – У тебя вот комната…

– Ну?

– Вот и давай бартер. Портрет на комнату. Сколько метров, семнадцать? Возле ЦУМа? Очень выгодная сделка! – Сеня потер руки.

– Сбрендил? Как я буду без комнаты?

– Не знаю, Федор Иваныч, это уж ты сам выбирай: комната тебе нужна или портрет. Портрет-то старинный – я знаю. Сейчас цена на них о-го-го как выросла! И не прибедняйся, у тебя дача на тридцать восьмом, из бруса, печь затопил и хоть зиму живи.

– Неужели это возможно? – спросил Дрейк.

– Это уже май проблемз. Пинский где живет?

– Проспект Революции, семь, квартира шесть. Вот телефон.

– Все, Иваныч, процесс пошел.

– Картина чтоб в раме была.

– Хоть с бантиком.

Глава 51. Зубы болят – сердцу легче

К осени у него разболелись зубы. Он уже не знал, куда себя деть. Сходил в библиотеку и взял «Дневники» Толстого. В течение жизни, превратившейся из одной иллюзорности в другую, он частенько думал о том, что неплохо было бы почитать их на сон грядущий. Но все было как-то недосуг, все забирала суета дня. Настал, видно, и вечер, раз потянулась к нему рука. Он нагрел соль, ссыпал ее в мешочек, приложил к щеке и лег на диван. Для пробы раскрыл наугад.

«Нездоровится, лихорадка и зубы». Чуть далее: «Несмотря на бессонницу и зубную боль…» Перевернул страницу: «Зубы болят и лихорадка».

Дрейк закрыл том.

«У Толстого, как видно, были те же проблемы, – подумал он. – Интересно, а отчего у графа была бессонница? Бессонница – такое же социальное явление, как и безработица. И развиваются они по одним законам, и симптомы у них одни, и последствия. И как то, так и это, в принципе, неизлечимо».

Ночь Дрейк промаялся с зубами и в пять утра пошел в клинику занимать очередь. К его удивлению, он оказался не первым. На ступеньках, спасаясь от утреннего холода, уже подпрыгивали три бедолаги. Тут еще четверо, предупредили они.

– Когда откроют? – спросил он.

– Через два часа.

Через час прыгающими и застывшими гражданами были заполнены все ступени стоматологической поликлиники. Все шутили. Шутки были обычные: пронзительные, как зубная боль, и плоские, как ступени.

– Давай, давай, открывай! – зашумели все, когда в окошке появился заспанный охранник. Тот зевнул, поглядел на часы и ушел.

Ровно в половине восьмого людей запустили. Холл наполнился осенним холодом, оживлением и двумя сотнями больных зубов. У охранника по индукции заныли все зубы.

Все стали выстраиваться в две основные очереди: на лечение и на протезирование. Была еще третья, но никто не знал, куда. А еще что-то говорили про «плюсики». Каждая очередь, в свою очередь, состояла из двух категорий граждан: тех, кто лечился бесплатно, и тех, кто рассчитывался наличными.

– Вы страховой полис взяли? – спросила женщина, у которой Дрейк поинтересовался, возьмут ли с него, как пенсионера, деньги или нет. – Вы что же, никогда у врача не были?

– Никогда, – сказал Дрейк. – Правительство обещало пенсионерам все бесплатно. Вот этот? – он вытащил из паспорта свернутый полис.

– Да, он. У вас никогда зубы не болели?

– Болели, – сказал Дрейк. – Да мало ли что болит. Сердце болит, я же не иду его драть.

«Здоровье, как кот. Чем больше забот о нем, тем оно привередливее».

Без пяти восемь люди сбились к окошкам, разбивая друг друга по половому признаку:

– Мужчина с усами, вы за мной!

– Дама с пером, разрешите протиснуться!

– Мужик, куда прешь? Прешь куда? Стань тенью!

– Женщина в коже, вас здесь не стояло! Вы вон за тем дядечкой были.

– Пропустите многодетную беременную женщину, участницу Чернобыля, интернационалистку!

– Ты, участница Бородино, тебе не зубы, тебе голову лечить надо!

Впереди Дрейка явный изувер с шальными от боли глазами доверительно сообщил своей соседке, что он подравнял себе зубы сам. Напильником. «Вот!» – показал он. Дрейк забыл о зубной боли.

– Вы с плюсиком? – из кабинета выглянула сестра. – Проходите без очереди…

– Галь, да не он! Не видишь, что ли? – послышалось из кабинета.

«Это хорошо, что я – не он, – подумал Дрейк. – А то, глядишь, без очереди в расход пустят».

Когда стоматолог занималась его зубами, Дрейк, чтобы отвлечься от дергающей и тупой боли, стал считать ворон на скате крыши напротив. Насчитал семь штук. Восьмая была не ворона. Когда с зубами было покончено, и врач вынесла вердикт: «Н-да-а!..», Дрейк с полным ртом слюны сказал:

– Воронам хорошо!

– Что?

– Воронам, говорю, хорошо! – Дрейк выплюнул кровь. – У них зубов нет.

– Вам не о воронах, вам о своих зубах надо подумать! Вы когда в последний раз были у зубного?

– В последний? Сегодня.

– Оно и видно, – сказала врач. – Чего же мне делать с вами?

– А ничего, – ответил Дрейк. – Я же без вас обходился до сих пор. И дальше обойдусь.

– Это мы всегда успеем! А вас, голубчик, мы лечить будем. Как участника войны. Вот вам талончик ко мне, это к хирургу, а это к гигиенисту. Но прежде сделаете снимок. На третьем этаже. Там живая очередь.

Живая еще – это хорошо. Дрейку стало жаль ее.

– Следующий! – бесстрастно пригласили очередного бедолагу.

Мимо Дрейка с тоской в глазах метнулась беременная участница Бородино. Как историческая тень.

Глава 52. Зачем так много требуется слов

– Что известно о России? – спросил дед, указывая на ведущую телепрограммы, терзавшую банальными вопросами видного академика. – Вот эта соглашается, что высокая духовность. Но главнее, говорит она, что воруют и дороги плохие. Эту новость еще в прошлом веке выкинули. Плохие дороги, как мне кажется, метафора вообще плохой дороги, которой идет Россия.

– Я не согласна, – возразила Маша. – Если у России высокая духовность, она не может идти плохой дорогой.

– Не может, но идет. Как раз в этом и проявляется ее высокая духовность. То, что она еще идет.

– Ты себя плохо чувствуешь? – Маша положила руку ему на лоб.

– Как тебе сказать?.. У нас – чем хуже, тем лучше.

– Деда! Выкинь дурные мысли!

– Ты права, Машенька. Но чтобы отвлечься от дурных мыслей, надо сменить их на добрые. Сейчас поищу их. Где-то они у меня были…

В дверь кто-то постучал. Или в окошко? Тук-тук-тук! Маша открыла дверь – никого. Выключила свет, выглянула в окошко. Тоже никого.

– Ты чего? – спросил дед.

– Постучал кто-то.

– Да, я слышал. Может, соседи? Есть кто?

– Нет никого.

По поверьям, вспомнила Маша, к больным накануне смерти является смерть. Тихо-тихо подойдет к двери, если не сказать – подкрадется, постучит легонько тук-тук-тук, а дверь откроешь – нет никого! У Маши мороз пробежал по коже. Неужели это она?

Маша еще раз открыла дверь, вышла на площадку. Ей вдруг стало страшно тревожно, и она никак не могла совладать с волнением. Несколько раз сделал глубокий вдох и шумный выдох. Хорошо все-таки, что она вырвалась к деду на пару дней! С его болезнями…

– Кто там?

– Кошка.

Я-то и не увижу никого, пришло ей в голову. Это дед сам должен выйти и взглянуть, кто там стучит. Да что же это такое!

– Деда, я выпью! – она налила себе коньяку и выпила. Немного успокоилась.

Может, кто-то уже стоит у его изголовья и шепчет что-то на ухо? Маша подошла к деду, обошла его вокруг. Ничего не почувствовала. Дед удивленно посмотрел на нее.

– Ты чего?

– Вспоминаю, как в детстве кружилась возле тебя.

«А то еще птица в дом залетит, чаще всего в облике сороки», – вдруг отчетливо услышала Маша голос бабы Лиды. Бабка много чего рассказывала ей о сороках и воронах. Уверяла, что они забирают души людей. Маша поглядела в окно. Ей показалось, что за ним промелькнула какая-то большая птица. На сороку похожа. Может, все-таки голубь?

Она вдруг вспомнила свой последний разговор с Екатериной Александровной.

«Его всю жизнь обманывают, – с горечью призналась она тете Кате, с горечью и сожалением. – А он всю жизнь говорит: не может быть!»

«А мне кажется, он даже рад этому, – возразила Екатерина Александровна. – Он провоцирует всех на обман, и от него уходит в себя. И чем сильнее обманывают его… или он сам себя… тем глубже уходит. Он не борется, как Дон Кихот с ветряными мельницами, он создает эти «мельницы»: каравеллы всякие, Монтеня, Изабеллу. Но он не страус, не еж, не улитка, нет, он какой-то неведомый мне зверь».

«Все мы такие», – вздохнула Маша, страшно удивив старую актрису.

– Слышь, Маш, – позвал ее Дрейк, – а у меня скоро будет портрет Изабеллы. Рано или поздно будет.

Дрейк закрыл глаза и попытался зримо представить будущее. Будущее представлялось проявляемой фотографией. Будет портрет, не станет комнаты. Зато будет портрет, и есть еще дача. Он вспомнил свою дачу. Очень ясно вспомнил дачные звуки: громкие, четкие звуки Лидиных шагов, захлебывающийся, торжественный звук язычка в рукомойнике, изящный цокот коготков собаки и совсем женские ее вздохи, звуки кастрюлек, мух, шелеста газет и пакетиков, кипящей кастрюли, а еще непонятные шорохи, потрескивания, пощелкивания, посвистывания… Все невидимо – искорки паутинок, звенящие траектории мух, произнесенные слова, хрустальные молоточки кузнечиков, легкие, с ленцой мысли – все невидимо, но все есть. Видимо, счастье тогда, когда оно невидимо.

Он вспомнил ворону, вылетевшую из вагончика, Лиду, всю жизнь напряженно всматривающуюся в него, Катю уходящую зимним двором в холодное навсегда… У женщин три дара: дар любви, дар семьи и дар несчастий, но мне почему-то больше перепало последнего. Сам виноват.

Потом перед его глазами всплыла картинка: Питер, набережная, за столиком он и Катя… Ясный, тихий и теплый вечер. В небе появились первые звездочки. Тут же другая картинка: они у раскрытого окна, выходящего во двор. Очень тепло, все окна в доме распахнуты, из них несутся голоса, музыка, льется свет. Удивительно спокойно и тревожно одновременно. Спокойно, что уже все позади, а тревожно, что с этим надо будет скоро прощаться.

– За окном, как тогда, огоньки, – сказал он.

– Милый друг, мы с тобой старики, – отозвалась Катя.

В тот вечер выпал первый снег…

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25 
Рейтинг@Mail.ru