Виорэль Михайлович Ломов
Кровь страсти – какой ты группы?
Викентий
Викентий с вечера нервничал. Его достали жалобы дачников на произвол малолеток и бессилие властей. «Малолетками» называли парней с девками, которым делать тут было больше нечего, как только пить, ширяться да предаваться «сильным желаниям» (по-немецки trachten), а под «властью» – понятно, полномочия сторожа Викентия.
Викентий именно так и понимал свои права, так как председатель общества отвечал только за развал экономики общества, бухгалтер – за ее подсчет, а он – за практическую сторону вопроса и самую болезненную: растаскивание и уничтожение имущества граждан.
Охрана покоя граждан в последние год-два стала приносить одно лишь беспокойство, причем и зимой и летом. Если подвести баланс зарплаты и ущерба для здоровья, получаются одни убытки. Вон, у Берендея с улицы Трех лилий на днях сперли алюминиевую теплицу. Открутить не смогли, срезали ножовкой. Это у такого-то бугая – как только не боятся красть?
– Я так и знал, – пожаловался тот Викентию. – Хотел ведь в гараж спрятать.
– Что ж не спрятал, раз знал? – спросил Викентий.
– Да!..
– Это еще ничего, – стал утешать его Викентий, – погоди, тебе и крышу снимут. У тебя ж она тоже алюминиевая? Лестницы у них, наверное, большой не было. Не догадались у меня взять.
– Наверное, – вздохнул Берендей.
– Вот, а лестницу найдут – и крышу снимут. Сейчас всё снимают. Ну, что ты! Вон с бетонного блока почти все буквы совхоза «Имени ХХ съезда КПСС» сняли. Осталось «Имени Х». Не дотянулись, наверное. А может, спугнул кто.
Шел Попсуев долго, так как спешил. Даже запыхался. Вот и домик сторожа. На выезде из общества, справа от Центральной улицы. У калитки лежит огромный пес, дышит – слышно за три дома. Из тех псов, что лают один раз. Лежит, голова на лапах, уверенный не только в себе, но и в Попсуеве – иди, мил человек, куда шел. Лампочка на столбе бросала размытый желтый конус света.
– К хозяину, – Попсуев показал псу бутылку.
Пес встал, потянулся, подошел к калитке, встал на задние ноги, передними на забор, обнюхал бутылку. Наклонив голову, он взял ее аккуратно в пасть. Сергей разжал пальцы, пес зашел на крыльцо, опять встал на задние лапы и надавил на дверь, дверь открылась. Пес скрылся внутри.
Попсуев ждал. Викентий мудро сделал, что дверь открывается вовнутрь. Пришлось как-то попотеть, выбираясь из заваленной снегом хаты. Через пять минут на крыльцо вышел Викентий. Одного взгляда было достаточно, чтобы определить, что он «хмур». Спустился с крыльца в сопровождении пса, подошел к позднему гостю, пригляделся.
– Помпей, пропусти, – кивнул и пошел в дом.
Попсуев осторожно прошел мимо пса. Викентий пил воду. Вытер ладонью губы, взял бутылку, стал изучать этикетку.
– Что привело?
– К соседу залезли, к Перейре. – Сергея вдруг взял сладкий озноб от предвкушения расправы с паразитами.
– Это хорошо, – одобрил Викентий, доставая с полочки два стакана. – К Иннокентию, значит, забрались? У него есть, что взять. Я подозреваю тут двоих.
– А как же?..
– Обождут до утра. Чего впотьмах шарашиться? На зорьке и пойдем, как… как на рыбалку, – зябко хохотнул Викентий. – Ну, запечатлеем!
Сморщившись, он выпил, пошарил рукой в столе, достал вареники в глубокой тарелке с синей каемкой, холодные, в застывшем масле.
– Закусывай, – подтолкнул тарелку к Попсуеву. Сам взял толстыми пальцами вареник и засунул его в рот. Долго разжевывал пятью зубами. – С творогом, не покупные. Моя делала. Щас помидорок пару сорву. – Викентий вышел. – А ты заходи в дом, чего прохлаждаешься?
Шумно дыша, зашел Помпей, скосил глаза на вареники. Сел напротив Попсуева и положил ему на колени тяжелую с крепкими когтями лапу. «Стережет, гад», – подумал Сергей.
– Хочешь? – Попсуев протянул вареник. Помпей аккуратно взял вареник крупными зубами и сглотнул, не делая глотательного движения, вареник сам провалился ему в глотку.
– Ты аккуратней с ним, а то руку ампутирует, не поморщится, – сказал, заходя, Викентий.
– Я ему вареник дал.
– Вареники он любит.
– Может, потянем, чего ж так сразу? – спросил Попсуев. – До зорьки-то еще долго.
– Ничего, еще найдется. Скучать не будем. – Викентий махнул рукой в направлении холодильника. – Чего тянуть кота за хвост? – он влил в себя стакан, как Помпей, не глотая. Задержав дыхание, понюхал локоть. Взял в щепотку вареник и отправил его в рот. – Во-от, заметно полегчало, – сказал он, светло глядя на Попсуева, и от полноты чувств предложил вареник Помпею. Пес не отказался. Сторож взял в руки пустую бутылку, посмотрел на этикетку, понюхал.
– Паленая. Теперь валяй подробности.
– Какие? – Сергей уже и забыл, зачем пришел к сторожу.
– Кто там к кому залез и зачем? По какой такой надобности?
– Надобность одна, – расслабленным голосом произнес Попсуев. Ему тоже полегчало. Он рассказал подробности. Когда от второй оставалось еще по разу, Викентий выглянул во двор, полоски на горизонте еще не было.
– Ладно, пьем, и показывай, где это, – сказал сторож. – До света будем брать с поличным, по-партизански. Айда нижней улицей, Валентина прихватим. Для свидетельства. Полкан, на охоту!
– Он же Помпей?
– Когда охота – Полкан! Я его и называю по имени одного полкана, был у меня знакомый полковник, Помпей Хабибулович. Сгорел от спирта. Заживо. Фюйть – и нету, дымок один.
– Этот, что ли дом? – спросил Викентий.
– Этот. Вон крыльцо.
– Крыльцо – погодь. Сперва к Валентину зайдем, чего это мы с тобой мимо его промахали? У него две дворняги, псовую охоту организуем! Как дворяне! «Особенности национальной охоты» видел? Ништяк! Ну, вы, блин, даете! Помнишь? А-ха-ха!..
– Он обычно в гамаке спит, – сказал Попсуев. – Из старого бредня гамак соорудил.
Между березами в сетке никого не было.
– Снялся куда-то, – задумчиво произнес Викентий.
– С собаками?
– Да не, его псы попрятались, Помпея остерегаются. Где-нибудь тут.
– Руки вверх! – вдруг раздалось сзади. – Хэндэ хох, скинхеды!
Из кустов выскочили две собаки. Полкан-Помпей вздыбил шерсть и зарычал, но, признав своих, девушек, притворно отвернулся. Те заластились к нему. Из кустов вышел Валентин с бутылкой в руке.
–Чего с ранья принесло? – откашлялся он. – Не спится?
– У тебя там что, осталось? – потянулся взглядом Викентий в сторону бутылки.
– Есть манёхо. На глоток. – Он протянул бутылку, в которой было как раз на глоток, грамм сто семьдесят.
Викентий в раздумье поглядел на бутылку, на Попсуева, предложил тому бутылку, но рукой как-то в сторону на отлет. Сергей отказался.
– Напрасно. – Викентий влил в себя, не делая даже одного глотка. – А-а-а… Напрасно, напрасно… – Сорвал две смородинки, поморщился.
– Бутылку мне. – Валентин забрал ее. – Тару собираю. На черный день. Тридцать две до двух тысяч осталось.
– Да-а? А где держишь ее, тару-то?
– Тебе скажи! В бункере. Вервольф. Две накоплю – и сдам! О, погуляем!
– Кислая у тебя смородина. Чего бабы носятся с ней?
– Витамины.
– Много они понимают. А мы ведь к тебе, Валентин. Айда орлов брать. У его соседа сидят.
– Залезли? – обрадовался Валентин. – Погодь, рубаху натяну.
Перейра спал беспокойно. Часа в четыре утра донеслись звуки со двора, замаячили три фигуры, причем две вертикальные, а третья, самая крупная, горизонтальная, вдоль земли. «Берут на грудь», – решил Перейра.
Странно: самый крупный, а жила не та. Фигуры постояли, о чем-то беседуя и глядя на его домик. «Идите, идите сюда!» – Перейра поиграл топором. Он с вечера натянул перед дверью леску. Леска, понятно, не спасет, но и трусливого отпугнет. «Суньтесь, суньтесь!» Это он придумал в прошлый раз и сам под леску всякий час подлезал.
Трое постояли и ушли. Перейра видел, как они миновали соседский участок – обнаглели вконец, ходят как у себя дома! Один вообще замер возле куста, паразит! Отливает никак? Потом вышли на дорогу и пропали в темноте, из которой бухнул пару раз пес. Минут десять было тихо. Перейра принял остаток и уснул.
Пробуждение его было ужасным. Во сне он попал в паутину, которую плел сам, запутался в ней до состояния куколки и вдруг будто темечком увидел, как на него спускается сверху кто-то мохнатый, а он не может пошевелить пальцем. Грохот разбудил его в тот момент, когда мохнатый сидел у него на шее и (он чувствовал это!) прицеливался клювом к артерии.
Перейра подлетел над кроватью, больно ударившись головой о крюк в стене. В момент выхода из сна мохнатый обдал его горячим дыханием, и Перейра понял, что это мохнатая собака-людоед. Стучали и колотили в два окна и дверь. Лаяли собаки, причем во множестве. Сердце Перейры колотилось громче кулаков.
Машинально открыл щеколду, понимая, что поступает неправильно, но по-другому из-за ответственности момента и мужского достоинства поступить не мог. Перед ним застыло несколько мужиков в агрессивно-настороженных позах. Лица хмуры, жестки, но и расплывчаты. Их окружала свора собак. Точно, те, что погрызли людей. Никак суд Линча? Перейре показалось, что он весь почернел. Где же серп с молотом? Ведь я свой, свой!
Валентин с ревом пошел на злодея. Викентий ласково сказал Помпею:
– Полкаша, бери.
Громадный пес оперся лапами о плечи Перейры, возвышаясь над ним на целую собачью голову. «Это же тот, горизонтальный», – подумал Перейра.
– Да твою мать! – в отчаянии тонко крикнул он, отступив на шаг назад.
Пес упруго упал на передние лапы и собрался повторить стойку, но Сергей вылетел вперед и гаркнул:
– Наум! Иннокентий! Перейра! Его нельзя!
Пес от крика Попсуева замотал башкой. Зато все прочие собаки зашлись в злобном лае. Через минуту, вырванное из сна, срывалось с цепей все собачье общество. А спустя пять минут сбежались соседи, как минимум, с десяти участков.
Сеансы святого Валентина
Первым, кого увидел Попсуев утром, был Валентин Смирнов. Судя по всему, он находился в приподнятом настроении, стоял посреди своего участка и улыбался.
– Привет, поэт! Чего лыбишься?
– Сочиняю рекламу. Заготовки в зиму делаю, «валентиновки» – к Дню святого Валентина.
– Не знал, что в честь тебя день назвали!
– На огонек зайди под нашу кровлю, / возьми рекламу – двигатель торговли! – проорал Валентин.
В середине девяностых годов реклама сделала Смирнова, оставившего завод, известным на всю округу как «нашего святого Валентина». Одной из первых запомнившихся населению «валентиновок» стал слоган для фармацевтической фирмы по лечению мочеполовых расстройств: «Малая эрекция? – Сделаем коррекцию!» Лозунг подхватили в женских коллективах и в начальной школе. Смирнову вообще нравилось это словечко. «С вами доктор Елена Малышева, – любил обращаться он к встречным девицам. – Поговорим об эрекции». Что удивительно, даже высоконравственные особы хоть и не обсуждали эту тему, но в ответ улыбались каким-то своим тайным мыслям.
Собственный словарь Валентин пополнял не только из радио– и телерекламы, но и в специальных книгах, подаренных ему в начале поприща Попсуевым, и на семинарах, куда его приглашали в качестве популярного рекламщика. Смирнов свободно оперировал многими непростыми для разумения граждан терминами эзотерики, как, скажем, эгрегор («душа вещи») и кундалини («энергия, сосредоточенная в основании позвоночника»). «Кундалини» стало вторым после «эрекции» любимым его словечком.
– Барышни! – часто могли услышать на остановке электрички три бабки, вечно сидевшие на поваленном тополе. – Хотите поднять кундалини?
– Это ты, милок, лучше вон к ним обратись, – кивали те на мужиков, также вечно отдыхавших в придорожных кустах. – А мы свою не знаем, где опустить. Ты б нам лучше сказал, от комаров какое средство дешевле.
– Ванилин, барышни, ванилин! Да и где они, комары, нету их. Август пошел. Осталось-то два месяца – и зима!
Валентин подходил к мужикам.
– Здоров, мужики! Кундалини не желаете поднять?
– Два пузыря, чего хошь поднимем. Хошь кундалини, хошь мандалини. Где?
– Да не мне, себе.
– А у нас и так настрой – выше некуда. Правда, Вась? А ты чего хотел-то? Выпить? Милости просим. Есть что для воссоединения? У нас общество на паях.
– Я к тебе чего прошел, – сказал Попсуев. – Дрель нужна.
– В сарайке возьми. Японская, с Владика привез. Эх, сколько друзей там оставил! Всех цветов, даже черного. С каждой мастью пил ее шнапс, и чтоб ее национальное самосознание не попрать, ее салом закусывал. Из-за дипломатии чего только не перепробовал! Собак, обезьян, какую-то хрень с клешнями… Что-то смородина в этом году осыпалась.
– Не, можно, конечно, и крысами питаться, но их даже коты не едят.
– Кот – самый разбалованный, самый никчемный на земле паразит. Пожрет и яйца лижет. Мышей и тех не ловит. Терпеть не могу котов. Я бы их, сволочей, всех вдоль моста повесил.
– Прямо Полиграф Полиграфыч.
– Не знаю такого. Думаешь, это я на них поклеп навожу? Были у меня коты. Один и посейчас шляется. Григорий по паспорту. Здоровый, сволочь, а палец о палец не стукнет. Весь в стихии диссидентского образа жизни. Работать хрен, только жрет да песни поет, а всё недоволен. Раз прихожу с рыбалки, а кошек полон дом! Снял их где-то, привел, сам развалился в кресле, а те перед ним танец живота крутят. Я таким злым никогда не был. Так орал, что сам оглох. Кошки дверь вынесли, а мой, зараза, и не спешит, идет вразвалочку и всё ему по фиг, и хвостом играет, как мент палочкой. Я это воспринял как полное пренебрежение к нашей человечьей расе. И так он удачно на ногу пришелся, что потом летел через участок как птица. С тех пор я ему отказал в доме. Но он наглый, залезет и где-нибудь да нага…
Вдруг Валентин замер.
– Погодь-ка. Вон он, гад! – перешел он на шепот.
Вдоль стены, вытянувшись в струнку, крался здоровенный кот. Валентин, схватив тяжелый, заранее припасенный сапог, пошел, крадучись, за «гадом», бросил что было сил, но не попал, так как кот за мгновение до этого кинулся в кусты. Сапог проломил штакетник и вылетел на дорогу.
– Убью, увижу еще! – заорал Валентин, насмерть перепугав как всегда незаметно возникшую Бегемотиху. Та в полуприсядь прошла метров десять, пока не пришла в себя и ответными воплями не стряхнула со смородины последнюю ягоду.
***
(Отрывок из романа «Неодинокий Попсуев»)
Сто лет разницы, а всё без разницы
(О пользе прочтения старых газет)
Ежечасно обновляемые знания об отечественной истории отягощают. Когда не помнишь, что было вчера, как вспомнить то, что было до этого. Скажем, в 1918-м?
«По военной дороге шел в борьбе и тревоге, боевой восемнадцатый год» – помнится еще. «Нас – тьмы, и тьмы, и тьмы», – хуже. «В белом венчике из роз – впереди – Исус Христос» – и вовсе смутно.
Неразбериха была, смута, борьба – за хлеб, за волю, за землю, за власть. Многим хватило одной земли. Накушались вволю.
Страна, как лоскутным одеялом, покрылась военными топографическими картами.
Слева направо – красные. Ура-а!
Справа налево – белые. Ура-а!
Одни впервые в истории завоевывали себе свободу, другие уже в который раз ее теряли. А по центру серые как крысы от ужаса граждане, которые никогда не помышляли ни о каких свободах и ни о каких завоеваниях. Им-то – куда? Бежать некуда. Вверх – тундра, вниз – пустыня.
Вспомнили?
18-й год – Гражданская война, интервенция, Брестский мир, банды, голод, тиф, «испанка». Полуслепая эсерка стреляла в Ленина. Сто миллионов слепых граждан и полутрупов. Миллионы трупов. Всевобуч, с высоты которого сегодня тошно глядеть на жертв современного образования.
Октябрьская революция потихоньку становится фактом истории, а граждане уже несколько месяцев находятся в зыбком равновесии между совдепией большевиков и правлением Колчака. Граждане живут, ни о чем не думая, так как за них, как и сегодня, думают другие.
А что известно о Ново-Николаевской осени 18-го года? (С 1926 г. Ново-Сибирск, или Новосибирск). Да вообще ничего. Была осень, люди жили, чего-то там делали. Надеялись, как Чехов, лет через сто увидеть другие времена.
***
Вот и посмотрим, как они жили. Перелистаем пожелтевшую (но не «желтую») подшивку «Народной Сибири», органа Социалистической и кооперативной мысли. В Ново-Николаевске она шла по 35 коп. (Заработки тогда составляли сотню-другую руб в месяц).
Из номера в номер на первой странице печатается список оштрафованных «за нарушение обязательного постановления о винокурении и появлении на улице в пьяном виде». Указывается фамилия, имя, величина штрафа (от 10 до 100 рублей), количество суток (от 1 до 10) пребывания в вытрезвителе.
Причины задержания банальны: за пьянство, за хранение и торговлю самогонки, за буйство, за хулиганство, за убийство в пьяном виде…
Рядом с этим списком множество объявлений: «Доктор А.З. Каплан. Нервные и внутренние болезни», «Женщина-врач Шморгонер. Женские и детские болезни», «Акушерка (из Петрограда) Жуковская-Ганзон», «Японский врач Ф.Т. Симоко» – (Ф.Т. – Филипп Терентьевич. – В.Л.).
Эскулапы дело знают – объявлений о ритуальных услугах нет.
Зато юридическая помощь населению была, очевидно, нужна. «Бедным бесплатно. Кандидат прав Семен Давидович Черняков». Кандидат, действительно прав: бедняку все равно платить нечем.
Хроника культурной жизни занимает половину первой и половину последней страницы.
«Верх изящества, Верх красоты. Кобра-капелла. Женщина змея. Небывалый художественный шедевр русской кинематографии».
«Фарс в 1 действии «Чьи это брюки, сударыня».
«Вторая и последняя гастроль таинственного путешественника г. Эддам-Эрдели с его ассистенткой Мисс Джизетой. Новая программа. Невиданные зрелища. В первый раз».
«Инкогнито: гастроли Лесной Жабы, в девичестве «Царевны-лягушки».
Похоже, в Ново-Николаевск съехались не только врачи, проходимцы и актеры, но и переехала Вена: концерты Джулио Ронкони, Эльвиры Рубини, братьев Ферри, Д. Фабини, гастроли Северини и Мэри Нортон. Концерт известного скрипача-виртуоза Владимира Графмана. В программе: Бах, Гайдн, Гендель, Ауэр и другие. После концерта танцы.
Из наших: «Дух Коли Бузыкина», «Театр Махотина», «Вечер жанровой песни», «Большой дивертисмент сибирских бродяг (песни каторжан)». «Цирк В.А. Камухина. Прощальный бенефис Квятковского и последняя гастроль. Сегодня всемирные события. Сегодня Квятковский будет говорить правду-матушку не в бровь, а в глаз. Загробная жизнь Распутина, Кровавый кайзер и много других новостей».
Завершает зрелища «Грандиозный Белый бал. 2 оркестра музыки».
Отдельная тема – загробная мистика и всякая чертовщина. «Художественные гастроли артистов Московских и Петроградских театров»: «Явление призрака в партере», «Чернье Варьетэ. Человек, который растет по приказанию публики. Полное разоблачение магических тайн», «Таинственный Египтянин и галлюцинатор толпы Эль-Дорус Норини, только что произведший сенсацию на Парижской выставке, дает в городском театре «Гигант» представление «Ковчег дервиша или тюрьма княгини де-Монтини» и готов снять голову желающему из публики».
Не иначе, на подобных представлениях побывал и Михаил Булгаков.
Кому надоели маги и дивы – пожалуйте, лошади!
«Ипподром. Сегодня в воскресение 6 октября большие Бега».
Или оружие:
«Продается револьвер системы Наган».
«Патроны к револьверу Кольта».
«Общее собрание Польской колонии», «Первый Всесибирский съезд поляков», «Общее собрание латышей», «Общее собрание польско-литовского народного союза», «Собрание чехов», «Собрание белорусов», «Эстонское общество устраивает вечера». «Всесибирский эстонский съезд», «Собрание Китайского союза»…
Вот он, прообраз Советского Союза. Русским, как всегда, всё по фиг. Им некогда болтать, надо же кому-то кормить, одевать и согревать эту негодующую национально озабоченную ораву.
Вот жизнь насущная и хлеб насущный:
«На хлебном рынке пшеничный печеный хлеб от 45 до 80 коп, а ржаной – 40 и 45 коп за фунт». (Повторяю: заработки 100—200 руб в месяц).
«Мясная торговля Н.Ф. Окорокова. Мясо от 1 руб. 40 коп. до 1 руб. 80 коп. и баранина от 1 руб. 80 коп. до 2 р. 20 к. за фунт».
«На масляном рынке – творог 40-45 к., сметана 1 р. 50 к. и 1 р. 80 к. за фунт. Яйца 3 р. 50 к. и 3 р. 60 к. за десяток. Сливочное масло до 105 руб. за пуд. Молоко от 3 р. до 4 р. за четверть».
«На овощном рынке – картофель 2 р. 30 к. и 2 р. 40 к. за ведро, лук 27 руб. за пуд, огурцы от 7 р. до 15 р. сотня, арбузы от 80 к. до 6 р. штука».
Международные и важнейшие российские новости – в рубрике «События дня».
«Протест Англии против советских бесчинств.
Брожение в Германии на почве голода.
Революция в Болгарии. Бегство короля Фердинанда в Венгрию.
Японцы в Чите.
Отречение от престола германского императора Вильгельма и австрийского Карла.
Циркуляр о борьбе со спекуляцией.
Убийство большевиками Шаляпина.
Сионистский съезд в Томске».
Из разряда «вечных тем»:
«По Нерчинской и Журинской улицам имеются ассенизационные обозы, принадлежащие частным лицам. От этих обозов, благодаря их невозможному состоянию, стоит на улицах невообразимое зловоние. Городская управа, обращая внимание начальника милиции, просит последнего сделать зависящее от него распоряжение о выселении ассенизационных «предприятий» подальше за город».
Несколько заметок о праве человека на жизнь. Страна в крови по пояс, а сибирская печать спорит о смертной казни, вводить или не вводить ее.
От бытовухи к политике:
К судьбе Романовых. «Ирбитский Вестник» опубликовал (с четырехмесячным опозданием. – В.Л.) следующую выписку из протокола исторического заседания Екатеринбургского обл. совдепа, из которого решилась судьба бывшего царя Н. Романова:
«В виду приближения контрреволюционных банд к красной столице Урала, Екатеринбургу и в виду возможности того, что коронованному палачу могло бы удастся избежать народного суда (раскрыт заговор белогвардейцев с целью похищения бывшего царя и его семьи) президиум областного совета Урала, выполняя волю революции, постановил: «Расстрелять бывшего царя Николая Романова, виновного в бесчисленных кровавых насилиях над русским народом».
В ночь с 16 на 17 июня 1918 года приговор этот приведен в исполнение.
Семья Романова, содержавшаяся вместе с ним под стражей, эвакуирована из г. Екатеринбурга в интересах обеспечения общественного спокойствия.
Президиум Областного Совета Рабочих, Крестьянских и Красноармейских депутатов Урала».
«Среда 20 ноября 1918 г. Передача осуществления государственной власти адмиралу А.В. Колчаку с присвоением ему наименования «Верховного правителя». Вступление адмирала А.В. Колчака на пост Верховного главнокомандующего».
Множество заметок, сообщений, приказов и статей о спекуляции. О тифе, например, наступающем на Россию, пишут в десять раз реже.
Война и как вытекающее отсюда – бестоварье, утверждает газета, породили спекуляцию. Люди, таланты и способности которых не были оценены торговым людом и подлинными коммерческими дельцами – потихоньку, из-под полы, пользуясь условиями времени, стали покупать и тут же перепродавать наиболее ходкие товары, выбивая на этом крупные барыши.
«Волки» в конце 1916 года собирались по кафе, по ресторанам, обыкновенно ночью, где за стаканом кофе, или за ужином, вели короткие «деловые» разговоры, который обыкновенный смертный не понимал. Тут же совершали сделки на сотни тысяч рублей, а днем рыскали в поисках товаров и покупателей. Спекулянт был все крупный, товар предлагался вагонами, и за этот период времени, приблизительно, от начала войны до середины 1917 года многие голоштанники «вышли в люди». У них появились дома, собственные выезды, можно было видеть их в обществе красивых женщин и встретить в лучших ресторанах за обедом.
Бестоварье росло, и постепенно «волчий» круг также разрастался, в ряды спекулянтов пошли все, жаждущие наживы, совершенно непричастные к торговле люди, часто с двумя-тремя сотнями в кармане. Еще позднее спекуляцией занялись солдатки, солдаты, рабочие, железнодорожные служащие.
Охватывая широкие круги, спекуляция разменивалась на мелочи: от рук спекулянтов ничего не ускользало, они ничем не брезговали, не считались ни с качеством, ни с количеством товара.
При большевиках спекуляция была загнана в «подполье». Спекулятивные сделки стали совершаться на улице, прямо на ходу, но спекуляция не уменьшалась в своих размерах. Зато после свержения советов спекулянты зашевелились открыто.
Кадры их растут с каждым днем. В этой «стае» можно встретить людей, с каким хотите социальным положением.
Есть агрономы, предлагающие купить спички, бывшие представители уполномоченных при самодержавном строе по заготовке хлеба предлагают лук, а бывший представитель по заготовке масла предлагает шерсть.
Изящная дама, обращающая на себя внимание природной красотой и костюмами, спекулирует мылом и мешками, жена врача торгует пимами, провизор предлагает бараньи рукавицы, зубные врачи кожу и мануфактуру.
Рабочий во время забастовки сам, или через жену «добывает кусок хлеба» на толкучке, служащие в учреждениях и кооперативах (не все, конечно) стараются урвать при удобном случае «малую толику».
«Жажда и легкая возможность наживы действуют заразительно, – с нескрываемым негодованием пишет корреспондент Батаминец. – Нужно только побороть чувство стыда. И раз это достигнуто, люди выйдут в оправдание для всякой корысти. «Ведь если бы не мы, население было бы голо и босо» – говорят они.
Спекулятивная горячка охватила широкие круги людей. Понятия нравственности и порядочности притупились и никакими репрессиями спекуляции не искоренить. Конечно, бороться с нею нужно и можно, но главное внимание должно быть направлено не в эту сторону. Опасна не спекуляция; при нормальных условиях товарного рынка, когда наладится здоровая торговля, она сама исчезнет – опасна психология «рви, сколько можешь». За полтора года мы растеряли многие ценности современной цивилизации; вытравлены понятия патриотизма и отечества, утрачено чувство стыда и понятие общественности, и в этом большая опасность не только для нас, но и для подрастающего поколения».
(Вот оно, главное, – побороть чувство стыда. Ну, чем не 90-е, да и 2000-е годы обновленной России? – В.Л.)
Еще одна примета времени:
«Граждане! Много людей без приюта. Наступила зима. Уплотняйте помещения. Стыдно иметь лишнюю комнату, когда люди мерзнут на улице, в товарных вагонах».
Объявление по части железных дорог:
«На станции Сиверская (это на Дальне-Восточной дороге. – В.Л.) произошел взрыв поезда. До 100 человек убитых».
Окажись тут Ибсен, непременно воскликнул бы: «Так неужели всюду пустота?.. Ни в бездне, ни на небе никого?..»
Пожалуй, довольно. Для чего это я написал, спросишь ты.
Да только для того, чтоб ты меньше читал сегодняшних газет. И не смотрел телевизор.
Что же делать тогда? – воскликнешь ты.
Ой, не знаю…
Оглянись на век назад, разуй глаза – там то же самое, только тогда еще была надежда на то, что ужасы вот-вот закончатся, и начнется счастливая жизнь.
Сто лет вот-вот пройдут. Увы, Антон Павлович, увы…
А что изменилось в России, во имя чего было принесено столько жертв и всплыло столько пены, что она задушила любую жизнь?
И во имя чего сегодня приносятся в жертву те, кто не кипятится возле телевизионных барьеров и не петушится возле кормушек пенсионного и прочих фондов?
Бестоварье, вроде как исчезло, но «волчьи стаи» остались, а бесстыдство только выросло, т.к. уже открыто продают и покупают младенцев. И кто его знает, может, и тебя – пишуще-читающего всякую дребедень? (Ты уж прости меня, я не со зла).
Нет желания приводить факты из дня сегодняшнего и сопоставлять то время с нашим. Нет желания цитировать сегодняшние объявления и лихую рекламу. Их и так все знают. Кроме разве тех оголодавших, что по шею погрязли в кормушках, не ведая, что они всего-навсего каплуны.
Сам посмотри по сторонам и ответь: чего добились те, что мчались слева направо, чего добились те, кто мчались справа налево, чего добились те, кто оставался на месте?
Завершая, повторю вопрос: что мы знаем об осени 1918 года в Ново-Николаевске?
Да вообще ничего.
Также точно, как ничего не будут знать спустя сто лет об осени 2013-го в Новосибирске, и не только в нем одном, если она еще наступит.
Как бы там ни было, неплохо бы, вопреки библейским заветам и мифическим предрассудкам, изредка оглядываться на то, что оставляем позади. Ведь то же самое нас ждет и впереди. Ничего нового.
Только хронические двоечники да хронические политики не в состоянии усвоить этого. Потому-то уже, в какой раз и наступают они на одни и те же исторические грабли.
Потому что вслед за Ницше думают, что «Бог мертв»?
