bannerbannerbanner
полная версияСолнце слепых

Виорэль Михайлович Ломов
Солнце слепых

Полная версия

Глава 14. Предчувствую Тебя

Федя девушку не забыл. Мало того, он ее вспоминал, чуть ли не ежедневно, а перед сном читал ей, закрыв глаза, стихи Блока. Он читал стихи, а ее ласковая рука гладила ему голову, и он ощущал на себе ее ласковый взгляд. И даже слышал иногда ее слова: «Я рада за тебя, Феденька».

У Феди был новый трехтомник Блока, который он купил по случаю в Воронеже, куда смотался тайком от родителей в прошлом году. (Трехтомник мусагетовского 1916 года издания; изящные книжицы в серой пергаментной обложке и заголовками красного, зеленого и синего цветов; Аполлон, словно вытканный из прозрачных стихотворных строк и туманных образов. Какие книги издавали! А какие в них печатали стихи!)

В Воронеже его едва не загребли как беспризорника. Он там искал свою Фелицату.

Поскольку Воронеж был город большой, и девушек в нем было много, постольку Фелицата была среди них. Федя весьма резонно заключил: раз город не страна, рано или поздно он найдет Фелицату.

В первый же день он спустил почти все деньги на Блока и перочинный ножик, а когда после этого впервые в жизни увидел фонарик, то в припадке отчаяния и восторга, вызванного отсутствием денег и торжеством человеческого разума, попросту стащил его с прилавка. Тут-то за ним и погнались, как за беспризорным воришкой. Хорошо, подвернулась большая труба, уходящая под железнодорожную насыпь, в которую он успел незаметно юркнуть.

Фелицату он, разумеется, не нашел, а когда через пять дней, голодный и грязный, в мазуте и соломе, вернулся домой, был встречен слезами и причитаниями матери, перемешанными с ее беспокойством о его будущем. Федор успокоил и порадовал матушку строками:

– Не может сердце жить покоем, недаром тучи собрались. Доспех тяжел, как перед боем. Теперь твой час настал. Молись!

Как раз в этот момент в дом зашел и батя. Он тихо порадовался за сына, спросив: «Помолился?», и, несмотря на то, а может, и благодаря тому, что после работы «с устатку принял», удостоил сына отменной трепкой, после которой пришлось два дня спать на животе.

Придя в норму, Федя во всеуслышание заявил родителям, что рано или поздно он Фелицату найдет и женится на ней.

– Предчувствую Тебя, – то и дело орал на всю избу Федор. – Года проходят мимо – все в облике одном предчувствую Тебя.

– Рехнулся, паря! – констатировал отец, а мать прижимала руки к груди. В глазах ее стояли слезы, а на сердце было страшное беспокойство за разум и за будущность сына.

– Ты по голове его бил, что ли? – ругала она отца, а тот кричал несвязно: «А-а-а!!!»

«Никак, заразила она его», – услышал как-то Федя вечернее сетование матери за дверью спальни. Батя лишь кряхтел и вздыхал. Что еще мужик может?!

А тут Федору попалась книга о пиратах, и у него вовсе ум за разум зашел. В соседнем поселке открылась библиотека, и Федор регулярно мотался туда, пока не проглотил весь ее литфонд. Книг о пиратах было немного, но их хватило, чтобы в его голове образовались два равновеликих мира, один из которых был населен Фелицатой и Блоком, а второй – пиратами и их приключениями. Они сперва мирно сосуществовали друг с другом, а потом незаметно для самого Феди слились в один, огромный, блистающий, таинственный. В том мире было все ясно и четко, и он был необозрим во все стороны света, во все направления времени. Передвигались там исключительно на кораблях под парусами, пили один только ром под звон дублонов и кубков, изъяснялись высоким хриплым слогом и мужественным стилем посредством сабель, пираты были в грубых башмаках и страшных шрамах, а женщины все красавицы. Фелицата была там и Девой, и парусом, и бушпритом, была она там несравненной Изабеллой, воплощением самой ласки, которую каждый благородный пират мечтал получить еще при жизни. И там совершенно не надо было собирать навоз для самана и резать яблоки на компот!

И вот спустя шесть лет после последней разлуки, достаточной, чтобы дважды обогнуть землю под парусом, Воронов привез розовым июньским вечером на подводе дочь. Федор как раз поправлял на крыше трубу. Даже удивительно, что он оказался на крыше именно в этот момент! Он сел на конек и разглядывал сверху приезжих.

Воронов подал руку Фелицате, та спрыгнула с подводы. Показалась ее мать. Они обнялись, постояли с минуту молча и молча зашли во двор. С крыши двор был хорошо виден. Воронов завел лошадь, закрыл ворота и стал распрягать лошадь. По движениям его рук Федор нутром понял, что тот волнуется. Слышно было, как он бормочет что-то. Неужели молится? И тут же Федя это волнение уловил в себе, словно оно пронзило в этот миг всю вселенную. В голове было пусто-пусто, а на ум пришла всего одна лишь строчка: «Снится, – снова я мальчик, и снова – любовник…»

Феде в этом году исполнялось четырнадцать лет. А сколько же ей лет, задумался он. Тридцати еще нет… Он решил жениться на Фелицате до того, как ей исполнится тридцать лет. Он задумался, сидя на крыше, и едва не свалился с нее, когда услышал за спиной раздраженный голос отца:

– Ты чего там, уснул? Не докличешься! Вечерять иди!

Федор вставал рано. До Семеновки, где была девятилетняя школа второй ступени, было полтора часа ходу. Скоро должны были начаться экзамены. На выходе из села он увидел девушку, которая шла впереди него. Кто это, рассеянно подумал Федор. Когда он поравнялся с ней, девушка оглянулась. Это была Фелицата.

– Ой, это ты! – воскликнул Федор.

Несмотря на сильное смущение, он не мог отвести от нее свой радостный взгляд. Девушка была прекрасна! Какие у нее огромные ласковые глаза! Она ничуть не постарела, как-то по-взрослому, с удовлетворением отметил про себя Федор.

– Здравствуй, Феденька, – ласково сказала Фелицата. – Я специально тут, чтобы поговорить с тобой. От судьбы не уйдешь, – вздохнула она.

От этих слов у Федора сладко заныло под ложечкой.

– Я знаю, бессмысленно далее таиться. Тебе скрывать свои чувства, мне свои. У меня – не они во мне, а я в них. А в тебе они глубиной во всю твою жизнь.

Федор не сомневался в этом. Он взял девушку за руку и поцеловал ее. Фелицата погладила ему голову левой рукой и произнесла:

– И во сне прижимаю к губам твою прежнюю руку, не дыша…

– Ты читаешь мысли?

– Я читаю Блока.

– Фелиция, любовь моя! – воскликнул Федор.

Комичность момента часто придает ему и трагичность.

– Феденька, не сейчас говори мне о любви. Я скажу, когда.

– Когда?

– Скоро. Очень скоро. Мы с тобой еще встретимся. И не раз. Отпусти руку, пожалуйста. Ты стал необыкновенно силен. Не злоупотребляй силой. Не будешь? Смотри, следы от пальцев. Не оставляй на женских руках следов от пальцев. Они не смываются.

Федя, уронив сумку с книгами, стал целовать девушке руку. Она прижала его голову к своей груди, и он услышал стук ее сердца.

– Все, Федя, ступай! Опоздаешь. Вечером – на «нашем» месте. Храни тебя Господь!

Федя поспешил в Семеновку. Он то и дело оглядывался и спотыкался. Фелицата долго смотрела ему вслед и махала рукой. Феде иногда казалось, что он летит над землей. И в этот момент он ощущал себя капитаном пиратского барка, который режет волну, поспешая на помощь захваченной врагами красавице. И, споткнувшись о корень краснотала, он видел в светло-зеленой листве куста ласковое красивое лицо Фелицаты, которая вечером будет ждать его на «их» месте. И сердце его летело дальше, а следом за ним и сам Федор.

В школе он не мог дождаться конца занятий, и по их окончании стремглав помчался домой. Ему вслед о чем-то кричали, но он отмахнулся рукой.

Дома он быстро похлебал прямо из чугунка суп и побежал на реку, на мысок, где под тенью ивы они когда-то разводили костер.

Федя выскочил к «их» месту и взглянул на него как бы другими глазами. Оно ему показалось не обычным и привычным, а необыкновенно красивым, сказочно роскошным, словно возрожденным стихами Блока и его, Федиными, чувствами к Деве Фелицате. Он скинул одежду и кинулся в воду, не замечая ее июньской прохлады.

– Не простынь, Феденька! – услышал он голос Фелицаты.

Девушка вертела в руках веточку, отбиваясь от мошки, и швыряла носком синей туфельки песок в воду.

– Залазь! – крикнул Федор, похлопав ладошкой по воде.

Фелицата поежилась, покачала головой. Федор выскочил из воды и легко подхватил девушку на руки.

– Какой ты стал сильный! – удивилась она.

– Я еще и не это могу!

– Нет, давай это, – засмеялась девушка.

У Феди то ли закружилась голова, то ли он споткнулся, но они оба рухнули в воду и со смехом стали брызгать друг в друга водой.

– Ты что это весь дрожишь? – спросила Фелицата. – Замерз?

Она прижала его к себе, и Федор почувствовал, как ее прохладные губы прикоснулись к его горячим, пылающим, как ему казалось, губам, и всего его сотрясла дрожь.

Федя закрыл глаза и счастливо улыбнулся.

– Открой, – он почувствовал, как по шее ползет муха.

Федя открыл глаза. Девушка стояла над ним и веточкой вела ему по шее.

– А ведь я, Фелиция, каждый день думал о тебе, каждый вечер читал тебе стихи. Каждую ночь ты снилась мне. И часто, как сейчас.

– Каждую?

– Почти. Не проходило дня, чтобы я не залазил на крышу и оттуда не осматривал ваш двор, не приехала ли ты…

– Скажешь, и зимой залазил?

– Зимой – нет, – признался Федя.

– Врунишка.

– А ты как… как жила? – Федя хотел спросить, думала ли она о нем, вспоминала ли его.

– Так и жила. С мыслью… о тебе. Мне ведь больше не о ком было думать. А тебе?

Федя смутился. У него уже была одна девушка, но теперь он вдруг понял, что то, чем он гордился, на самом деле стыдно.

– Чего засмущался? Рассказывай, коль начал.

– Ты смотри, звезды!

Федор не заметил, как на них пала тихая синяя звездная ночь.

– Тебя дома, наверное, ждут? – одновременно спросили они друг друга и засмеялись.

Когда они поднимались от реки в гору, Федя держал горячую руку девушки в своей руке и вперемежку со стихами планировал их совместную будущую жизнь. Свадьбу он запланировал на 26 июля тридцать седьмого года, на следующий день после своего шестнадцатилетия.

 

– Мне будет двадцать восемь, – сказала Фелицата со странным смехом.

– Не тридцать же! – воскликнул Федор. – А ты все так же видишь, и справа, и слева? И все, что ты тогда говорила мне, не изменилось?

– А что должно было измениться? Все неизменно.

– Но ведь ты тогда сказала, что у меня впереди жизнь капитана Дрейка, а она уже позади.

– А ты уверен, что впереди то, что будет, а не то, что было? – спросила Фелицата.

– Ты хочешь сказать, будущее продолжает прошлое?

– Ты, Феденька, прекрасно сказал! Мне порой так сложно, так сложно понять, что я вижу, – сказала Фелицата. – Существует ли оно на самом деле или только в моем уме? А вдруг я вижу то, что предназначено видеть вовсе не мне, но тогда кому? А кто предлагает мне эту картину, может, кто-то из преисподней? Имею ли я право говорить о ней кому-то еще? Может, я совершаю страшный грех? А может, мне нельзя признаться в этом даже самой себе? Одно я знаю верно: если я вижу эту картину, я обязана ее понять. В этом и состоит мой долг перед Тем, Кто дал мне жизнь… Ну, а ты как, как родители?

– Ты же лучше меня знаешь… Они стали какие-то другие. Не знаю, как сказать, мягче, что ли?

– Все равно, ты совсем другой, – сказала Фелицата. – Ни на мать, ни на отца не похожий.

– Конечно, я другой, – согласился Федя. – Я же Федор.

– Дело не в этом. Вот у них внутри все то, что и снаружи, вокруг них. Ваш дом, дорога со щебнем, почта, река…

– Я тоже вижу все это…

– Боюсь, ты не поймешь меня сейчас. На самом деле у тебя все другое. У тебя там, вроде, и есть все это, но оно не главное, оно как бы фон, атмосфера, но не земля. Потом когда-нибудь вспомнишь… Вспомнишь, обязательно вспомнишь. У тебя внутри своя земля, своя деревня, река, у них свои, только тебе известные названия. Ты там такой, каким тебя не увидит больше никто.

– Ты же видишь?

– Я вижу. А больше никто.

На следующий день Федю с Фелицатой на реке застала гроза. По небосводу быстро поползли неровные темно-синие тучи. Непрерывно светились отдаленные грозовые разряды.

– Как в театре, – сказала Фелицата.

– Я ни разу не был в театре, – сказал Федя. – Там как?

– Узнаешь еще. Театр это иллюзия. Там вроде бы все, как и в жизни, но там нельзя жить, там можно лишь играть. Если там начнешь жить, игра куда-то исчезает. А кому он нужен без игры? Там все понарошку, декорации, бутафория, чувства. Все понарошку, а люди воспринимают серьезней, чем собственные трагедии. По большому счету это смешно… Вот и сейчас все кажется бутафорским, Феденька. Словно нам кто-то разыгрывает пьесу.

И в самом деле, все казалось бутафорским: и необыкновенно чистый воздух, и шум ветра, раскачивающего вербы, и раздираемое на клочки и подсвечиваемое из-за горизонта небо, и яркие краски, и грохот, похожий на передвижку мебели или перекатывание пустых бочек за сценой. Казалось, откуда-то из-за сцены, из следующего действия, приближается игрушечная война. Иллюзия длилась до тех пор, пока гроза не вошла в зенит: молния ослепила весь край, и громадная верба рухнула на землю. После этого больше часа непрерывно продолжались грозовые разряды. Как будто небо было увешено нитями электрического накаливания, и они вспыхивали в произвольном порядке то вместе, то врозь, то и дело забиваемые мощными вспышками электродуговой сварки.

Феде казалось, что в те краткие мгновения, когда неровная молния пульсировала и дрожала два-три раза кряду, она соединяла землю и небо в одно целое через него.

Еще добрую четверть часа мир заливал дрожащий ослепительный свет и дрожащий оглушительный грохот. И дрожащий организм был открыт небу, был залит счастьем и готов был к любому чуду.

Мальчик (почти юноша!) с девушкой, наэлектризованные грозой и охватившим их волнением, не могли говорить, а забившись под плохонький навес, во все глаза глядели на грозу и изредка друг на друга. Фелиция обнимала мальчика за плечи, и ему было удивительно хорошо.

– Сейчас должен ударить гром в последний раз, – сказала Фелицата.

– Откуда ты знаешь?

– А вот посмотри!

Действительно, гром прокатился в последний раз, страшно и грозно, из края в край – слева направо – Фелиция знала, что это может означать. А прямо над головой, из немыслимого зенита, лиловая молния распорола пополам настоящее на две половинки – прошедшее и грядущее, и врезалась в землю за рекой.

На следующий день Фелицате стало плохо. Воронов привез фельдшера из Семеновки. Тот стал колдовать возле девушки. Фелицата поинтересовалась, давно ли его мучает геморрой и камень в правой почке. Фельдшер со страхом поглядел на нее и тут же укатил в Семеновку. А на другой день Воронов увез Фелицату в Воронеж.

Федор поинтересовался у ее матери, где ему можно найти в Воронеже Фелицию, но та странно посмотрела на него и коротко спросила: «А зачем?» После этого вежливо, но непреклонно выпроводила кавалера вон и закрыла за ним двери в воротах на засов.

Осенью Федор оказался в Воронеже. Два дня безуспешно разыскивал Фелицату, но официально наводить справки почему-то не додумался. Может, и правильно поступил.

Прошло еще два года. Прошли и прошли, как не было. Не принесли того, что ожидалось, и унесли все то, что не ждалось.

Двадцать пятого июля Федору отметили шестнадцать лет. Он в тот день был грустен и выпил литра два браги. Всю ночь его рвало вместе с его душой, и было тошно от самого себя. Клавка, имевшая в отношении именинника серьезные намерения, была безжалостно изгнана из покоев летней кухни, в которой отмечалось торжество.

Наутро у Федора раскалывалась голова, и от отчаяния он расколол молотом громадный кусок антрацита, который валялся уже лет пять возле стены курятника. Черные блестящие осколки разлетелись во все стороны, и Феде немного полегчало, словно он расколол его в собственной душе.

Глава 15. Искры золотые в зеленой воде

В воскресенье даже Бог отдыхает от своих дел.

Такое воскресенье выпало у Дерейкиных на последнюю неделю августа. Василий с женой во вторник должен быть отбыть в часть в Таджикистан. Елену, как практикующего врача, обещали устроить в медсанчасть, правда, пока медсестрой. Машу решили опять оставить у деда с бабкой, а там видно будет. Федор накануне вернулся из очередного «круиза» и у него было несколько свободных дней. Он понимал, что сына направляют вовсе ни в какой Таджикистан, направляют его, скорее всего, в Афганистан, похоже, завязли мы там крепко, ну да Лиде лучше про то и не знать совсем.

Вся суббота прошла в хлопотах. Василий промышлял по питьевой части, мать – по пищевой, а отец занялся бреднем, подлатал его, закрепил поплавки и грузила. Маша, чувствуя скорое расставание, вцепилась матери в подол и не отпускала ее. Их обеих отправили гулять на свежий воздух. Лидия, конечно, расстаралась вовсю: напекла десятилитровую кастрюлю беляшей, заготовила мясо для шашлыка, два раза ходила на рынок, притащила овощей и два арбуза.

– Ма! – прогудел Василий. – Ну, чо ты, ей-богу! Перла столько! Сказала бы, я-то на что?

– А я на что, сынок? – Лида утерла пот и залюбовалась красавцем сыном. Она ему была по плечо.

Ближе к вечеру Федор с сыном сходили к реке проверить, в порядке ли лодка, а заодно и оттащили арбузы, чтобы полегче было завтра с утра. Вода была теплая, вечер тихий, уже без комаров. Когда вернулись домой, Федор подумал: «Странное дело, толком не перебросились и словом, а как будто говорили много и о важном. Будто наговорились на всю оставшуюся жизнь. Странно как бывает». А еще он вспомнил свой круиз, в котором познакомился с безумной проректоршей, аврал и тот чудный вечер с тремя старушками на борту его дома. Что же я не взял у Кати ее адрес? А зачем? Да затем, что, уходя туда, надо захватить с собой все адреса, на всякий случай.

В воскресенье с утра, когда солнце только-только касалось воды, а по плечам пробегала прохлада, загрузили лодчонку провиантом, с грехом пополам разместились в утлой посудине сами и тихонько подались на заветный мысок, в заветную гавань, где под корягами делится местом с вечным покоем столетний сом.

Поначалу шутили и болтали, о чем придется, а потом засмотрелись на реку и примолкли. Борта лодки скользили над самой водой, и все старались не делать резких движений. Маша уснула на коленях матери, и все смотрели то на воду, то на них. Вася размеренно без устали греб часа полтора. В душах их были покой и радость с легкой примесью горечи расставания и тревоги.

А вот и заветное место, которое благословил для отдыха сам Господь.

На берегу была истинная благодать. У воды чистый мелкий песочек, а чуть дальше полянка с мягкой травой. Пахло земляникой. Вся живность, несмотря на воскресенье, тут же взялась помогать гостям. Сорока на всякий случай огородила от недругов полянку колючей проволокой траектории своего полета. Ворона проверила глубинными каркающими бомбами все темные подходы. Пчелы (видно, где-то была пасека), как стрелы, вжикали то тут, то там. Даже у бестолковых бабочек от усталости тряслись крылышки. А высоко в небе завис коршун и зорко следил за всем. Чтобы не дай бог к ним подкралась какая беда!

Прежде чем отдыхать, надо поработать, даже в воскресенье, и люди тоже занялись делом. Лида с Леной кашеварили. Федор с Васей заботливо утопили в воде напитки, огородили, чтобы не уплыли, арбузы. Затем натаскали веток, наломали и нарубили их, размотали бредешок и пошли браконьерствовать. Маша вырыла в песочке ямку и таскала в нее из реки воду. Уже Ильин день давно прошел, а вода была еще очень теплой. Больше всего Маше нравилось, что пока она несла новую воду, старая вся уходила в песок. От этого ее труды обретали непонятный смысл.

Обедали с царским размахом. Начали, понятно, со стопочки, а потом пошли уха, беляши, шашлык, огурцы с помидорами, лучок, арбузы, один да другой. Наелись от пуза. Маша, демонстрируя всем свой животик, сказала:

– Вот сегодня я сытая!

– А я пьяная! – засмеялась бабка.

О предстоящей разлуке не говорили, так как ее еще не было. Лида только выпила больше, чем обычно: не одну, а две стопочки. Что-то она стала часто прикладывать руку к груди – Федор обеспокоено посмотрел на жену. Лида кивнула ему – ничего, мол, не беспокойся, я в порядке! А перед тем, как сняться с этого памятного места, сказала, ни на кого не глядя:

– Я бы вас так кормила хоть каждый день!

И в зеленой воде плавали облака, гасли золотые искры тающего дня, а под корягами столетний сом щекотал усами вечный покой.

Потом два часа плыли против течения. И, казалось бы, ничего не пропало, все было выпито и съедено, но борта лодки поднялись над водой на два пальца. То ли к вечеру все становятся легче? А может, это легкие мысли уносятся вверх? Вот только ком образовывается в груди, подумал Федор. Как ветхая одежда улетевших мыслей.

Он взглянул на Машу и подмигнул ей. Маша показала деду язык.

Вернулись поздно, бабка долго еще колготилась по кухне, и когда она ложилась в постель, Федор увидел в ее глазах слезы. Зачем матери знать все, если она и так все чувствует?..

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25 
Рейтинг@Mail.ru