Виктория Денисова
Русалка. Сборник страшных рассказов
На лекциях в университете частенько вместо конспектов я делал наброски профессоров и сокурсников и даже несколько раз рисовал тела из анатомического театра. Все это приносило мне особое удовольствие, и можно было бы довольствоваться этим, сделав рисование чем-то навроде того, что англичане называют hobby. Однако душа моя требовала большего. Словно кто-то невидимый шептал мне на ухо в ночи, когда я писал какой-нибудь скромный натюрморт: ты должен стремиться к большему.
Берестов очень точно в своем рассказе уловил эту черту, эту неуемную тягу к созданию чего-то великого. Мне было грустно и смешно одновременно. Я тайно писал посредственные картинки, не имея хоть сколько-нибудь приличных навыков, но в мечтах уносился в такие выси, где публика неистово рукоплещет мне на выставках, а дамы падают в обморок от восторга при взгляде на мои полотна.
Сперва мне было радостно от самого процесса. Я с наслаждением наблюдал как карандашом, углем или кистью создаю нечто, чего мгновение назад и не было вовсе. Если где и есть Бог, – бывало размышлял я наедине с собой, – так это именно в искусстве и все мы – музыканты, поэты, художники – производя на свет стих или картину сами становимся Богами. Не такими великими как наш Творец, нет. Но божья искра непременно попала нам в душу и потому в ней горит нестерпимы огонь созидания.
Со временем я перестал испытывать былые восторги лишь от написания каких-то незамысловатых сцен. В конце концов, – думалось мне, – даже ребенок вполне способен прилежно и регулярно занимаясь, воспроизвести на холсте все эти вазы, цветы и прелестные женские головки. Должно же изобрести что-то поистине великое. Но что?
Как-то ночью мне пришла в голову идея написать огромное полотнище, изображавшее сюжет одного из греческих мифов. Несколько месяцев провел я за набросками, измучил десятки натурщиков придирками, извел кучу бумаги, холстов и красок и все это лишь для того, чтобы уразуметь в конце насколько банальна подобная тема и бесталанен я сам.
Эта неудача смогла на время заставить меня отказаться от мысли о живописи. Однако спустя всего лишь пару месяцев, я вновь терзал бумагу и натурщиков, надеясь создать великолепнейшую батальную сцену. Стоит ли упоминать, что и эта затея окончилась трагическим фиаско?
Так я и жил томимый жаждой величия и униженный собственным бессилием. То вдохновенно возносился в небеса, мечтая создать прекрасное, то забрасывал живопись, и давал себе очередную клятву жить лишь врачеванием. Оттого, я как никто иной был способен понять все через что прошел в свое время Берестов. История его странная и одновременно страшная полностью поглотила меня и почти целые сутки после встречи с писателем я неотступно думал лишь о ней. Сколько там правды, действительно ли Берестов безумен, можно ли допустить хоть на немного что существует то самое заклятие? Эти вопросы мучали мой разум.
Признаюсь в мистику я никогда не верил. Рассказы о духах и полтергейстах вызывали у меня усмешку, ибо как человек науки я отчетливо понимал все несуразность подобных вещей. Однако что-то в истории Берестова заставило меня поколебаться. Возможно, это от того, что он вовсе не выглядел сумасшедшим, хотя как врач я должен быть осторожен – ведь часто бывает, что весьма степенный пациент внезапно становится буйным.
Мне захотелось обсудить писателя с Пещерским, но тот, как назло, уехал в Швейцарию и, кажется именно я должен наблюдать за болезнью Берестова. Что ж тем лучше, это будет весьма кстати и для моей практики. Стоит выяснить стало ли какое-то событие причиной его помешательства (если таковое имеется) или же он всегда был к тому предрасположен. Размышляя подобным образом, я удивлялся самому себе. Отчего же я все-таки допускаю мысль, что история про цыганское заклятие правда? Быть может от того, что мне самому хотелось бы иметь такой свиток, прочтя который я смог бы стать великим. Что же с нами делает тщеславие и жажда признания.
Ночь после той беседы я не мог сомкнуть глаз. В голове моей бился один назойливый вопрос – существуй и впрямь такая сила, способная одарить невероятным талантом, но требующая взамен душу – согласился бы я на подобную сделку. Истовая религиозность никогда не была моей сильной стороной. Откровенно говоря, я бы смело мог причислить себя к числу агностиков. И тем не менее если существует темная сила, стало быть, непременно есть и светлая, и, если за душу предлагают столь солидный куш, стало быть душа не только существует, но и является весьма ценной субстанцией. Так выгодно ли подобное предложение?
Однако соблазн посмертной славы невероятно велик. Какая к черту разница что там с этой душой, будь она низвергнута хоть в самые глубокие пучины ада, если память о тебе останется в веках?
Впрочем эти рассуждения я находил все же весьма нелепыми и тут же стыдился собственной наивности.
Утром я вновь увидел Берестова на крыльце больницы. Он снова сидел на кресле, как и в прошлый раз укутанный в плед и словно бы ждал меня.
– Я вижу моя история произвела на вас впечатление, молодой человек, – хитро улыбнулся писатель.
– Признаюсь она весьма необычна, – соврал я, ведь такие истории среди наших подопечных не редкость, да и, откровенно говоря, я слышал вещи куда более странные, однако нельзя было не согласиться с Берестовым. Его рассказ ведь и впрямь лишил меня сегодня сна. Но как он об этом узнал. Вероятно, на лице моем читаются следы бессонницы. Но как писатель связал ее с нашим вчерашним разговором. Впрочем, подобным личностям свойственно все происходящее вокруг приписывать своему влиянию.
– Вас ведь тоже что-то мучает, не так ли? – Берестов внимательно на меня посмотрел.
– С чего вы так решили? – я не подал виду, но был поражен его проницательностью.
– Испытав подобное сам, я без труда узнаю муки творческого поиска в других. Скажите, вы ищете что-то в медицине, пытаетесь совершить научное открытие? Я прав?
Мне совершенно не хотелось откровенничать с писателем, тем более что подобные беседы были уж совсем явным нарушением субординации, хотя я и слыхал что в некоторых европейских клиниках подобные методы применяются как лечение. Врачи притворяются сумасшедшими или пляшут под дудку пациента потакая его фантазиям, однако профессор Пещерский всячески отрицал пользу столь странного подхода.
– Боюсь вы ошиблись, – я резко развернулся и собрался уж было войти в клинику, но Берестов схватил меня за руку и вложил в нее крошечных клочок бумаги.
Войдя в кабинет, я развернул записку. В ней значился некий адрес, совершенно не знакомый мне. Кажется, место это располагалось в весьма скверном районе, куда едва ли захаживают приличные люди. Что бы это могло значить? Вряд ли у Берестова живут там родственники и что вообще я должен, по его мнению, с этой бумагой делать. Я выбежал на крыльцо, однако писателя там уже не было.
– К черту. – меня охватила злоба на самого себя. Сперва я не сплю ночь, размышляя о цыганском заклятии, теперь вот ломаю голову над странными записками. Выходит, что не я проник в голову сумасшедшего, а он вполне себе поселился в моей. Нужно немедленно взять себя в руки и несмотря на расстроенные от бессонницы нервы, приступить наконец к работе.
Чем сильнее сгущались за окном сумерки, тем явственней во мне зрело желание наведаться по странному адресу. Сам не знаю, что я рассчитывал там найти, но ко времени, в которое я обычно покидал клинику намерение пойти в это место, полностью овладело мной. Я наскоро раздал указания сестрам милосердия и едва ли не бегом пустился ловить двуколку.
Облупившиеся стены замызганных грязью домов неприветливо встречали меня на подходе к заветной улице. Было весьма пустынно, лишь возле трактира пьяно переминаясь с ноги на ногу стоял какой-то субъект. Здание по указанному в записке адресу оказалось мрачной деревянной избой, посеревшей от времени, со сгнившим крыльцом. Окна, низенькие, едва ли ни до самой земли, были густо покрыты пылью. Я осторожно постучал в одно из них. Где-то там, внутри за плотными темными шторами кто-то зажег свечу. Через мгновение тяжелая и слишком огромная для такой хибарки дверь отворилась и передо мной возникло изрытое глубокими морщинами смуглое старушечье лицо. Я сразу же узнал ту самую цыганку из рассказа Берестова. Вот безумец! Настырный безумец. За меня решил, что мне нужно это чертово заклятье и отправил к ведьме.
Старуха тем временем молча запустила меня внутрь дома. В комнате, служившей ей видимо гостиной и залой было темно и затхло. Пахло сушеными травами, свечным воском и пылью. Цыганка поставила свечу на стол и спросила скрипучим голосом:
– Даму ворожить пришел?
Вопрос этот вывел меня из оцепенения, и я внезапно осознал, что совершенно не знаю, что ответить. Зачем я здесь?
Гадалка тем временем достала колоду карт и жестом пригласила меня сесть за стол.
– Один мой знакомый бывал у вас, – начал я разговор. – Он утверждает будто бы вы дали ему некое заклятие, призывающее духов.
При упоминание о заклятии старуха бросила на меня испепеляющий взгляд своих угольно черных глаз, казалось, в тот самый миг она видела меня насквозь.
– Духи эти по его уверению помогли ему достигнуть весьма впечатляющих результатов в своем деле, однако сейчас сводят беднягу с ума.
Цыганка достала маленькую коричневую сигаретку и прикурила.
– Он знал на что идет, – выдавила она не почти не разжимая губ.
– Так, стало быть, это правда? Заклятие существует?
Старуха молча выпустила дым изо рта, не удостоив меня ответом.
– Видите ли, я врач. А тот знакомый мой пациент. Он вроде как не в себе. Сумасшедший. Вот я и решил, что духи и заклятие – это его выдумка.
Гадалка сипло засмеялась. Она поглядела на меня с проницательным прищуром.
– Ты ведь сюда пришел не за этим.
– Признаться я сам не знаю зачем пришел. Точнее ваш адрес и дал мне этот самый пациент.
Цыганка вновь затянулась сигаретой. Я смотрел на нее сквозь пелену густого табачного дыма, который вился клубами в тусклом свете и мне стало казаться будто бы это сон. Все это – старуха, эта мрачная комната, этот покрытый изъеденной молью скатертью стол, и хлипкий стул, на котором я сижу – все это лишь снится мне.
Старуха тем временем достала откуда-то, я даже не успел заметить откуда именно, странную и невероятно старую шкатулку. Она порылась в ней, нашла среди монет и дешевых безделушек маленькую пожелтевшую бумажку и небрежно бросила ее мне.
Что это был тот самый свиток с заклятием, который цыганка всучила Берестову, я не сомневался ни секунды. Как не сомневался я в том брать ли мне этот исписанный листок или нет. В тот момент мне казалось, будто мое тело больше не подчиняется разуму. Я схватил его и не прощаясь кинулся прочь из цыганкиной избы.
Мастерская моя была секретным местом, о котором не знала ни одна живая душа. Никто и никогда не посещал меня здесь и не видел моих бесплодных стараний и страданий. Однако я все равно наглухо запер и дверь и даже зачем-то подпер ее вешалкой. Повсюду на полу лежали разбросанные мною листки с набросками для очередного неудавшегося полотна, некоторые из них были смяты, некоторые яростно растоптаны.
Я глядел на все это странным мутным взглядом, будто бы через слегка запотевшее стекло и в голове моей победоносно стучала мысль – никогда больше не будет этих мук, этой боли и снедающего ощущения бесталанности. Вот здесь в моей руке, на крошечном листке бумаги – спасение. Я сам не понимал отчего я так уверен, что заклятие сработает. Душа моя будто бы раздвоилась в это время. Часть ее была твердо убеждена в том, что магия непременно поможет, другая же половина с ужасом ученого наблюдала за безумством первой, не в силах ничего предпринять.
Я уселся на хлипкий стул, с которого смахнул палитры и тяжело отдышался. Руки мои тряслись, сердце бешено колотилось, и даже правая нога нервно подергивалась, не желая подчиняться разуму. Я развернул проклятый листок, трижды прочел странные слова, и тут же почувствовал, как силы покидают меня.
Очнулся я на полу, когда за окном уже вовсю светало. Голова моя страшно болела, и, казалось, готова была расколоться на части. Ноги ужасно ныли и жутко хотелось пить. С трудом приподнявшись на ноги, я осмотрел мастерскую наивно предполагая, что, будучи в беспамятстве под воздействием заклятия мог написать что-нибудь стоящее. Однако, обнаружив лишь вчерашний беспорядок да дырку на брюках, вслух рассмеялся собственной глупости. Поразительно до чего низко может пасть человек в попытке заполучить то, что вовсе не дано ему природой. С удивлением я заметил, что записка с нелепым текстом таинственно исчезла. Впрочем, это безусловно к лучшему.
…
Вновь потекли серые привычные дни – я занимался пациентами, помогал вернувшемуся из Швейцарии Пещерскому, писал в журналы некоторые статьи по психиатрии. Берестов с тех пор не попадался мне на глаза, да, откровенно говоря, я вовсе и не хотел его видеть. Влияние этого человека на меня было поразительно, несмотря на его скверное положение, и оттого я счел самым лучшим держаться от него подальше.
Где-то на задворках моего сознания иногда пульсировали мысли о живописи, визите к гадалке и заклятии. Однако я гнал их прочь. Судьба не раз дала мне понять, что путь художника, увы не мой путь и как бы ни было прискорбно это осознавать, я твердо решил, что больше не возьму в руки кисти и буду вести степенную и размеренную жизнь врача. Нервные потрясение пережитые мною за последние дни давали о себе знать вечерними мигренями. Пугало что с каждым разом боль становилась все сильнее и нестерпимее. Вчера, к примеру, я промучился до трех часов ночи, а после заснул тревожным наполненным кошмарами сном. Это не может не беспокоить, но все же во мне есть уверенность что нервное это расстройство в скором времени пройдет, особенно если не бередить раны размышляя о запретном.
Жаль только что головные боли мешают сосредоточиться на занятиях и чтении. Сегодня мне было дурно почти с обеда и увы, я так и не смог как следует вникнуть в статью, которую силился прочитать. Почти полдня я провел в кабинете изучая трещины на потолке под тупую пульсирующую боль в висках. В конце концов мне начало казаться что и голова моя пошла такими же кракелюрами, как покрывающая свод кабинета краска.
Когда же терпеть стало совершенно невыносимо я вынужден был, сообщив Пещерскому о скверном своем самочувствии отправиться домой.
За окном шел дождь, и каждая капля, ударявшаяся о стекло словно гигантский молот отзывалась в моей голове. Я не знал утро сейчас или еще вечер, все мое тело словно исчезло и превратилось в нескончаемое страдание. Казалось, я вобрал в себя все мучения страждущих этого мира. Внезапно что-то выдернуло меня из полусонного забытья и перед моими глазами ясно предстала мрачная страшная и в то же время до жути волнующая картина. То были грешники, низвергнутые в пучину ада. Бесконечные толпы грешников, словно исторгаемые вулканом потоки лавы растекались в разные стороны, окруженные языками пламени и демонами бичующими их плетьми. Я осознал, что срочно, вот сейчас во что бы то ни стало должен написать это на холсте. Не чувствуя уже ни боли, ни сомнений тело мое само мчало меня в мастерскую.
Я быстро понял, что даже самое огромное из имеющихся у меня полотен слишком мало для задумки. Стена. Вот что идеально подходило для столь монументальной сцены. Я потерял счет времени. Лишь мазки краски – черные, багряные, алые носились словно мухи перед глазами. Казалось, это не мои руки наносят множество черточек прямо на стену, казалось, сами они возникают по своей воле сливаясь друг с другом и выводя на поверхности странные узоры, напоминающие человеческие тела и пылающие кострища.
Обессиленный, едва способный пошевелиться, я обнаружил себя сидящим на полу, перепачканным краской с мучительно ноющей болью в каждом мускуле. На стене напротив меня было изображено нечто весьма пугающее и притягательное одновременно. На первый взгляд это были странные линии, хаотично переплетающиеся, пляшущие, кружащиеся в безумном ритме. Однако хорошенько присмотревшись, можно было различить силуэты людей, словно спасающихся от пожара. Я осоловело глядел на это ночное творение и не мог поверить, что подобное создал сам. Да все это не имело ничего общего с привычным нам академическим стилем, да за такое высмеет высоколобая скучная публика. Но я точно знал, – это оно, то, что я искал всю свою жизнь. Новое, безумное, вызывающее ужас и трепет. Главное, что не тоску и равнодушие.
Сколько их сейчас в этом мире, – рассуждал я по пути домой, – всех этих вышколенных академистов, штампующих пейзажи и салонные портреты ради пропитания. Я же создам нечто совершенно невообразимое, то, чего свет никогда не видывал и плевать на критиков и толпу. Впервые за долгое время по телу моему разливалось чувство не просто истинного вдохновения, но и какой-то невероятной и непоколебимой уверенности в собственном величии.
Дома я спокойно отмылся и переоделся и довольно бодро для человека, проведшего ночь без сна, отправился в больницу. Удивительное дело, но кажется даже мигрень как назойливая тетушка, преследовавшая меня последние несколько дней наконец отступила.
День прошел вполне обычно, не считая общей рассеянности, которой я был подвержен всю неделю. Мысли мои неизбежно улетали в сторону живописи и работ, которые я непременно должен написать. Пещерский заметил мое необычное состояние и поинтересовался не болен ли я, и я зачем-то соврал что болен и что мне необходимо провести несколько дней без клиники. На счастье, профессор согласился, а я обрадовался, что смогу полностью сосредоточиться на картинах.
Вечером я помчался в мастерскую, предвкушая как сольюсь в неистовом экстазе с моей невидимой музой и краски снова в бешеном темпе начнут складываться в единую картину. Однако сегодня вдохновение и не думало меня посещать. Я вяло размазывал сепию и краплак по палитре, но не сознавал зачем это делаю, не было той четкости и понимания задумки что вчера. Это вызывало во мне приступ тревоги. А что, если это конец? Что если я выдохся на этом вот настенном шедевре и более ничего не смогу написать? Мысль о подобном повергла меня в отчаяние.
Я начал было крушить холсты и ту немногочисленную мебель, что имела в себе моя мастерская, как вдруг перед моими глазами возникло видение. Это снова были грешники, но в этот раз они спасались бегством от гигантского черного существа с козлиной головой – видимо то был сам Дьявол. Людские тела ничтожно маленькие в сравнении с огромной когтистой лапой чудища неслись врассыпную словно испуганные осы из потревоженного гнезда.
Я судорожно начал делать наброски увиденного и не заметил, как за этим занятием пролетела почти вся ночь. Очередная ночь без сна, но до того ли мне было. Утром я очертя голову бросился в мастерскую Кауфмана, делавшего холсты на подрамниках, и заказал самый огромный из всех возможных. Вид мой должно быть весьма удивил и даже напугал мастера, однако меня, прежде стыдливо скрывающего свое увлечение живописью, это вовсе не волновало. Да! Пусть весь мир знает, что грядет новое слово в искусстве.
На изготовление столь крупного холста требовался целый день, и я не знал, чем себя занять в ожидании. Снова эскизы, наброски – сотни изрисованных листов. Когда наконец поздним вечером в дверь мастерской внесли долгожданный гигантский прямоугольник, едва только грузчики покинули комнату я с жадностью набросился на краски и они вновь заплясали в безумном танце, сливаясь в невероятные узоры на полотне. Да! Это несомненно будет что-то значимое.
…
Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как я в первые написал адскую сцену на стене в своей мастерской. За это время мне удалось создать несколько значительных полотен и провести первую в своей жизни выставку. Выставка эта вышла весьма скандальной, чего и следовало ожидать. Большинство критиков словно стервятники набросились на мои работы, газеты пестрели заголовками вроде "от сумасшедших пациентов к сумасшедшим картинам", "психиатр лишился рассудка и начал писать омерзительные картины". Но нашлись и те, кто в состоянии оценить истинное искусство, кто понимает как важно и нужно выходить за рамки скучных академический правил. Они-то, и провозгласили меня пророком новой эры в мировой живописи. У меня появились поклонники, ученики, последователи.
Однако здоровье заметно ухудшалось. Я почти перестал спать, а если сон все же смыкал мои глаза, то кошмары – те самые адские сцены, что я писал, – изводили меня. Я был одним из грешников что мчатся по раскаленным камням, преследуемые потоками раскаленной лавы и дьявольской дланью. Демоны жгли меня на кострах, варили в кипящем масле, пытали раскаленным железом. И все это было настолько явственно что боль, нестерпимая боль пронзала все мое тело.
Из больницы я уволился, солгав зачем-то про переезд в Краков. Интересно слышал ли Пещерский про мою выставку. А может он даже и побывал на ней. Какое же мнение составил тогда этот степенный невозмутимый человек в пенсне о моих картинах. Впрочем, это не имеет значение, ведь Пещерский довольно стар и, как и все старики до ужаса консервативен. Вряд ли он в состоянии оценить новаторские идеи.
Вечером мне стало особенно дурно. Я лежал на кушетке и никак не мог понять – сплю я или нет. Внезапно все вокруг меня – стены, картины, мебель и потолок закружились в кошмарном вихре. Очертания предметов до того исказились, что те перестали быть похожими на себя. Я попытался приподняться на локте и увидел, как из камина вырывается поток огненной лавы. Алая раскаленная река стремительно заливала собой пол. В ужасе я хотел было вскочить и броситься вон, однако тело мое не меня слушалось. Ноги, казалось, были парализованы, а руки судорожно метались в воздухе производя хаотичные движения. Кушетка, на которой я лежал, внезапно взмыла ввысь. Огромные когтистые лапы сжимали ее с обеих сторон и поднесли к жуткой морде отвратительного чудовища. Его змеиные желтые глаза ехидно глядели прямо на меня, а зловещая, источающая невероятный смрад пасть застыла в жуткой ухмылке. Вязкая тягучая слюна капала с гигантских зубов. Я понял, что еще мгновение и буду поглощен этим богомерзким ртом и оттого зажмурился, приготовившись ощутить прикосновение острых склизких клыков. Они вонзались в меня снова и снова, перемалывая плоть как жернова мельницы. Я уже сотни раз должен был умереть, впасть в забытье, но я все чувствовал дикую ни с чем не сравнимую боль. Вот они истинные муки ада – расплата за сделку с самим Сатаной.
Когда я смог наконец открыть глаза комната снова была прежней. Все вещи были на местах, а в камине уютно потрескивал огонь.
Но как подобное возможно? Демоны! Стоит сказать, что к этому времени я совсем забыл и визите к цыганке, и о заклятье, и о Берестове с его историей. Но сейчас нет никаких сомнений, что именно дьявольские силы, призванные в тот проклятый час изводят меня. Нужно непременно снова вернуться к гадалке. Если есть яд, должно быть и противоядие. Наверняка у старухи есть средство, что б снять эти чертовы наваждения.
Однако на следующий день я был слишком разбит, чтобы куда-то ехать. Тело мое болело так, словно и впрямь побывало в пасти у неистового чудовища. Каждое движение давалось с невыносимым трудом, а потому первую половину дня я провел в кровати то разглядывая надоевшую лепнину на потолке, то погружаясь в тревожную полудрему. Мне страшно хотелось спать, но в то же время я до ужаса боялся снов. Ведь мои сны теперь, и кажется уже навечно, наполнены жуткими вещами.
Что бы не быть снова поглощённым кошмарами мне пришлось встать и буквально заставить себя выйти на прогулку. Погода стояла слякотная и промозглая. Моросила белая снежная крупа, а ветер пробирал до костей. Я бродил, закутавшись в пальто по безлюдному скверу и в голове моей, казалось не осталось не одной мысли. Но столь оглушающая пустота была даже приятна. Несмотря на холод мне вовсе не хотелось домой, напротив – я находил особое удовольствие гулять в этом зимнем безмолвии, в эту колющую снежными иглами метель.
Вымощенная камнями дорожка привела меня к воротам кладбища, что было весьма удивительно ведь здесь в самом центре города отродясь не бывало кладбищ. Повинуясь какому-то неведомому чувству, я открыл ворота и зашел внутрь. Со всех сторон на меня глядели старые надгробия – потрескавшиеся, сплошь поросшие мхом, кренящиеся едва ли не до земли. Однако все они отчего то были пусты -ни фамилий, ни дат. Я вглядывался внимательно в каждое, из тех, что оказывались передо мной и видел лишь покрытую заиндевевшим мхом поверхность. Должно быть время стерло имена давно почивших обитателей этого места. Внезапно я увидел свежую могилу и крайне удивился. Холмик земли еще не опал и не ввалился. На нем печально лежали промерзшие белые розы, а на новой, не тронутой разрушением могильной плите значилась какая-то надпись. Снедаемый любопытством я поспешил ее прочесть. Это было мое имя. Я начал судорожно смахивать крупинки снега с надгробия и в тот же миг кто-то ледяной рукой вцепился мне в запястье.
Боль, страх и отчаяние снова охватили меня. Но спустя мгновение я опять обнаружил себя на кушетке у камина. Какой нынче день? Или ночь? Сколько я брежу и сколько мне еще осталось мучиться? Лишь один человек мог дать ответы на эти вопросы.
На утро я взял двуколку и поехал по адресу, где жила цыганка. В этом грязном районе с замызганными домами и покосившимися заборами все было по-прежнему, кроме одного. Дома гадалки. На его месте стоял выкрашенный в желтый цвет старый двухэтажный особняк. Вывески на двери сообщали что здесь располагались мастерская сапожника, ломбард и часовых дел мастер Симонов.
Я несколько раз исходил улицу из конца в конец, но дома, где принимала меня старуха так и не обнаружил. Внезапно из-за угла появился чумазая девочка лет восьми, с виду – цыганка. Быть может это внучка той самой гадалки? Девочка с опаской смотрела на меня, не решаясь подойти ближе. Когда же я попытался достать из кармана монеты, цыганка развернулась и пустилась наутек. Мне пришлось последовать за ней. Мы бежали по грязным, залитым подмерзшими помоями улицам пока наконец она не скрылась во дворе старого покосившегося дома. Хибара эта когда-то была выкрашена голубой краской, но сейчас лишь маленькие ошметки напоминали о былом цвете, в остальном же дом был серый как видавшее много лет и зим дерево. У крыльца на скамейке сидела тучная старуха и беззаботно лущила семечки. Я спросил не знает ли она гадалки, что жила на соседней улице. Старуха бросила на меня недобрый взгляд и жестами показала, что немая. Не солоно хлебавши я вернулся к треклятому особняку, стоявшему на месте нужного мне дома. Сам не зная отчего я надеялся, что мистическим образом гадалкино жилище вернулось на свое место. Но увы желтый особняк все так же смотрел на меня грязными окнами, печально и безнадежно, словно бы говоря – я был здесь всегда, а ты братец совсем свихнулся! Впрочем, это было не далеко от истины.
В отчаянии я помчался в клинику с одной единственной целью – найти Берестова и вытрясти из него всю правду о цыганке и заклятии.
Удивительно, но ни в одной из палат писателя не было. За время моего отсутствия верхний этаж пополнился двумя новыми пациентами. Кроткий низенький старичок и какой-то худой долговязый господин играли на подоконнике в шашки. Каждый раз, когда старичок передвигал деревянный кружок, он радовался и хлопал в ладоши точно ребенок. Никакой стратегии в этом состязании у игроков конечно же не было. Наблюдая за ними, я на некоторое время даже забыл зачем вновь появился в клинике. Казалось все как прежде – будто и не было никаких гадалок, ритуалов, полотен и видений. Лишь по опасливым взглядам, что бросали на меня заходящие иногда в палату сестры милосердия, я понимал, что все изменилось. Видимо слухи о моем странном поведении дошли и до клиники. Но куда же черт возьми подевался Берестов?
На нижнем этаже сегодня было на удивление тихо. Лишь иногда кричал выпью какой-то новенький. Но писателя я тут тоже не обнаружил. Не оказалось его и в подвалах, что по уверению персонала пустовали уже весьма давно. Никто из сестер не мог взять в толк, о котором из пациентов я толкую, никто не припоминал писателя. Надежда была лишь на Пещерского, ведь Берестов лечился непосредственно у него. Неужто профессор выпустил его из больницы? Впрочем, возможно всякое.
Пещерский принял меня в своем кабинете, сплошь уставленном высокими стопками книг. Когда я вошел, профессор, сняв очки устало тер переносицу.
– А, это вы, – он кивнул на кресло, – давненько я вас не видел. Решили вернуться в клинику?
– Нет, не совсем. Я пришел обсудить с вами одного из ваших пациентов – Берестова.
Пещерский удивленно приподнял брови.
– Берестова? Что-то не припомню такого. Это кто-то из новеньких?
– Нет же. Он поступил сюда еще при мне, больше полугода назад. Писатель. Евгений Александрович Берестов.
Профессор снова бросил на меня недоуменный взгляд и стал рыться в папках. Прошло, наверное, минут десять, показавшиеся мне вечностью, пока Пещерский наконец не сообщил раздосадованным тоном что никакого Берестова за последний год к нам не поступало.
Я решил, что должно быть профессор что-то путает от усталости, или документы затерялись.
– Но как же так? Я же лично видел его здесь в клинике, беседовал с ним. Он ведь совершенно точно ваш пациент. Берестов утверждал, что вызвал демонов и те помогли ему писать книги, а теперь преследуют его.
– Нет, нет. У нас определенно не было таких пациентов. Хоть у кого спросите.
– Не может быть! – в отчаянии я едва ли не взвыл.
– Но зачем вы вообще ищете этого так называемого писателя?
– Мне… Мне он очень нужен. Только он может спасти меня, если меня еще возможно спасти.
В этот самый момент я увидел, как из седой головы Пещерского прорастают жуткие черные рога, а лицо профессора превращается в страшную гримасу. Я закричал как загнанный зверь и лишился чувств.
ЭПИЛОГ
Я аккуратно начертил палочку и отложил уголь в сторону. Триста девяносто пятая. Стало быть, прошло тринадцать месяцев. Весьма важно не потерять счет времени. Пока я рисую эти палочки сам для себя остаюсь нормальным, хоть все вокруг и уверены, что я сумасшедший.
Пещерский настоял, чтоб меня поместили в отдельную палату. Что ж здесь весьма сносно, учитывая, что это вовсе не гостиница, а самая что ни на есть настоящая богадельня. Хочу ли я покинуть это скорбное место? Вы удивитесь, но вовсе нет. Здесь я чувствую себя в полной безопасности. Мне приносят еду, бумагу и угольные мелки, которыми я изредка делаю зарисовки. Я гуляю в саду, наслаждаясь цветением вишен в мае и золотом кленов в октябре, я в уединении, но не одинок. Сестры и профессор проявляют обо мне должную заботу. Кошмары отступили, и я вновь могу мыслить ясно. Меня часто навещает Берестов, хоть Пещерский и уверяет, что такого писателя отродясь не существовало и всю его биографию я выдумал сам. Но посудите сами – зачем мне это? Не знаю почему он это делает, быть может, увлекся новомодными методами. Я не стал его разуверять и теперь подыгрываю, скрывая посещения Берестова от профессора.
