Виктория Денисова
Русалка. Сборник страшных рассказов
Ростовцев закрыл глаза. Дыхание его сперва выровнялось, но внезапно он издал глухой протяжный стон и умолк. Уже навсегда. Варя, прильнув губами к его безжизненной руке рыдала. Она рыдала горько, долго до полного отупения, и когда сестры милосердия осторожно оттаскивали ее от кровати, Свешникова смотрела затуманенным взглядом вокруг, но уже ничего не видела и не понимала. Какие-то женщины, свет ламп, белый потолок с трещинами. Где она и кто она? Варя обмякла и упала прямо на руки сестрам.
День похорон выдался пасмурным. Случилась оттепель, кое-где из-под снега траурно виднелся чернозем, а повозки за городом утопали в раскисшей грязи. Варя все это время лежала в кровати. Она почти ничего не ела и просто глядела в окно, в котором виднелось лишь серое небо да голые ветви старого вяза. Так, и выглядит должно быть ад. Мрачные дни и безотрадное как ее жизнь небо. Временами Варвара погружалась в самую бездну отчаяния, в какую может погрузиться человек познавший горечь утраты счастья, которое было совсем близко. Вот-вот еще чуть-чуть и они с Родионом могли бы стоять радостные у алтаря. Но она все погубила. Своими же руками. Зачем, ах зачем она решилась на этот злосчастный приворот? Лучше бы уж Ростовцев был бы сейчас с другою, но жив. Впрочем, и мысль о женитьбе Родиона на ком-то еще так же больно жгла Варвару, как и боль от его утраты. А что, если приворот тут вовсе не причем? Что, если это просто случайность? Нелепая выходка слепой судьбы? Ведь Ларинские, о которых обмолвилась бабушка до сих пор живы и счастливы. Нет. Можно было бы тешить себя надеждой, что невиновна в смерти Родиона, да вот только этот его предсмертный взгляд… Нет. Он знал, он все знал. Быть может, сам Бог или Дьявол раскрыли ему страшную тайну на смертном одре. Виновна. Только ты одна и виновна. Варя с ненавистью впивала ногти в собственный руки, словно пытаясь разорвать свою плоть, а после истерзанная погружалась в бесчувственное отупение и часами осоловело глядела в потолок.
И разве страшен был ей теперь загробный ад, если в этой жизни она претерпевала такие муки. Иногда Варя даже хотела, что б языки пламени лизали ее кожу, чтобы дьявольские отродья каленым железом клеймили ее тело. Быть может болью и страданиями ей удастся смыть с себя свой страшный грех.
Лишь спустя неделю после похорон Варвара нашла в себе силы выйти из дома. Стояли хмурые слякотные мартовские дни, когда промозглый ветер продувает хлеще январской вьюги. Варя бесцельно бродила по городу иногда останавливаясь у витрин, но вовсе не для того, чтобы получше разглядеть выставленный товар, а Бог знает зачем. Она глядела на ворох шляпных коробок или на разодетые в пышные платья манекены и словно сама не понимала, что перед ней.
Так дошла Варвара до того самого парка, где под раскидистой елью Родион впервые поцеловал ее. Снег с еловых лап растаял и дерево уже не выглядело таким огромным и монументальным. Кое-где старая пожелтевшая хвоя некрасиво свисала с полуголых веток. Вот так и Варин роман с Ростовцевым был лишь временным мороком, насланным ведьмой. Как не могла эта ель вечно стоять обсыпанной сказочным искрящимся снегом, так не могло и вечно длится чувство, рожденное не сердцем, а колдовством.
Снова горькое ощущение вины накрыло Варю. – Неужели жизнь молодого прекрасного человека стоила твоего детского "хочу"? – пытала она себя. – Неужели не могла ты просто выждать и найти другого, кто ответит взаимностью. Словно трехлетний ребенок топнула ножкой – подайте мне и все. А теперь он мертв, по твоей прихоти мертв. Ничтожная, злая, злая, негодная. Варя уже кричала это вслух и вокруг стала собираться толпа зевак. Варвара рыдала и царапала себе лицо, а из толпы послали за городовым. И забрали бы Свешникову в сумасшедший дом, если бы по счастливой случайности мимо не проходил ее отец. Привлеченный странными криками он глянул поверх голов на объект всеобщего любопытства и с ужасом опознал свою дочь, которую стремительно поспешил увести домой.
…
Варю снова уложили в постель, и настрого запретили покидать дом. Истерзанная кошмарами, она вновь лежала, обессиленно глядя в опостылевший уже потолок. Был слякотный мартовский вечер, за окном почти стемнело, а в комнате у икон горела лампада, слабо освещая Варино ложе. Внезапно маленький огонек затрепетал, словно кто-то дышал на него, а после и вовсе погас. Варвара вяло поглядела на потухшую лампаду и краем глаза, увидела, как в зеркале замельтешило что-то белое. Внимательно присмотревшись, она вдруг узнала лицо Родиона. Он стоял прямо там в зеркале во весь рост и нежно ей улыбался.
– Родя Родичка! – Варя не могла понять действительно ли он здесь или это воспаленное ее воображение играет с ней злую шутку. Но Ростовцев внезапно ответил:
– Варенька! Я так по тебе соскучился!
Свешникова подскочила с кровати и приблизилась к зеркалу. И вправду он – как живой, только бледный слегка. Те же синие с поволокой глаза, те же каштановые кудри и эта улыбка.
– Но как же ты здесь… ты же…
– Умер? – Родион улыбнулся еще шире. – Ах, глупышка. Смерть – это вовсе не конец. Смерть – это так – пустяки. Знали бы люди как прекрасна загробная жизнь, как безмятежно и спокойно здесь, по на этой стороне, так вовсе и не боялись бы смерти. И я бы радовался даже, что умер, да вот только ты, моя дорогая Варенька, увы не со мною.
– Ах, Родичка! – Варя закрыла лицо руками. – Неужели ты на меня не злишься?
– Ну как я могу злиться? Я же сейчас воистину счастлив, и только наша разлука мешает моему счастию быть полным. Пойдем со мной, Варенька, пойдем! – он протянул ей руку.
Свешникова стояла посреди комнаты и не могла понять, что же ей делать. И главное – кто перед ней? Светлая ли чистая душа Родиона или демон, пытающийся заманить ее в ад? Заметив нерешительность девушки, зазеркальный Ростовцев начал уговаривать еще нежнее:
– Варя, Варенька, невестушка моя! Ну что же ты стоишь? Иди, иди ко мне скорее!
– Я.. я право не знаю… – Варя почувствовала головокружение и стала пятиться к кровати. – Мне прилечь бы надо.
Родион сперва кинул на Свешникову злобный взгляд, но тут же смягчился:
– Приляг, отдохни. Да подумай хорошенько – как славно нам будет с тобой здесь, в загробном мире. Здесь ни печали, ни тоски, не страданий, лишь легкость да безмятежность. Подумай, Варенька, подумай. А я завтра снова вернусь.
Ростовцев или то, что им притворялось исчезло, а Варя, добравшись до кровати, закуталась в одеяло. Ее колотила дрожь, мысли лихорадочно носились в голове. Что это было? Привидение, игра воображения, чары, насланные гадалкой. Явился ли Родион мстить, или может и впрямь обрел покой и ждет ее что бы навеки быть вместе. А может и не было ничего и сходит она с ума. Варваре стало казаться, что не было и вовсе ни Родиона, ни приворота, ни страшной смерти, да и ее самой никогда не было. Она погрузилась в какую-то странную полуобморочную дрему и прямо как тогда, в мрачном кабинете гадалки, душа ее вновь летала над неведомыми землями. Вот только земли эти были пустынны и безжизненны, она неслась над бесплодными полями, над черными пепелищами, на мертвым снегами, где на тысячи километров нет ни деревца, ни живой души. Да и сама она не имела уже ни рук, ни ног, а была лишь черным сгустком зловонного дыма. Наверное, это и есть смерть.
На утро Варя решила, что происшествие с Родионом в зеркале всего лишь сон. Слишком нелепой ей казалась мысль, что душа его и впрямь явилась ей вот так. Днем даже немного удалось отвлечься от мыслей о Ростовцеве, она читала какой-то журнал с модами и поела больше обычного. Однако, чем ближе становился вечер, тем сильнее Варя чувствовала надвигающуюся тревогу. А вдруг это вовсе не сон? Вдруг Родион снова явится ей в зеркале и позовет с собой? И вот уже Варвара уверена, что вновь сейчас увидит покойного жениха. Но он ли это? Стал бы настоящий Родион звать невесту на тот свет, пусть даже там и вправду чудесно? А она сама? Умри сама Варя, мечтала бы она забрать с собой и возлюбленного? Ах, да ты же сама его и сгубила – снова корила она себя. Пусть даже он был бы и в аду, и тебе там самое место. А что мне в этой жизни? Все постыло. Да и как жить, если такая вина на душе? Уйду, – решила Варя, – если все это не сон и Родион снова явится, уйду вместе с ним. Ничто меня тут не держит. Маменька с папенькой, конечно, горевать будут, но кабы знали они какая их дочь негодяйка и грешница, то может и не плакали бы вовсе.
Однако мысль о том, сколько боли причинит ее безвременная кончина родителям, Варю жгла нестерпимо. – Но не поступаю ли я снова, как своенравное дитя, – размышляла она. – Снова лишь бы мне было хорошо. Лишь бы не страдать, а что до остальных хоть трава не расти. А что, если папенька с маменькой захворают после моей смерти. То одного сгубила, а то уже и целую семью. Ах несчастная. – Варвара разрыдалась. Она никак не могла решить, как же искупить ей старую вину, не сотворив новых бед.
Между тем за окном снова сгущались сумерки и тьма, расползалась по комнате в которой на этот раз не горела даже лампада.
Как и вчера Родион снова явился в зеркале. Как и вчера он лукаво улыбался Варе.
– Ну, что же ты надумала, Варенька? Идешь со мной? – Ростовцев протянул девушке бледную руку.
– Право, не знаю. – Свешникова задумчиво уселась на пол. Она не боялась призрака, и даже будь то хоть сам дьявол не он был ей страшен. Варя ужасалась мысли разбить сердца родителям. – Я бы пошла, пошла за тобой Родичка. Но как же маменька с папенькой? Они ведь за твою гибель волновались, а мою так и вовсе пережить не смогут.
Ростовцев криво усмехнулся.
– Так и что же тут страшного, глупенькая? Будем жить тут всем семейством – ты и я, и папенька твои с маменькой. Будут души наши радоваться каждый день, чай у камелька пить, да с горы кататься как на масленичной неделе.
Варя призадумалась. А что, если он прав? Что если там, на другой стороне вовсе не муки ада, а вечное блаженство, хоть бы ты и грешница. Ведь сказано же, что Господь Всемилостив и всепрощающ и уж если как следует покаяться, то и на тебя найдется Божья милость. А разве не каялась она все это время? Разве не корила себя, разве мало исстрадалось ее несчастное сердце. Может и заслужила Варвара Свешникова от Господа прощение за свой страшный грех, и Родион послан ей теперь, как знак искупления. И уж сейчас они смогут навеки быть вместе.
Варя подняла свое заплаканное лицо и посмотрела на Ростовцева. Вид его был немного бледный, отчего вызывал в ее сердце прилив щемящей жалости и любви, и оттого хотелось крепко его обнять.
– Я согласна. – едва слышно пролепетала Варвара.
Не прошло и мгновения как Варя стояла перед зеркалом, но уже с другой стороны и ощущала жуткий, пробирающий до костей холод. Она видела свою комнату, но будто бы через мутное стекло и все казалось неестественным и странным. Цвета поблекли, а вскоре тьма и вовсе поглотила то, что было в этой маленькой спаленке. Варвара заметила, что сама она облачена в подвенечное платье, но платье это не выглядело праздничным. Оно обветшало висело на ней, какое-то пыльное и скверно пахнущее будто его сняли с покойницы. Свешникова осмотрела свои руки – а ведь руки то и впрямь мертвецкие – бледные с синюшными венами. Но самое страшное ждало Варвару впереди. Когда она наконец подняла свой взгляд на Родиона, то обнаружила что перед ней стоит вовсе не ее жених. Страшное дьявольское отродье со впалыми щеками и рядом желтых клыков отвратительно скалилось ей в лицо. Глаза его были черны абсолютно, даже и там, где у людей бывает белое, а изо рта несло смрадом и гниением.
– Ну что, Варенька, невестушка моя, пойдем? – существо галантно подставило ей свою руку, словно для променада.
Онемевшая от ужаса Варя, дрожа всем телом, осмотрелась вокруг. На многие версты простиралось поле, сплошь покрытое мертвой сухой травой, которую нещадно гнул к земле порывистый ветер. Кое где торчали скрюченные черные деревья, напрочь лишенные листвы. А небо, свинцовое, тяжелое, несло бесконечные грозовые тучи, способные, казалось, разверзнутся какой-то неимоверной бурей.
Существо приблизило к Варе свое жуткое лицо и она, выйдя наконец из оцепенения, бросилась бежать куда глядят глаза, однако какую бы сторону для бегства она ни выбрала, исчадие ада тут же вырастало прямо перед ней и хохотало загробным смехом. Час расплаты настал. Час расплаты и вечных мук.
…
Бездыханное тело Варвары Свешниковой обнаружила утром ее матушка. Сперва решили, что Варя от горя наложила на себя руки, однако осмотревший ее врач, пришел к выводу что смерть наступила естественным образом и вероятнее всего от нервного истощения. Убитые несчастьем родители схоронили дочь рядом с несостоявшимся женихом Родионом Ростовцевым. Эти две свежие могилки молодых любящих сердец невольно привлекали внимание нечастых посетителей кладбища. Сердобольные старушки или тучные матроны останавливались у надгробий и скорбно качали головами.
А между тем сразу после Вариной смерти в приемной мадам Межер объявился рослый человек в длинном черном пальто с приподнятым воротом. Человек этот решительно направился сразу в кабинет, даже не удостоив взглядом перепуганную секретаршу. Минут через десять он так решительно вышел, но уже с небольшой багряной коробкой подмышкой. Никому из спешащих по улице прохожих и в голову не пришло бы кто этот загадочный господин и что именно он несет в коробке. Лишь помощница гадалки, опасливо глядевшая в окно на удаляющуюся фигуру, таила страшную догадку, что это сам Дьявол является к госпоже за сбитыми со светлого пути душами. Она провожала незнакомца взглядом пока он не скрылся в одном из переулков. В приемной дожидалась очереди рыжая девица с заносчиво вздернутым носом. Секретарь со вздохом одарила ее сочувственным взглядом. Молодые наивные души. Как хотят они подчинить своей воле то, что подчиняться вовсе не хочет. Пройдет не так много времени и в багряной коробке у таинственного господина окажется и эта строптивая дамочка. Можно обмануть судьбу, но Дьявола не обманешь.
ПОМЕЩИЦА АГАТОВА
Давно я не бывал в имении своей тетки Глафиры Серафимовны Агатовой. Уже лет семнадцать минуло, наверное, с той самой поры, когда я, еще студентом Б–го университета гостил в этой тихой деревенской глуши. Пару недель назад мне пришло письмо от ее экономки Аксиньи, такой же дряхлой, как и сама тетушка. Аксинья эта уверяла, что Глафира Серафимовна плоха и ежели отдаст Богу душу, то некому будет и похоронить старушку, ибо слуги все давным-давно разбежались от собственной лени и тетушкиной скупости. Сама Агатова была желчной и прижимистой, так и не выйдя замуж прожила всю жизнь в девах, раздавая тумаки нерадивым дворовым девкам, да складывая в кубышку некрупный доход с имения.
Кроме меня да моей сестры Ольги у Глафиры Серафимовной и не было наследников, а потому, получив известие о ее возможной скорой кончине, я тут же отправился в Залесское. Двести верст по грязной, размякшей от дождя дороге дались нам с кучером Иваном тяжко. Телега то и дело увязала в раскисшем черноземе, а ливень хлестал что есть мочи, словно рассвирепевший барин, что порет розгами распоясавшегося отпрыска. Подъезжали к деревне уже в сумерках. В редких избах горели тусклые лампадки. Какая-то сухонькая старушка в замызганном платке, сообразив, что едем мы в усадьбу отчего то с ужасом перекрестилась. В самом же доме Агатовой было темно. Впрочем, зная скаредную сущность тетушки, я не нашел в этом ничего удивительного. Помнится, как собирала она огарки, и сама плавила в свечу, лишь бы не тратиться на новую. До пяти, а то и семи раз заливала крутым кипятком чайную заварку, хоть та уже не давала ни цвета, ни вкуса. Дивно ли что все, кроме верной ее псицы Аксиньи, сбежали из усадьбы, лишь бы не терпеть дурного характера Агатовой.
Двор был заброшен, как и сам дом. На крыльце и веранде догнивали не убранные бог знает еще с какой осени листья, деревянные ступени местами истлели и угрожающе скрипели под ногами, замызганные окна, верно, уже и не пропускали свет. Холодный вечер и мрачное запустение удручали меня. Впрочем, Залесское никогда и не было в моих воспоминаниях милым уютным местом с вечерним самоваром и мятными пряниками, но все ж таки раньше в нем было куда приятнее.
В доме царила настолько непроглядная тьма и тишина, что мне, грешным делом, подумалось, что и тетка моя и ее Аксинья отдали Богу душу, пока собирался сюда. Наощупь я продвигался из передней в гостиную и задел какую-то хрупкую вещицу, должно быть вазу, что с грохотом разбилась об пол. Тут же послышались и шаркающие шаги, а вскоре передо мной возникло освещенное тусклым огарком церковной свечи желтое лицо Аксиньи. Признаться, восковая физиономия теткиной экономки знатно меня напугала. Старуха была сухой и бледной словно трехдневная покойница.
– Ааа.. Приехали значит, – Аксинья расплылась в улыбке, отчего лицо ее стало еще более жутким. – Хорошо, хорошо, ждали вас. А Глафира Серафимовна совсем плохи.
– Что же и не встает с постели?
– Какоой там. Уже третий год не встает. Все я ее охаживаю. А месяц назад и меня узнавать перестала. Не ест ничегошеньки. С ложечки пою ее водой как синицу.
– А соборовали тетушку? – поинтересовался я, памятуя напускную набожность родственницы.
Аксинья испугано на меня уставилась, и помолчав с полминуты, словно переваривая мой вопрос, затараторила:
– Какой уж там. Им ведь только деньги. – вероятно речь шла о дьяконе. – Они без денег и не приходят. им или монетку сунь или курочку или творожка. А с Глафиры Серафимовны сами видите, – экономка обвела сморщенной рукой комнату, в которой, впрочем, решительно ничего кроме ее головы в изношенном чепце не было видно.
– Да полно вам. Батюшка даже и нищего и того и причастит, и соборует.
Старуха в ответ лишь раздраженно махнула рукой и повела меня в спальню, где мне и предстояло ночевать.
Свечи мне не выделили, а потому перемещаться в комнате снова приходилось на ощупь. Когда глаза немного привыкли к темноте, я, различив наконец очертания кровати, не раздеваясь погрузился в пропахшие затхлостью одеяла. В окно мерно барабанил дождь, где-то в углу скреблись мыши. Несмотря на скверный запах, и непрекращающееся возню грызунов, накатившая усталость сковала тяжестью мое тело, и я погрузился в сон. Одному Богу известно сколько времени я пролежал на старой скрипучей кровати – однако внезапно что-то вытащило меня из дремы. Это было странное тревожное ощущение присутствия кого-то постороннего в комнате. Я приподнялся на локте и внимательно вгляделся в темноту. В тусклом сером свете пасмурной ночи, едва проникавшем через замызганное окно, я разглядел лишь контуры тяжелого комода, да какой-то крупный сундук, стоявший поодаль от кровати. На комоде белели кувшин и миска для умывания, на сундуке пылилось какое-то тряпье. Кроме меня в комнате определенно никого не было. Я снова лег на толстую подушку, перья из которой нещадно кололи мне шею, и внезапно краем глаза увидел, как в окно глядело чье-то лицо. От неожиданности я вскрикнул, но тут же зажав себе рот рукой, стал молча рассматривать странного ночного гостя. Лицо это было явно старушечьим, в чепце на подобии того, что носила Аксинья, однако этот был белым. Быть может, суетливая экономка решила потешить свое любопытство. Однако, чем больше я вглядывался в физиономии за окном, тем явственнее напоминала мне она тетушку. Но как подобное возможно? Если Агатова не то, что ходить, и есть уже не способна, как может шастать она по ночам под проливным дождем? Я озадаченно встал с кровати и аккуратно, стараясь не шуметь, стал приближаться к окну. Но едва я сделал пару шагов, как лицо стремительно исчезло. Уж не показалось ли мне? Нет. Я отчетливо видел физию Глафиры Серафимовны. Странное дело. Впрочем, завтра я непременно увижу тетку, а там уж станет и понятно насколько ей худо. Перевернувшись на бок, и стараясь не принюхиваться к затхлой наволочке я погрузился в раздумья, плавно перешедшие в сон.
Снилось мне будто бы я гощу в этом поместье, но лет эдак двадцать назад. Будто сидим мы с тетушкой на веранде и чаевничаем. На столе самовар дымится, а Глафира Серафимовна разливает по чашкам крепкую заварку. В блюдцах всевозможные сладости – пирожки, пряники, халва, варенье разложено по креманкам. Смотрю я на это все и даюсь диву – да что за перемены такие в помещице Агатовой, ведь отродясь лишнего куска сахара не положит, а тут вдруг такое. А тетушка знай себе попивает чай с елейной улыбкой, да гладит меня шершавой ладонью по руке. Внезапно вижу – матушка моя, покойница стоит за калиткой и рукой мне встревоженно машет. Я встаю и порываюсь к матушке подойти, но чувствую, как тетка крепко вцепилась мне в локоть и держит и взгляд у нее жуткий. Я из всех сил пытаюсь вырваться, но теткина хватка словно у разъяренной собаки. Матушка кричит: Беги! и я просыпаюсь весь мокрый от пота, а за окном уже тусклый утренний свет возвещает начало нового такого же хмурого, как и предыдущий дня.
Признаться вставать мне не очень хотелось – тело ломило, а голова гудела. Однако и лежать в этой затхлой обшарпанной комнате, пропахшей пылью и бог знает, чем еще, не было никакого удовольствия. Сейчас бы выпить крепкий кофей да плотно позавтракать, но зная теткину скупость, да и общий упадок дома и хозяйства, дай Бог если хоть какая-то заварка еще осталась в закромах у Аксиньи. Я горько жалел, что помимо табаку не прихватил с собой и чай или кофей. Хорошенько поразмыслив, я решил сходить первым делом в деревню и там уж прикупить у местных хоть какой-нибудь провиант.
Кувшин для умывания оказался совершенно пуст, а потому пришлось самому добывать воду из старого колодца со скрипучей цепью. Колодец этот не чистили Бог весть сколько и содержимое его цвело и пахло гнилью. В отчаянии я натряс с листьев дождевых капель и похлопал себя мокрыми ладонями по лицу. Да, жизнь в Залесском то еще испытание для привыкшего к благам городского жителя.
Несмотря на наступивший день, в доме стояла мертвецкая тишина. Я не сумел найти на кухне ничего хоть сколько-нибудь пригодного для завтрака. В мешках в кладовой валялись кое-где остатки муки, да пропыленный горох, в буфете сиротливо стояла банка с засахаренным до каменной твердости медом. Ни чайной заварки, ни кофея отыскать не удалось. О том что бы добыть масла или молока и речи не шло. Чем же жива здесь Аксинья и что скармливает она тетке известно лишь одному Богу.
Перед тем как наведаться за припасами в деревню, я решил зайти в спальню Глафиры Серафимовной. Сам не знаю отчего, но мне было страшно туда ступать. Хоть видел я на смертном одре даже собственную матушку, а все одно глядеть как отходит человек всегда тягостно.
В теткиной комнате было темно, будто ночь так и не закончилась. Старые тяжелые портьеры наглухо задвинуты. Пахло так как обычно и пахнет в старушечьих покоях – болезнью и немного лекарствами, однако здесь ощущался еще и сладковатый душок разложения. Меня передернуло от омерзения и все же я решительно подошел к теткиной кровати. Она лежала на спине с закрытыми глазами, на полулысой голове ее был белый засаленный чепец, а руки сложены на груди как у покойницы. Я внимательно присмотрелся к ее тщедушному тельцу и с ужасом обнаружил что Глафира Серафимовна вовсе не дышит, но стоило мне подойти чуть ближе, как она с шумом открыла рот, выпустив оттуда жуткий звук. Все же жива еще. Однако плоха, права была Аксинья- старушка совсем плоха.
Я осмотрел комнату и с удивлением отметил, что ни на стенах, ни на прикроватном столике не было ни одной иконы. И если отсутствие горящей лампадки, столь уместной в нынешнем положении, все же объяснялось бедностью и экономией на лампадном масле, то куда исчезли многочисленные виденные мною здесь ранее образа, оставалось загадкой. Уж не снесла ли Аксинья или кто еще к скупщикам?
Я шел по размякшей от многодневных дождей земле и размышлял о том, до какой крайности обнищало Залесское и Агатова. А все от теткиной жадности, никому не давала управлять имением, и сама же довела себя до разорения. Но мучал меня один вопрос – ужели все спустила и проела или все же спрятаны где-то накопленные за долгие годы червонцы. Может конечно и Аксинья прикарманила, да вот только на кой черт они ей? Сама же вслед за Глафирой Серафимовной и преставится.
Крестьянские избы, как и все в деревне несли отпечаток нищеты и распада. Покосившиеся заборы, полусгнившие калитки, чумазые ребятишки в обносках, тощие озлобленные собаки. Да найдется ли здесь хоть у кого-то лишняя крынка молока? Я выбрал самый зажиточный по виду дом, во дворе которого в изобилии бегали курицы пеструшки, а у ворот на привязи стояла пегая лошаденка. Светлоглазая девочка, замотанная в теплый платок, увидев меня, кинулась в избу, а вскоре на крыльце появился и хозяин – низенький круглолицый мужичок лет сорока. Я представился племянником помещицы и попросил продать мне яиц или масла. Мужичок, недолго думая, согласился и послал за провизией дочку. А тем временем рядом со мной откуда-то возникла тощая старуха с бельмом на глазу.
– Упыриха она. – старуха указала костлявой рукой в сторону барского дома. – Всех извела – и Митьку, и Христину и Порфирия. Всех съела.
Сперва я не нашелся что ответить, но все же вежливо произнес – Да у тетушки сложный характер.
– Да какой-то карактер. Карактер то у ней всю жисть был собачий. Я не про то толкую. – Старуха бесцеремонно схватила меня за локоть и глядя прямо в лицо заявила – Померла она, тетка то ваша. Уж год как померла.
– Как померла, когда я ее сегодня же видел. И вроде даже и дышала. – Я начал уж было сомневаться, а может и впрямь я утром глядел на труп, который чудом избежал тления? – Если она померла, то кто же тогда лежит в ее спальне?
– Упыриха! Упыриха она теперь. И Аксинья ее такая.
– Эээ, а ну не мели чего не знаешь – хозяин дома стал прогонять старуху, и та нехотя поплелась по раскисшей дороге.
– Вы их барин не слушайте. Нече делать вот языки и чешут. – мужичок отдал мне продукты и получив деньги раскланялся.
А ведь и впрямь упыриха, – думал я по пути домой. Была у тетки отвратительнейшая особенность выматывать назиданиями нервы так, что после пары проведенных в ее имении дней чувствовал себя словно выжатый. И это она к нам племянникам так относилась, чего уж говорить о слугах. Изрядно она их выедала. Однако кончился ее век, а я как унаследую поместье так сразу выпишу Городецкого чтоб помог навести порядок в бумагах. Сам бы я тут жил и глядишь и наладил бы дела, да вот только Ольга все галдит что имение непременно нужно продавать. Но отчего ж продавать то его – почва тут чернозем, плодородная, лес густой на много верст, да и народ неплохой работящий – им бы доброго хорошего помещика – и доходец приличный обеспечен. Нет, зря это Ольга, зря. Надо бы ее переубедить.
В доме снова было тихо, как в склепе. Аксинья кажется и не вставала еще, хотя уже перевалило за полдень. Я хотел бы разбудить ее, однако вспомнил что многие старухи отчего то плохо спят ночью, а днем отлеживаются в постели и потому не стал беспокоить экономку. Вместо этого мне пришла в голову мысль провести небольшую ревизию скудного тетушкиного имущества, а потому я решил послоняться по комнатам. Но каково же было мое удивление, когда я обнаружил, что почти все они заперты на ключ. Должно быть Аксинья, уразумев что двух беспомощных старух весьма легко ограбить, предусмотрительно позаботилась о сохранности вещей. Снова зарядил дождь и я, пока еще совсем не стемнело сел за письма Городецкому и Ольге. В углу снова беспокойно копошились мыши и отчего-то этот звук, сливаясь с мерным дождевым стуком навевал сон. Я сам не заметил, как погрузился в дрему улегшись головой прямо на исписанный лист, а очнулся лишь когда желтой своей рукой тормошила мое плечо Аксинья.
За окном совершенно стемнело, а экономка все так же, как и вчера блуждавшая по дому с огарком свечи сообщила что приготовила барину ужин. Ужином оказалась каша Бог знает из какой крупы, ибо лет этой крупе было столько что и понять гречиха то или ячмень не представлялось возможным. Я густо намазал маслом краюху черного хлеба, купленную сегодня у крестьянина и удовлетворившись этим небогатым провиантом, отправился в постель.
В комнате царила все та же затхлость и это удручало настолько, что невзирая на холод и ненастье, я все же решился открыть окно. Завтра, пожалуй, следует вытрясти хорошенько все эти пыльные подушки и перины, а по-хорошему выписать бы сюда Настасью из города, что б прибрала весь этот хлам как следует. Я улегся в кровать и задумался о том, что не мешало бы все ж таки пригласить дьякона для тетушкиного соборования. Глафира Серафимовна считала себя человеком крайне набожным и скупость свою частенько оправдывала то постами, то стремлением к праведности и отречению от мирских благ. А однажды даже пожертвовала три рубля на купол Залесского храма. Я решил наведаться завтра к местному дьякону и просить о соборовании болящей. За этими мыслями меня и настиг сон, который вновь внезапно оборвался от столь же странного чувства что и прошлой ночью. Я снова взглянул на окно, которое на сей раз было слегка приоткрыто и вновь увидел старушечье лицо до жути похожее на теткино. Мне захотелось вскочить и резко открыв ставню прокричать какого черта тут творится, однако я с ужасом обнаружил что не могу пошевелиться. Тело мое словно парализованное не слушалось приказов разума. Должно быть это сон – решил отчего то я. Странный кошмарный сон. Бывают, знаете ли такие сны, когда будто наяву видится тебе нечто страшное и вскрикнуть не можешь и убежать сил нет, а после просыпаешься в поту, так, наверное, и со мною сейчас. К мгновению, когда в чресла мои вернулась жизнь, и я наконец то смог сесть в постели, зловещее лицо исчезло, и лишь ветер колыхал белевшую в темноте занавеску. Столь неприятные ночные явления я приписал воспаленному воображению и дурной обстановке комнаты, никак не способствовавшей здоровому сну.
В маленькой обветшалой церквушке из красного кирпича было темно и пахло вовсе не воском или ладаном, как это обычно бывает в церквах, а сыростью и плесенью. Со стен в полумраке глядели сурово грозные лики. Свод, с которого строго взирал Спас, почернел от времени и копоти и от того выглядел особенно мрачным. Свечей в кандилах почти не было и лишь перед Богородицей, да Николаем чудотворцем тлели скромным огнем лампадки. Дьякона Андрея я нашел во дворе за поколкой дров. Это был довольно молодой еще среднего роста человек с весьма благообразной наружностью. Русые волосы на прямой пробор, не длинная по-интеллигентски подстриженная бородка. Узнав цель моего визита, священник нахмурился.
