Виорэль Михайлович Ломов
Кровь страсти – какой ты группы?
Ворота напротив были открыты, Воронов заводил за уздцы лошадь, тащившую телегу с углем.
Фелицата распрягла лошадь и закрыла ворота. Потом она вышла на улицу и направилась к Феде, сидящему на завалинке.
– Будешь? – мальчик протянул ей остаток пирога.
Девушка отломила кусочек.
– Мне сегодня наконец-то исполнилось шесть лет. Всего десять лет, вот столько, – он показал десять пальцев, – и будет шестнадцать. Отец пообещал.
Фелицата, не проронив ни слова, скрылась на своем дворе. Мальчик встал на завалинку, но ничего во дворе Вороновых не разглядел. Он залез на кладку, но и оттуда было ничего не видно. Вышла Фелицата, помахала ему рукой. В руке у нее была синяя книжка.
– Это тебе, – сказала она. – Подарок.
Мальчик взял книгу в руки, как икону. Икону он как-то держал в руках, когда гостевал у бабы Алены. Бабка сняла икону с полочки, чтоб протереть, и дала подержать ему. Икона была тяжелая, но он держал ее на вытянутых руках. А вот книгу держать в руках еще не приходилось. Она была гораздо легче иконы, и в нее хотелось заглянуть, а в икону было страшно.
– Научишься читать, прочтешь в ней много интересных стихов.
– Стихов?
– Да, стихотворений. Знаешь стихи?
Мальчик напряг память, но не вспомнил, что это такое.
– Ну, например, «Вот моя деревня, вот мой дом родной…» – Фелицата прочитала все стихотворение. – Как?
– Здорово!
– Вот и там такие же стихи.
– И это?
– Еще лучше. Запомни: поэт (поэт это тот, кто пишет стихи) Блок, Александр Блок. Видишь буквы: «бэ», «эл», «о», «ка». «Бэ-лэ-о-ка», Блок, получается.
– Бэ-лэ-о-ка… – повторил мальчик. – Блок. А почему Блок, если Бэлэока? И почему лэ, ты же сперва сказала эл?
Фелицата рассмеялась.
– Почему-почему? По кочану! Запомни, главное.
– Запомню. На всю жизнь, – подумав, пообещал он.
– Давай почитаю, – Фелицата раскрыла книгу, перевернула несколько страниц, – вот. «Опять, как в годы золотые, три стертых треплются шлеи, и вязнут спицы расписные в расхлябанные колеи…»
Мальчик внимательно выслушал все стихотворение, оно совпадало с биением его сердца. Он посмотрел в глаза Фелицате и увидел в них слезы. Какое красивое у нее лицо! Такого нет ни у кого.
– Ты что? – спросил он.
– Россию жалко, – ответила та. – Некому ее, кроме меня, пожалеть.
Она вдруг засмеялась, тонко и страшно. Мороз пробрал Федю по коже.
– Ты что? – снова спросил он.
– Некому, – повторила девушка и засмеялась вновь.
– На речку пойдем?
– Мне сегодня нельзя. Прости. Я сегодня себя плохо чувствую. Пока.
Фелицата ушла, а Федя думал о том, что ей обязательно надо вылечить не только брата, но и себя. Когда с работы пришла мать, он ей выдал свою сентенцию:
– Чтобы себя хорошо чувствовать, надо не болеть! – и важно поднял кверху указательный палец. Мать едва сдержала улыбку.
Фелицата болела несколько дней.
Мальчик сначала скучал, но потом его привлекли к разным домашним делам, и на скуку времени не осталось. Он весь день резал своим складным ножом яблоки, груши на дольки и раскладывал их на щиты. А вечером отец с матерью затаскивали щиты на крышу землянки и сарая. Зимой будут компот, кисель, пироги. Одни яблоки были рыхлые и сладкие, другие приятно горчили, третьи были очень кислые и твердые. Федя выбирал три разных яблока и откусывал от них по очереди. Откусит, нарежет несколько долек…
– Режешь? – услышал он.
Подняв голову, Федя увидел над каменной кладкой Фелицату. Ее лицо над белыми и серыми камнями было до того красиво, что у мальчика навернулись слезы на глаза.
– Заходи! – позвал он. – Будешь?
Он протянул девушке яблоки. У Вороновых яблонь и груш не было.
– Дома есть кто?
– Нет. А что? – он откусил яблоко и скривился. Провел языком по передним верхним зубам.
– Оскомина? – спросила Фелицата. – Это пустяк. Это не боль. Боль, когда зуб гниет или его выбьют…
Она несколько минут подержала свою ладонь перед Фединым лицом, и через час Федя забыл про свои зубы. Может, потому еще, что она опять стала рассказывать ему о том, каким он станет через много лет.
– Графа вылечила? А себя? – Федя ногтем пощелкал по зубам, они не заныли.
– Саму себя сложно лечить. Давай подрастай, вылечишь.
– Опять вылечила! – похвастал вечером Федя матери и пощелкал себя ногтем по зубам. – Совсем не больно! Я стану адмиралом! У меня будет корабль!
Мать ничего не сказала, вздохнула и стала собирать на стол. Вечером они с отцом прикрыли дверь и о чем-то долго шептались в темноте.
Утром Федя увидел отца, выходящего из ворот Вороновых. Фелицата за весь день ни разу не появилась, ни в воротах, ни на улице, и Федя, поскучав, подался на речку, пока не вернулась с работы мать и не запрягла очередным нескончаемым делом. Где их только взрослые берут? Так посмотришь – ничего не надо делать! А они – будто другие какие, в сам деле – откуда их только не вывернут! Почему во взрослой жизни столько дел? Они, наверное, заводятся в ней, как блохи.
Не появилась Фелицата и на другой день, и на третий.
Федя прослонялся весь день по унылой улице, так что к вечеру у него от шлака стали болеть огрубевшие за лето ступни.
– Ты где шлялся? – спросила мать. – На ноги-то посмотри – как у эфиопа! Налей в таз воды, ототри! Пемза на табуретке. Не смей так в постель залазить!
– Я на полу лягу.
– Я те лягу!
Федор, бурча, долго оттирал стопы от въевшейся пыли и крошек.
– Дочка Вороновых не появлялась? – как бы между прочим спросила мать.
– Нет, а что? – спросил мальчик, почувствовав в вопросе подвох. Он стал листать книгу, на белых листиках которой черные буковки бежали ровно-ровно друг за другом, как муравьи. У них где-то должна быть своя норка. Надо же, по ним можно было читать стихи!
– Книжка откуда?
– Она дала, – важно ответил Федя. – Подарок. Учиться мне надо читать.
– Научишься.
– Не была, – услышал он вечером, когда пришел отец, и понял, что мать говорила о Фелицате.
Для Феди имя «Фелицата» ассоциировалось с исчезновением боли. Он не мог выразить это словами, но всякий раз, когда думал о девушке, эти слова, как теплые невидимые муравьи, бежали по его лицу и растягивали рот в улыбку. Вот и сейчас, услышав слова матери, он улыбнулся.
– Слава богу, отвадили! – сказал отец.
Федя услышал, как у него забилось сердце где-то в ушах. Он не понял слов отца, но уловил в них нечто для себя страшное, нечто такое, что может вдруг навсегда отнять, как отняли у него любимую козочку Маню в прошлом году. Конечно же, он не мог понять слова «навсегда» (да и кто поймет его?), но от него несло холодом, как от реки в декабре.
– Отвадили, – произнесла мать.
На следующий день Федя увидел Фелицату. Девушка медленно шла по улице по направлению к реке. Мальчик безотчетно посмотрел, нет ли кого из посторонних – никого не было, и побежал следом за ней.
– Здравствуй, Фелицата! – крикнул он.
Девушка бесстрастно взглянула на него.
– Где ты была?
Она молчала. Мальчик с улыбкой продолжал заглядывать ей в глаза. Фелицата не улыбалась. Вздохнув, она пошла своей дорогой. Мальчик растерянно глядел ей вслед. Глядел долго, пока она не спустилась к реке, потом пошла вдоль воды направо и скрылась под обрывом.
Когда Фелицата возвращалась с реки, она застала Федю на том же месте. Мальчик сидел на бугорке и гонял палочкой жука.
– Ему больно, – услышал он.
Девушка опять подошла неслышно, словно ее и не было вовсе.
– Я ему не делаю больно, – возразил мальчик и выкинул палочку.
Он впервые подумал о том, что жуку действительно может быть тоже больно.
– Почему ты бросила меня? – спросил он.
Девушка погладила его по голове и, ни слова не говоря, пошла прочь.
Через день прикатила бричка, и Воронов увез дочку в город.
Колеса мягко катили по земле, поскрипывая на песке и хрустя на камешках. Фелицате было жалко всех: и Фединых родителей, и своих, и Алексея Петровича, что служил в больнице и теперь вез ее, уныло и однообразно помахивая кнутом, и старую лошадку справа, у которой было надорвано сердце. Сильнее других ей было жаль Феденьку. Он такой беззащитный еще. Себя она не жалела, о себе она даже не думала. О себе она знала все.
Второпях забыли напоить лошадей, и, когда переправлялись через брод, Алексей Петрович позволил лошадям напиться. Бричку со всех сторон омывала вода, она журчала, сверкала на солнце, и казалось, что бричка летит куда-то к небу.
***
(Глава 12 из романа «Солнце слепых»)
Где ты там, Фелиция?
Чего там, тяжело, конечно, и бросать живые души, и терять их. Особенно когда теряешь, воистину становишься безумен. Когда находишься в эпицентре безумств, кажется, что все плохо, и нет доли несчастней твоей. И лишь когда безумства уходят, понимаешь, что по-настоящему счастлив и был в те минуты. Потому что истинное счастье в безумии. Ум и счастье – из разных миров. Хорошо, что он понял это еще в Воронеже.
Казалось бы, абитуриенту – до безумств ли? Когда безумие – уже само желание деревенского парня поступить в вуз. Как только Федор приехал в Воронеж, он прежде всего купил две карты – города и пригорода. Обе были достаточно подробные, со всеми улицами и маршрутами городского транспорта. Повесив карты над своей кроватью, он в перерыве между экзаменами изучал их, а параллельно просматривал газеты в красном уголке. Таким образом он намечал будущие маршруты поисков Фелицаты. «Сдам экзамены и начну искать», – решил он. Как только Федора зачислили в институт, он подменил дворника, за что его оставили на пару дней (а потом и вообще) в общежитии, и кинулся искать свою незабвенную Фелицату.
Сорок дней Федор искал Фелицату по всем учреждениям, заводам, организациям, наводил справки в милиции и загсах, побывал в больницах и стационарах, в моргах и на кладбищах. Ее не было нигде! Он нашел сто тридцать пять Вороновых, восемь Фелицат – но это все были не они!
– Фелицата Воронова! Не может быть, чтобы вы не знали, где она! Ей нет еще и тридцати! Ей только двадцать девять! – восклицал он везде, и везде ему отвечали, что не знают, где находится Фелицата Воронова, и ему следует перестать искать ее и наводить о ней справки. Видимо, слух о сумасшедшем, который ищет какую-то Фелицату Воронову, бежал уже впереди него. В милиции Федора подробно расспросили, но не о Фелицате, а о нем самом и его родителях. Правда, отпустили без лишних проволочек.
Федор исхудал, осунулся, глаза его лихорадочно блестели. Переживания, пот и пыль делали его лицо серым. Спать он приходил в общежитие в любые часы, падал, не раздеваясь, на койку и тут же отрубался на несколько часов. После тяжелого сна отмечал на картах крестиком места, в которых побывал, и опять устремлялся на поиски Фелицаты. Через три недели он ориентировался в Воронеже не хуже старожила. Он не запоминал названий улиц, он их помнил по аромату, как стихи. Вступаешь на улочку – пахнет липой, а здесь сиренью, а здесь отчаянием неразделенной любви.
Как-то ему показалось, что на одной из таких улочек Фелицата идет по другой стороне.
– Фелицата! – истошно заорал он, растолкал пассажиров и выпрыгнул на ходу из трамвая. Приземлился он неудачно и подвернул ногу. Прыгая на одной ноге, он доскакал до угла, за которым скрылась Фелицата, но за углом ее не было.
– Где? Где она? Вы не видели здесь девушку? Черненькую? Красивую? – приставал он к прохожим, но те только пожимали плечами.
– Красивые перевелись, молодой человек, в девятнадцатом столетии, – сухо заметила ему старушка с кожаной сумкой.
Однажды две женщины в отделе кадров сказали ему:
– Фелицата Воронова? Лет тридцати? Есть такая! – и ухмыльнулись.
У Федора едва не разорвалось сердце от счастья. Почему, почему они ухмыльнулись?! Ухмыльнись мужчина, Федор убил бы его на месте! Немедленно, как он хотел, к Фелицате его не пустили.
– Ждите конца смены, – сказали ему. – Остался какой-то час.
Более долгого часа Федор в своей жизни не знал. Все часы в мире остановились, все приостановило свой ход, а каждый миг отдавался у него в висках. Ветер стих, замер воздух, люди застыли в своих вечных заботах. Солнце расплавилось и залило землю вязким сиропом. Заводская проходная стала размером с египетскую пирамиду.
Федор изучил каждую щелку в деревянном заборе, он уже хотел перемахнуть через него, но вовремя увидел, что за ним наблюдают из окошка отдела кадров. Федор чувствовал себя трансформатором, который минуту превращает в год. От напряжения его стало всего трясти. Через полвека ожиданий за забором началось движение. Федор не находил себе места.
Когда смена серой массой вывалила из проходной, Федор, дрожа всем телом, жадно выглядывал свою Фелицату. Прошло уже сотни две мужчин и женщин, но ее среди них не было! Поток рабочих стал истекать. У Федора бешено колотилось сердце. Он беспомощно оглядывался по сторонам.
– Вы ищете меня? – услышал он женский голос, взглянул на полную блондинку и ничего не ответил ей.
– Вы ищете Фелицату Воронову? – повторила блондинка. – Это я.
С ужасом Федор взглянул на подошедшую женщину, будто на его глазах та убила его Фелицату. Чужая Фелицата Воронова, сужая и расширяя, как кошка, глаза, с любопытством смотрела на молодого человека. Грудь ее разрывала белое полотно. Он тогда еще подумал: как паруса.
– Вы что, не узнаете меня? – она взяла Федора за руку. Федор выдернул ее.
– Вы Фелицата? Воронова?.. Не может быть! – воскликнул Федор и в отчаянии бросился бежать от проклятой проходной, где его жизнь остановилась на час, а пропала навсегда!
– Заполошный какой-то! – услышал он. – Точно не от мира сего.
Он вспомнил об этих словах через сорок лет и подумал: «Все мы живем в двух мирах, внешнем и внутреннем. Это банально. Эти два мира – два сообщающихся сосуда, и мы убегаем из одного в другой, когда нам надоедают другие люди или мы сами себе».
А тогда ему было не до мыслей, тогда, сорок лет назад, он до вечера в отчаянии бродил вдоль реки, бормоча одну только фразу: «Что же делать? Что же делать? Что же делать?..» Пришел в себя он, проснувшись на рассвете в незнакомом месте. «Я проснулся на мглистом рассвете Неизвестно которого дня», – раз сто повторил он, пока не рассвело. Он замерз и, чтобы согреться, побежал в общежитие.
На следующий день он продолжил поиски, но в них появилась уже обреченность. Так ищут пропавших без вести. Когда Федор в очередной раз слышал, что «означенной вами гражданки у нас не водится», он, ни слова не говоря, тут же устремлялся в другое место.
«Еще неделя – и я загремлю в психушку», – как-то подумал Дерейкин. И тут ему ударило в голову, что Фелицата должна быть на тихой улочке, в доме под громадными кленами, непременно двухэтажном и деревянном, на втором этаже, куда ведет скрипучая лестница. А может, это приснилось ему, он не мог точно вспомнить, так как потерял грань между сном и явью.
Однажды ночью Федор забрел в глухой переулок. Фонарей не было, впереди чернел двухэтажный особняк. Это тот самый дом, решил он. Номера на нем не было, вывески тоже. Судя по облику дома, это было общественное учреждение, в котором люди не только работают, но и живут. На втором этаже в двух окошках горел свет. Остальные окна были черны. Черные же кроны деревьев шумели вверху. Их чернота делала черное небо в провалах черных облаков темно-синим. Белая луна прыгала вверху, и ее безмолвные прыжки выглядели удручающе.
Федор постучал в дверь. Никто не ответил. Он взялся за ручку. Дверь легко открылась наружу. Федор зашел. Было темно и затхло. Федор сделал два шага и споткнулся, вверх шли ступени. Вот она, деревянная лестница, подумал он. На мгновение он поколебался, уж не схожу ли я с ума, подумал он, но тут же прогнал эту мысль и стал подниматься по лестнице. Ступени скрипели под его ногами. Спиной Федор чувствовал взгляд. Взгляд жег ему между лопаток, но он не оглянулся. Из темноты Федор поднялся в такую же темноту. Второй этаж растекался в обе стороны. Направо была комната, в которой светились два окна. Но полоски света под дверью не было. Видимо, свет потушили, когда он поднимался наверх. Может, услышали скрип лестницы и испугались, подумал он. Он подошел к двери и, не раздумывая, толкнул ее. Дверь тихо открылась. Странно, что половицы и ступени в этом старом доме скрипят, а двери даже не пискнут, будто кто их специально смазал, подумал Федор. Он слышал стук своего сердца как бы отраженным от стен.
– Есть кто? – глухо прозвучал будто и не его голос.
Молчание было в ответ.
– Есть кто? – повторил он громче.
Ни звука, ни тени в ответ. Но в темноте чувствовался звук, а в тишине виднелся силуэт.
– Кто ты? – произнес Федор.
И снова молчание, снова только ощущение присутствия.
– Ты же здесь? Ответь!
Ему показалось, что лица его коснулась как бы легкая-легкая ткань, но в следующее же мгновение он ударился лбом о какое-то препятствие и пришел в себя.
Что я делаю, ужаснулся он, куда я зашел? Зажгут свет, увидят меня, что подумают? Решат, что я вор! Волосы его от ужаса встали дыбом.
Федор на цыпочках вышел из комнаты, спустился по скрипучей лестнице, открыл бесшумную входную дверь и выскользнул на улицу, над которой клены черными ветками разгоняли черные же тучи, стремясь схватить ускользающую от них белую луну.
Он не помнил, как шел, куда шел, очнулся неподалеку от общежития. И когда заходил в него, понял, что Фелицата была в той комнате, она ждала, когда он зажжет свет. Она была уверена, что я найду ее! Чего я испугался? Собственных мыслей? Я предал, я предал ее!
Федор кинулся на улицу. Побежал налево, вернулся, кинулся направо, потом перемахнул через забор и побежал к железной дороге. В той стороне резкие одинокие свистки паровозов пронзали тьму. Тьма, как куски антрацита, крошилась под ними, взрывалась и рассыпалась на черные блестящие куски. Ему показалось, что этими кусками завалено все пространство от земли до неба, и оно поблескивает, вспыхивает черными искрами, и каждая искра острая, как игла. Это были куски его светлой надежды, это были иглы его отчаяния. Он упал на скамейку и стал припоминать местоположение того дома. Где же, где он, в какой стороне города, в какой стороне света, черт бы ее побрал?! Федор встал и пошел к реке, и там неприкаянно ходил по берегу до утра.
Когда первые лучи света косо упали на землю, Федору стало до того грустно, что он почувствовал, что умирает. Ему стало все равно. Ничто не удерживало его на земле. Он лег на нее (она была холодная) и понял, что земля, только одна земля удерживает его на себе. Свет разливался по земле все сильнее, Федор чувствовал смертельную усталость. Он выдрал с корнем какое-то растение, посмотрел на него, отбросил в сторону и побрел в общагу. Упал на койку и отсыпался ровно двое суток. Когда он проснулся – он проснулся другим человеком, все в нем словно замерло, и это замершее напоминало бумагу, которую весной сдирают с окон. Но когда он открыл глаза и взглянул на мир, тот не показался ему таким весенним и наполненным радостными ожиданиями, каким казался всего полтора месяца назад.
Федор долго не находил себе места. Часто в самый неподходящий момент замирал, отрешенно глядя в точку, не видя и не слыша ничего. Больше месяца никакие занятия не шли ему впрок. Он ничего не мог запомнить, усвоить, благо, не наступило время коллоквиумов и зачетов. Только ближе к середине семестра он спохватился и взялся за ум. Пришлось все свободное время «нагонять». «Как бы не пришлось мне гнаться за собой всю мою жизнь? – подумал он в смятении. – Ведь что упустишь, того не вернешь».
Фелицаты не было нигде, но он все еще подспудно верил, что найдет ее, хотя и гнал из себя эту надежду. Как-то, когда им овладел приступ овладения «пиратской» литературой, ему в библиотеке попались гравюры Гюстава Доре, и он стал просматривать их. Когда он увидел гравюру «Иисус Христос и Самарянка», то даже вздрогнул. Федора поразил даже не сам Христос, в котором Доре и впрямь удалось передать нечто божественное, а Самарянка с кувшином. Свободные одежды только подчеркивали неземную красоту ее удивительно притягательной плоти. Она задумчиво внимала Господу, и во взоре ее Федор увидел то же, что и в глазах Фелицаты: знание тайны. И при всем при том, только Он один, наверное, не обращал внимания на то, как она по-женски хороша! Фелицата, где же ты? Где?! Федор был в отчаянии, так как понял, что его в Фелицате притягивало не только ее знание тайны, но и таинственная, непознанная никем плоть.
***
(Глава 24 из романа «Солнце слепых»)
Сто лет с зерном на коньяке
Гурьянов загорал на камне с «самой надежной» из своих знакомых – Алевтиной Кругловой, дикторшей телевидения.
– Вот про нашего нудиста байки рассказываю Аллочке, – сказал он Суэтину. – Хочет репортаж сделать о полетах Дерюгина.
– Не согласится он. В трусах не согласится летать. Лишнее сопротивление воздуха.
– Можно и без трусов. На телевидении сейчас все сойдет. Правда, Алла?
На свежем воздухе в виду сразу двух берегов, вдоль которых расползся город, на аппетит не жаловался никто. Гурьянов читал шутливые стишки, Суэтин рассказывал анекдоты из жизни ученых, Алевтина Круглова знакомила с жизнью городской богемы и приглядывалась к Дерюгину, Зинаида с Настей пели русские песни, а Дерюгин делился своими нескончаемыми историями. От мероприятий было не продохнуть. Собрались уже ехать домой, Дерюгин стал рассказывать последнюю историю.
– Самую последнюю. И домой. О Селиверстове. Как назначили его руководителем группы. В нашем КБ его малахольным всю жизнь зовут. Чуток плесните. Вот так… Прошу прощения у дам за некоторые слова и подробности, от коих вы, быть может, и покраснели бы двадцать пять лет назад, исключая вас, Аллочка, – так необыкновенно красноречиво начал Дерюгин историю о Селиверстове, что Гурьянов даже крякнул, а Аллочка блеснула глазами.
***
Судьба сводит людей порой никак не сводимых друг с другом: с совершенно противоположными принципами, жизненными установками, всем образом жизни. Побеждает при этом, как правило, более здоровая позиция, а победителем оказывается наиболее гнилая.
Селиверстов был старый холостяк и трудоголик, вследствие чего застрял на должности ведущего конструктора. Он всю жизнь жил на отшибе от столбовой дороги социального прогресса и связанных с ним социальных катаклизмов, и ему было наплевать на все, кроме своей работы и своего здоровья. В рабочее время он работал над работой, а в нерабочее время – над собой: бегал, плавал, ходил рысцой и приседал по сто раз на дню. Разве что не летал, за неимением крыльев. («Это только я могу», – похвастал Дерюгин). Все знали его и почитали за человека, ведущего исключительно трезвый и здоровый образ жизни. То есть за ненормального. Последний год Селиверстов (как нарочно!) стал страдать мучительными запорами. Опробовал массу диет, но ни одна не помогла. Однако же веру в здоровый образ жизни не утратил. Достал несколько книг культового оздоровителя Малахова, прочел их на одном дыхании. Уринотерапию, как человек брезгливый, отверг, но остальные методы стал пробовать.
Коллеги, разумеется, всех нюансов не знали. Знали, что он чего-то там жует. Жует и жует. Жив, и слава богу! Признаться, надоел своими причудами.
Как-то утром Селиверстов сказал:
– Сегодня загубил много семени.
Коллеги не знали, что и подумать. Тут заходит начальник и машинально спрашивает у Селиверстова: «Как дела?» А тот со вздохом отвечает ему:
– Погубил уйму славных мальчиков и девочек!
Ну, тут уже и женщины захлопали глазами, и мужчины стали ухмыляться. Все решили, что Селиверстов грешен рукоблудством, для подтверждения чего всякого новенького, заходившего в комнату, где сидело тринадцать конструкторов, тут же подначивали:
– Спроси у Селиверстова о делах.
– Зачем?
– Спроси, спроси!
– Как дела? – спрашивал новенький.
– Погубил уйму славных мальчиков и девочек! – вздыхал простодушный Селиверстов.
Женщины розовели от удовольствия, а мужчины, пользуясь разрядкой, шли курить на площадку и делиться анекдотами. Их дружный смех слышен был даже в приемной, а дымом провонял весь корпус.
Селиверстов же о догадках коллег не подозревал ни сном, ни духом. Утром он съел горсть проросших зерен пшеницы – это и был весь его завтрак. Эти зерна он и имел в виду, когда говорил: «мои славные мальчики и девочки». А вечером Селиверстов подлил еще масла в огонь – поглаживая себя по животу, как некогда Диоген, он добавил:
– Все во имя здоровья!
В конце работы, когда уже все разбежались кто куда, конструктор первой категории Оксана Пятак вдруг сказала Селиверстову:
– Оздорови и меня! – и посмотрела на Селиверстова в упор и многозначительно, близко придвинув свое лицо к его лицу. Оксана пользовалась славной репутацией девушки «ищущей», но чертежница была шустрая и аккуратная. Коллеги ее ценили за это.
– Серьезно?! – обрадовался Селиверстов и отодвинулся от Оксаны, чтобы лучше рассмотреть еще одного сторонника здорового образа жизни. – Ты тоже решила вести здоровый образ жизни?
– Я давно уже его веду! – призналась Оксана. – С тринадцати лет.
– Так давно?
– Подумаешь, десять лет!
– О, для меня это целая вечность. Я перед тобой совсем младенец.
– Посмотрим, – пообещала, как терапевт, Оксана.
– Денек надо подождать, – сказал Селиверстов. – Чтоб проросло.
– Неужели надо целый день ждать? – не поверила Оксана.
– Да, сутки, если в тепле. А то и все двое.
– Двое?
– Нет, мы за сутки справимся. В тепле. Надо, чтобы корешок вырос на один-два миллиметра, не больше.
– Как на один-два миллиметра?
– Иначе вся жизненная энергия уйдет в корень.
– Ну и что?
– И никакого эффекта не будет!
Оксана озадаченно посмотрела на Селиверстова. В чем же тогда эффект, как не в корне?
Когда же Селиверстов сказал ей, что ждет ее дома послезавтра перед работой, она и вовсе озадачилась.
– Может, все-таки лучше оздоровляться на ночь? – спросила она.
– Нет, это такая инъекция всей иммунной системе, что не заснуть до утра.
– Это же прекрасно!
– А на работе что будешь делать? Спать? Ведь все это для того и делается, чтобы повысить эффективность нашего труда.
У Оксаны в ее двадцать три года сложились несколько иные приоритеты, но со старшим коллегой хотелось не спорить, а доказать ему свою точку зрения на практике.
– И потом, Оксана, с утра организм, как струна. Натощак – самое то! Звонкая струна!
Селиверстов жил один в двухкомнатной квартире (завидный жених!), имел при себе кота и был какой-то малахольный. На него сотрудницы отдела уже давно махнули рукой и забавлялись тем, что спрашивали каждый день о том, сколько раз он присел или сколько пробежал километров.
Проснувшись утром, Селиверстов, как всегда, пытался убедить кота Гришу, что только терпение делает из неразумных тварей тварей разумных.
– Терпи, Гриша. Вот видишь, я приседаю, потом займусь водными процедурами, потом выпью стакан воды, пропылесосю квартиру, и только через час приступлю к трапезе. Я же терплю! – приводил он главный свой довод.
Кот терся у ног, и в глазах его, поднятых к Селиверстову, как к богу, не было, однако, никакого почтения. Клизму тебе поставить из того пылесоса, которым ты достаешь меня под диваном, да прочистить от всякой заразы башку! – говорили его желтые глаза.
Селиверстов показал Оксане проросшие зерна. Они лежали тоненьким слоем на влажной тряпке, накрытые такой же влажной салфеткой. Поднос стоял на табурете возле горячей батареи центрального отопления.
– Вот они, корешки-росточки, один-два миллиметра! – любовался Селиверстов завтраком. – Тут, Оксана, и твоя порция, ровно половина подноса. По Малахову!
«То-то он такой малахольный!» – подумала Оксана. Но делать нечего. Все-таки вдвоем с одиноким мужчиной, хоть и с утра в рабочий день, да глядишь, поклюет зернышек, петушок, и на нее клюнет.
– Чудесно! – забила она в ладоши и скинула кофточку, оставшись в коротенькой майке, обнажившей пупок. – А запить будет чем?
– Запивать надо минимум через час.
– А по глотку?
– Ну, разве что по глотку.
Оксана открыла холодильник.
– Закусить-то будет чем?
– Ты шутишь, Оксана. Кто же зерна закусывает?
– Я читала у Брэгга, у Поля Брэгга, – вспомнила Оксана фамилию натуропата, о котором вчера прочитала в газете, – что зерна надо запивать обязательно коньяком. И именно утренние порции.
– А где ты читала об этом? Я не встречал.
– Новый перевод последней книги Брэгга «Сто лет с зерном на коньяке».
– Да? Не слышал. Так что, коньяк нужен?
– Обязательно.
– У меня стоит еще с советских времен бутылка армянского. По чайной ложке?
– Там горка: пять зерен – чайная ложка коньяка, потом десять зерен – две ложки, и так до двадцати пять зерен и пяти чайных ложек, а потом так же вниз. Это все в один день.
– Давай попробуем, – нерешительно сказал Селиверстов. Получалось многовато: так, одна, да две, да… Двадцать пять ложек!
На пике горки, после пятнадцати ложечек коньяка, Селиверстов стал смеяться: ему показалось, что Оксана сидит напротив него голая. Оксана действительно сидела напротив него голая, так как успела скинуть с себя все, что ей мешало для проведения оздоровительного сеанса, и тут же начала его. Не успел Селиверстов и глазом моргнуть, как был раздет и вовлечен в процесс. Сеанс закончился рассыпанными по полу проросшими зернами и крупными, «на допивание», глотками коньяка, по очереди, прямо из горлышка. Селиверстов в этот день начисто забыл про работу. Первый раз в жизни.
На следующий день Селиверстов с Оксаной взяли еще по два дня за свой счет, а к ним по бутылке молдавского коньяка «Белый аист». Эти дни пролетели у них быстрей, чем два аиста над головой. А через неделю они, совершенно обалдевшие от счастья, подали заявление в ЗАГС. На свадьбе первый тост был за Поля Брэгга, и одиннадцать конструкторских глоток дружно рявкнули:
– Зерна на коньяке! Горько! Зерна на коньяке! Горько! Сто лет зернам на коньяке!
И весь отдел поддержал их. Пили и ели страшно много – за здоровый образ жизни и новую ячейку общества.
***
– Прошло больше года, – сказал Дерюгин. – Селиверстов поправился на семь килограммов, а Оксана родила прелестное дитя, глазенками и попкой «в папочку». И после этого Селиверстова назначили руководителем группы. Вот так-то. А вы говорите: нравы портятся!
***
(Отрывок из романа «Сердце бройлера»)
