Виктор Сенча
Бонапарт. По следам Гулливера
После Шалье в Лион отправили Кутона, но и он оказался бессилен что-либо изменить и уж тем более – навести там должный порядок. Вскоре власть в городе полностью вышла из-под контроля: было сформировано антиправительственное войско, начали возводиться оборонительные сооружения.
В ответ Конвентом был издан суровый декрет, каждое предложение которого убивало своей жестокостью: «…Город Лион должен быть разрушен; все дома, где жили состоятельные люди, – уничтожить; …название Лиона вычеркивается из списка городов Республики; …на развалинах Лиона возвести колонну, которая будет вещать грядущим поколениям о преступлениях и наказании роялистского города…»
Но даже для Франции, видевшей за годы революции немало крови, оказалось непросто расправиться с целым городом. В «столицу ткачей» Конвент срочно отправляет двух надежных проконсулов – Колло д’Эрбуа и Жозефа Фуше.
Начав вполне миролюбиво – с уговоров и призывов «одуматься», постепенно, шаг за шагом столичные проконсулы стали превращаться в… кровавых палачей. Стараниями Колло и Фуше был создан так называемый трибунал семи, который уже в первый день заседания вынес 64 смертных приговора; на второй – 211 (из 250).
До жителей Лиона доводится некая патриотическая инструкция, подписанная Фуше и Колло, ставшая руководством к действию для сознательных горожан: «Граждане, необходимо, чтобы все те, кто прямо или косвенно принимали участие в мятеже, сложили свои головы на эшафоте. Если вы патриоты, то сумеете отличить своих друзей; всех остальных вы лишите свободы. Пусть никакое соображение не останавливает вас: ни возраст, ни пол, ни родство. Отбирайте силой все, что у граждан имеется лишнего… Пусть золото, серебро и все металлы поступят в народную казну!.. Помогите нам одержать победу, или мы поразим вас самих».
Тут же были назначены комиссары для конфискации и доносов; за каждый донос – 30 франков вознаграждения. Двойное вознаграждение платилось за дворян, священников, монахов и монахинь; причем двойная выплата производилась лишь в том случае, когда виновного лично доставляли в трибунал.
«В то время как собственники и торговцы погибали, дома рушились под ударами молотов, – пишет Ламартин. – Как только доносчик указывал на конфискованный дом, комитет, заведующий разрушением, немедленно направлял к его стенам своих землекопов. Жалованье разрушителям доходило до четырех тысяч франков за десять дней. В пятнадцать миллионов обошлось разрушение города, ценность зданий которого достигала трехсот миллионов. Лион, оставшийся почти без жителей, молчал среди своих развалин».
Старую гильотину быстренько отремонтировали, механизм смазали, лезвие хорошенько наточили. После сигнала проконсулов полетели головы. Казни шли беспрерывно, а потому даже смазанная гильотина, работавшая с быстротой швейной машинки, явно не справлялась с сотнями приговоренных к смерти.
Ламартин: «Наружные стены дворца Сен-Пьер и фасада ратуши были забрызганы кровью. По утрам в ноябре, декабре и январе – месяцы, наиболее изобиловавшие казнями, жители этого квартала видели, как над почвой поднимался легкий розовый туман. Это была кровь их сограждан, убитых накануне, тень города, рассеивающаяся при лучах солнца. Дорфей[45], по настоянию жителей квартала, перенес гильотину немного дальше и поставил ее над открытой сточной трубой. Кровь, сочившаяся между досками, стекала в ров десяти футов глубины и оттуда уносилась в Рону вместе с нечистотами. Прачки перенесли на другое место свои плоты, чтобы не пачкать белье в окровавленной воде. Когда же казни, усиливаясь, как биение пульса во время гнева, дошли до двадцати, тридцати и сорока в день, то оружие смерти поставили посередине моста Моран, над самой рекой. Кровь спускали в реку, а головы и туловища казненных бросали через перила в середину течения Роны. Почти все казненные принадлежали к цвету лионской и окрестной молодежи. Их возраст составлял их преступление. Тут встречались люди разных сословий, происхождения, состояний, мнений. Духовенство, дворянство, буржуазия, купечество, простолюдины – все смешалось».
Гильотине следовало помочь: смертников оказалось слишком много. И тогда начались расстрелы. Не обычные расстрелы в простом понимании, а расстрелы от Фуше: связанных по двое людей выводили в открытое поле и, собрав несколько десятков в одну группу, в упор расстреливали… из пушек, картечью.
«…Беззащитных людей собирают и связывают в кричащий, трепещущий, воющий, неистовствующий, тщетно сопротивляющийся клубок человеческого отчаяния, – пишет Стефан Цвейг о дикой расправе в один из декабрьских дней 1793 года. – Звучит команда – и из смертельно близких пушечных жерл в трясущуюся от ужаса человеческую массу врывается разящий свинец. Этот первый выстрел не убивает всех обреченных, у некоторых только оторваны руки или ноги, у других разорваны внутренности, некоторые даже случайно уцелели. Но пока кровь широким струящимся потоком стекает в канавы, звучит новая команда, и теперь уже кавалеристы набрасываются с саблями и пистолетами на уцелевших, рубят и расстреливают дрожащее, стонущее, вопящее, беззащитное и не могущее бежать человеческое стадо, пока не замирает последний хрип. В награду за убийство палачам разрешается снять одежду и обувь с шестидесяти еще теплых трупов, прежде чем закопать их истерзанными и обнаженными…»
Потом несчастных уже добивали могильщики – саблями, топорами, кирками и лопатами. В тот день в кровавое месиво (в прямом смысле!) превратили более двух сотен человек…
Но всему наступает конец. В начале апреля 1794 года под окнами проконсула простучали копыта столичного курьера. Высокого чиновника неожиданно запросили в столицу, где в Комитете общественного спасения от него ждали ответа лишь на единственный вопрос: как это вы, г-н Фуше, умудрились за три месяца казнить две тысячи сограждан?
Но при въезде в Париж вчерашнего кровавого диктатора волнует совсем другое – на его взгляд, более серьезное, нежели две тысячи загубленных им душ: его жена. Покидая ненавистный Лион, дуреха явно переусердствовала, загрузив саквояжи «реквизитом», награбленным ее всевластным мужем. Кончилось тем, что у городской заставы коляска все же опрокинулась. И ладно бы только это. Когда кое-какие из злосчастных сундуков, разбившись, распахнулись, из них повалилось та-а-ко-о-е… Словом, не для чужих глаз, которые, как назло, всегда оказываются не к месту. Быстро поползли слухи – нехорошие слухи: и о проконсуле, и о его дражайшей супруге. Чутким носом хищника Фуше почувствовал всю опасность положения. Дойди они до ушей Робеспьера, прозванного в народе Неподкупным, и не сносить депутату головы – завтра же окажешься на гильотине. Опытный политик, он понимал: и Конвент, и сам Неподкупный две тысячи отрубленных голов, пожалуй, могут и простить, а вот кучу награбленного барахла – ни за что!
Что ж, на войне как на войне! Если не поймут соратники – поймут вчерашние враги. Так возник «квадривират»: Жозеф Фуше, Поль Баррас, Жан Тальен и Колло д’Эрбуа. Абсолютно разные люди – как по воспитанию, так и по жизненному кредо. Судите сами: что могло быть общего у священника-расстриги Фуше (он все же окончил парижскую иезуитскую семинарию) и провинциального актера-драматурга Колло? Между виконтом де Баррасом и «выходцем из народа» – бывшим пролетарием Тальеном? И все же между ними было кое-что, послужившее сближению: ненависть к Робеспьеру.
Но даже безмерная ненависть оказалась бы бессильной, если б не пронизывавший каждого из них огромный, всепоглощающий страх. При упоминании лишь одного имени Робеспьера перед глазами его соратников начинал маячить кровавый нож гильотины.
Эти четверо устроят Девятое термидора[46] – переворот, покончивший с последними «неподкупными». После смещения Робеспьера в Конвенте останутся баррасо- и фушеподобные, за несколько месяцев сумевшие повернуть якобинский корабль в обратную сторону. Они же и подготовят почву для новой империи. Империи Наполеона Бонапарта.
* * *
В тот день все совпало: председателем Конвента был Колло д’Эрбуа (председатели менялись каждые две недели), командовал войсками комендант Парижа Баррас, а главным действующим лицом (обвинителем Робеспьера) суждено было стать Жану Тальену.
Да, все совпало, тем более что Тальен играл ва-банк! Накануне его любовница, маркиза Тереза де Фонтене, сообщила в записке, что арестована, и, взывая о помощи, подчеркнула: казнь назначена на 10 термидора. Без любимой женщины, понимал Тальен, его жизнь теряла смысл. Единственной надеждой спасти Терезу было… свержение диктатора Робеспьера. И он решился.
– Вчера я присутствовал на заседании у якобинцев и видел, что формируется армия нового Кромвеля, – сказал, поднявшись на трибуну, Тальен. – Я затрепетал в страхе за Отечество и теперь вооружился кинжалом, чтобы пронзить ему грудь, если вдруг у Конвента не хватит смелости вынести ему обвинительный вердикт…
В этот момент под грохот аплодисментов Тальен вытащил из-под сюртука блеснувший клинок.
– Мы, республиканцы, – продолжает Тальен, – будем обвинять тирана с мужественной честностью перед всем французским народом!.. Человек, стоящий рядом со мной на трибуне, – новый Каталина!.. Со времени моей миссии я преисполнен отвращения. Робеспьер хотел нас разъединить и напасть на нас поочередно, чтобы остаться одному со своими распутными и погрязшими в пороках единомышленниками! Я прошу постановить, что наше заседание продолжится до тех пор, пока меч закона не обеспечит сохранность республики…
– Долой тирана! – скандируют трибуны.
– Ах, если бы я хотел, – заключает Тальен, – описать все происшедшие акты насилия, я доказал бы, что все они совершены в тот период, когда Робеспьер стоял во главе генеральной полиции!..
– Все ложь! – кричит Робеспьер и обращается к оставшимся в живых жирондистам: – Я прошу убежища у вас, людей незапятнанных, а не у этих разбойников, – указывает он на Фуше и его окружение.
Потом садится на свободное место на одной из скамеек.
– Подлец! – несется со стороны жирондистов. – Эта скамья была местом казненного тобою Верньо!..
Робеспьер вскакивает и рвется к трибуне. Обращаясь к председателю, он грозит ему кулаком:
– Ты – председатель убийц! Дашь ли мне, наконец, слово?!
– Получишь, когда настанет твой черед! – отвечают ему.
– Нет слова тирану! – скандируют трибуны. – Нет! Нет!..
Робеспьер пытается что-то сказать, но из его горла доносятся лишь хрипы.
– Захлебнулся кровью Дантона! – кричит ему Гарнье.
В эту минуту самый смелый из присутствующих, некто Луше, кричит:
– Я требую приказа об аресте Робеспьера!
И тут произошло невероятное: после «сумбурно-полусумасшедшей» речи оратора (не считаясь с мнением прочих, председатель заседания Колло д’Эрбуа предпочитал давать слово чаще всех Тальену) Конвент объявил Робеспьера… роялистом. (Того самого Робеспьера, отправившего на плаху сотни «настоящих» роялистов!) Теперь Неподкупного ждало только одно: «чихнуть в мешок»…
«Я был немного поражен катастрофой Робеспьера, которого любил и считал честным, – писал одному из друзей генерал Бонапарт. – Но будь он моим братом, я бы его сам заколол кинжалом, если бы знал, что он стремится к тирании».
Из тех четырех лишь бедолага Колло закончит плохо, угодив на кайенскую каторгу, откуда ему уже не суждено будет выбраться. Баррас в период Директории достигнет, по сути, могущества диктатора; однако он «на блюдечке» передаст власть бывшему адъютанту Бонапарту (кто знал, что проклятый корсиканец столь тщеславен?!).
Тальен женится-таки на своей возлюбленной, ставшей по прошествии времени княгиней де Караман, более известной в народе как Notre Dame de Termidore. (Свою дочь мадам Тальен назовет довольно откровенно – Термидор-Терез-Роз.) При воспоминании об этой женщине Наполеон говорил: «Госпожа Тальен в то время была поразительно красива; все охотно целовали ей руки и все, что было можно».
Через месяц после переворота выстрелом из пистолета г-на Тальена ранит в плечо какой-то якобинец; а через год от него уйдет жена (трудно поверить – к Баррасу!). При Бонапарте он примет участие в Египетском походе, став в Каире членом новой академии. Позже будет назначен консулом в Аликанте, но, заболев желтой лихорадкой и ослепнув на один глаз, окончательно удалится от дел. В ноябре 1820 года г-н Тальен умрет от проказы.
Ну и Жозеф Фуше… На склоне лет его угнетало только одно: его пятнадцать миллионов франков, нажитых «непосильным трудом» на поприще служения Отечеству, и которые… Которые были ничто в сравнении с шестьюдесятью «воришки Талейрана»!
В мае 1795 года на помост гильотины взошел общественный обвинитель Трибунала Антуан Фукье-Тенвиль. На этот раз не в качестве государственного порицателя, а как раз наоборот – уголовника, оказавшегося здесь для свидания с «госпожой Гильотиной». Судя по его поведению, прокурору такой расклад не нравился. Он пытался докричаться до толпы и даже, страшно сказать, плевался! И все это под хохот жадных до зрелищ санкюлотов. Когда мертвая голова казненного скатилась в корзину, палач не стал вынимать ее для показа: парижанам этот малый слишком надоел при жизни…
«…Случись французская революция полустолетием позднее, – писал Марк Алданов, – Робеспьер кончил бы свои дни мирным адвокатом или ходатаем по делам в Аррасе, Марат тоже мирным пациентом дома умалишенных, а Дантон, быть может, был бы богатейшим brasseur d’affaires (воротилой. – В.С.) и самым практическим из общественных деятелей Парижа. Революции меняют облик людей, как оспа».
О, эти случайности! Они подлинная находка для Истории…
* * *
…Фуше расправился с Робеспьером, по сути, единолично, хотя и чужими руками. То была месть опасному врагу, едва не отправившему его на плаху.
Однако с потерей грозного противника этот многоопытный интриган вдруг… лишился спины. Он уже давно привык действовать за чьей-то надежной спиной; и чем шире и надежней она была, тем лучше шли его дела. Лишившись Робеспьера, Фуше неожиданно почувствовал себя прилюдно оголенным. Следовало что-то делать, по крайней мере, искать подходящую спину.
И замена нашлась – в лице малоопытного в политике депутата Бабефа. Этот смелый и честный анархист за интересы Республики был готов идти до конца. Сближение с «патриархом Конвента» льстило Бабефу, именно поэтому он внимательно выслушивал все его советы. Все просто, внушал тому Фуше, следует всего лишь поднять восстание и осуществить государственный переворот. Хватит терпеть этих кровопийц! Когда к власти придут новые люди, все изменится, решительно все!
Наивный Бабеф, называвший себя Гракхом, верит Фуше. Он готовит заговор, почти доводит его до восстания и… оказывается в тюрьме. Фуше кусает губы. Дело провалено, все напрасно. Мало того, его подозревают в связях с заговорщиками. Но Фуше лишь пожимает плечами: он здесь ни при чем. Бедолагу Бабефа расстреляют во дворе какой-то казармы…
В этот самый неподходящий момент вновь вспомнят о «лионском палаче». И Фуше неожиданно для себя едва не оказался в прихожей «госпожи Гильотины» – в Консьержери…
И все же он выкрутится. Даже теперь. Когда его шеи, казалось, коснулась холодная сталь гильотины. Нет-нет, на эшафот – когда-нибудь позже. Только юркнуть в тень, заболтать крикунов, чтоб отвертеться. Жить, жить, жить…
Жизнь обошлась Фуше дорого. Она стоила ему положения, звания, состояния и… власти. Огромной и бесценной. Паук лишился паутины, без цепких нитей которой оказался… просто пауком. На три года о человеке по имени Жозеф Фуше как бы забыли. Он где-то был, но его нигде не было. Такое случается исключительно с призраками…
Он вынырнет из ниоткуда в тот самый момент, когда с революционными лозунгами о Свободе, Равенстве и Братстве будет покончено навсегда. Свобода превратится в Разгул, Равенство – в крайнее Неравенство, а понятие Братства сузится до пятачка Совета пяти – так называемой Директории[47]. Постепенно всю эту братию приберет к рукам ловкий Баррас[48], переживший якобинцев, жирондистов и даже термидорианцев. Но только не Фуше.
Через три года после казни Робеспьера все, за что боролся Неподкупный, канет в Лету. На страну тяжелым, безжалостным катком накатывала эра денег. Францию захлестнула ядовитая волна ростовщичества и наживы. «Обогащайся кто может!» – извечный лозунг смутного времени стал главным в период Исполнительной Директории. Баррас был мошенником, окружившим себя продажными чиновниками. Этакие жулики при власти. Что тоже характерно для смутного времени. Есть элемент, который тяжелее золота и алмазов: совесть. Поэтому в такие времена честным не выбраться – на это способны лишь легковесные. И Баррас был из последних, вернее – самым легким из легковесных.
«Баррас содержал роскошный особняк, имел свору гончих и вел расточительный образ жизни, – вспоминал Наполеон. – Его состояние не было настолько большим, чтобы привести в расстройство государственные финансы, но он приобрел богатство, деля прибыль с поставщиками и тем самым нанося ущерб общественной нравственности.
Баррас был высокого роста; иногда, в минуты возбуждения, он начинал говорить громко, и тогда его голос звучал на весь дом. Его интеллектуальных способностей хватало лишь на то, чтобы изъясняться краткими фразами, но воодушевление, с которым он говорил, обычно оставляло впечатление, что он решительный человек, но этого в действительности не было: он никогда не имел собственного мнения по вопросам управления страной».
Оказавшись на вершине, поначалу Баррас растерялся: ведь для того, чтобы удержаться на самой высоте, требовался кто-то, кто бы сделался его глазами и ушами глубоко внизу, в самой гуще социальной массы. Тогда-то и всплыл неизвестно откуда взявшийся Фуше.
Теперь этого человека было трудно узнать. Он худ, бледен, с губами в виде вытянутой безжизненной нити и глазами голодного помойного кота. За три года бедолага превратился в некоего изгоя, поэтому он был готов на все. Как позже напишут, нищета соскребла его республиканскую совесть. У г-на Фуше семья и двое детей, которые хотят есть. Баррас – тот самый, кто так нужен загнанному на дно нищеты Фуше. То, что ему могут предложить, для последнего не новость. Но нищему все равно. Если нужен наемный убийца – он им станет; если есть нужда заменить у гильотины Сансона – заменит и его[49].
– Я долго думал, уважаемый Фуше, куда бы вас пристроить, – сказал ему при встрече Баррас. – Сознаюсь, дело оказалось не из легких. У вас слишком плохая репутация. Ваше имя, хотите вы этого или нет, всегда будет связано с событиями в Лионе. Мало того, люди, занимающиеся вашей… э-э-э… протекцией, рискуют также оказаться в неловком положении. Надеюсь, вы меня понимаете?
Фуше, потупив взор, кивнул головой. (При необходимости он умел делать этот виновато-несчастный вид. Сейчас был именно тот случай.)
– Но мир не без добрых людей, не правда ли? – усмехнулся Баррас. (Его собеседник продолжал трясти головой.) – Мне требуются преданные люди, Фуше. Преданные, честные и надежные – глаза и уши. Понимаете, о чем я?
– Да, Ваша милость…
– Если так, я помогу вам. Вы станете богаты, а ваша дочь сможет получить приличное образование. Но – честность, Фуше! Честность – превыше всего!
– Я буду честен до гробовой доски! И никогда не забуду сделанное для меня вами…
– Кто знает, любезный Фуше, наступит день, когда и вы мне поможете, не правда ли?
– Всем, чем смогу, Ваша милость! Благодарю, всегда к Вашим услугам…
* * *
Итак, личный осведомитель Поля Барраса. Да он для этого просто создан! Все видеть, слышать и где-нибудь в укромном уголке тихонько плести очередную интригу. «Тихоня» вновь в своей тарелке.
Фуше, как червяк в яблоке, толстеет не по дням, а по часам. Директория – время голодных и жадных; эпоха авантюристов и пройдох. Заброшенная гильотина жалко пылится в сарае, в стране почти не казнят. Да и кого? Если раньше любой казнокрад прямиком шел на плаху, то сейчас все делается тихо, мирно, по-мышиному. К чему кровь и отрубленные головы, если все и вся продается и покупается. Даже право жить.
Многие сложные вопросы решаются непосредственно председателем Директории г-ном Баррасом. И только через Фуше. Он – посредник. Фуше знает все: кому, сколько и почем. Поставки в воюющую в Италии армию генерала Шерера – опять же через него. А это деньги! Карманы буквально трещат от золота. Доволен сам Фуше; сияет от счастья Баррас. Что им до того, что голодные, плохо одетые и разутые солдаты гибнут в боях, не в силах замерзшими пальцами взвести спусковой механизм ружья. Армия Шерера разбита вдребезги. И это тоже никого не интересует – дело сделано, золото обналичено.
Аппетит, как известно, приходит во время еды. Голова ненасытного Барраса разрывается от авантюрных идей. У него есть все: власть, деньги и женщины. К последним он особенно неравнодушен. Доступ к любви дают деньги; власть предоставляет и то, и другое. Но денег вечно не хватает (впрочем, как и женщин). Значит, пронзила его однажды удачная мысль, нужно сделать так, чтобы золота хватило на всю оставшуюся жизнь. Если закончится власть – закончится все. Поэтому, хмыкнул про себя Баррас, власть… можно продать.
Все шло к тому, чтобы Республика незаметно для большинства ее граждан … чуть-чуть преобразовалась. Например, оказалась под властью Людовика XVIII. Не все ли равно – Республика, Директория или монархия? Действительно, не все ли равно, если можно купить и то, и другое, и третье? Хватит крови, забыть гильотину навсегда!
Для начала Баррас попытался облечь себя в Совете пяти неограниченной властью. И это ему удается. Фуше – рядом, вернее – позади, он буквально дышит в затылок патрону. Правда, помощник требует достойную плату. Баррас не скупится: еще немного – и Людовик предоставит ему титул герцога и даст денег. Много денег! Чтобы, даже лишившись власти, он смог бы жить безбедно, как и в разгульные годы Директории. Фуше нетерпелив, его часто видят рядом с Баррасом. А это опасно. Пока опасно. И осведомителя отправляют куда подальше – послом в голландскую Батавию. Опять же на время, пока все уляжется.
Улеглось. И 3 термидора VIII года Республики Жозеф Фуше становится министром полиции Франции. Париж затих, словно боксер, схлопотавший хук справа. Каждый непроизвольно съежился: в ушах неожиданно вжикнул упавший нож гильотины…
* * *
Через неделю столица радостно вздохнула: Фуше-то Фуше – да не тот! Не может такого быть, чтобы «лионский палач» ратовал за порядок, тишину и спокойствие. Ошибка в газетах – не тот, однофамилец. Еще через неделю пришлось вновь вздохнуть: да нет, тот самый. Палач из Лиона. В ушах вновь клацнул нож гильотины…
И все же что-то здесь было явно не так. Нынешнего Фуше будто подменили. Ярый революционер, он вдруг превратился, с точки зрения этих самых революционеров, в нечто безобразное – в фанатичного реакционера. Как-то не верилось.
А на улице Бак в Париже, в так называемом клубе Манежа, как ни в чем не бывало неистовствуют якобинцы. Об этом докладывают новому министру.
– Закрыть! – рявкнул тот. – Прямо завтра! Надоели эти крикуны…
Завтра так завтра. Надоели. Когда на следующий день в клуб «крикунов» заявились жандармы во главе с самим министром полиции в новеньком мундире, митингующие притихли. Однако обошлось без шума и возмущений. На трибуну входит Фуше и спокойно объявляет:
– Клуб закрыт. Всем разойтись…
Да, они узнали его. Это был именно тот Фуше. Правда, на этот раз он казался каким-то чужим. Неужели мир сошел с ума?
Наивные, они еще ничего не поняли. В тот момент, когда Жозеф Фуше, которого они хорошо помнили непримиримым якобинцем, сошел с этой самой трибуны, для революционеров все закончилось. Навсегда. Впрочем, не только для них. Тлеющим огарком окончательно потух огонь Великой французской революции.
И пока страна находилась во тьме непонимания и пустоты, надвигалось что-то другое – пока невидимое, непонятное и не похожее ни на что. На политическом горизонте где-то далеко замаячила незнакомая фигура некоего генерала.
О Бонапарте тогда почти никто ничего не знал.
* * *
«Дайте мне точку опоры – и я сдвину Землю…» Известное изречение Архимеда в устах Жозефа Фуше наверняка звучало бы схоже, правда, на свой лад: «Дайте мне чуточку реальной власти – и я завладею всей властью без остатка!» Никто, в том числе и Поль Баррас, не предполагал, что выделенный новому министру полиции дом на улице Вольтера скоро по значимости затмит приемную Директории. Все просто: Паук вновь ткал паутину. История не раз подтверждала, что когда у руля полицейского ведомства оказывался ловкий интриган, это ведомство превращалось в некое государство в государстве.
Жозеф Фуше создаст из полиции не просто машину. Министерство полиции при Фуше – это некий государственный Спрут, чьи удушающие щупальца чувствовал на своей шее не только каждый французский обыватель, но и чиновник самого высокого ранга. Перлюстрация писем стала правилом, слежки и доносы приобрели общегосударственные масштабы; тайные агенты и доносчики наводнили все и вся – от грязного притона в тулонском порту до парижских великосветских салонов. Страх перед всевидящим оком министра полиции парализовывал волю.
Шептались, что на Фуше работал даже личный повар Людовика XVIII – мсье… как его там? Вполне возможно. Поэтому не будем называть его имени. Глава французской полиции давно понял: информация – ключ к неограниченной власти. Кто владеет информацией, у того в кулаке все нити власти – как зримые, так и скрытые. Уже через год тихий паук превращается в смертоносного Тарантула, в клешнях которого сосредоточены все государственные секреты. Именно из них хищник сумел сплести паутину тайной жизни Франции. Никто не знал столько, сколько было известно Жозефу Фуше.
Наличность выносилась из дома на улице Вольтера поштучно, монетками; зато обратно стекалась в крупных номиналах, и только золотом! То было золото взяток. Взятки – кровь коррупции, ее суть; без взятки все застынет, окаменеет. Разница прихода и расхода оседает в ненасытных карманах Паука и его тайных сейфах. Информация стоит денег, порой баснословных. Схема проста: деньги – информация – деньги. И в этой незатейливой арифметике самым удачливым оказывается наиболее умный. Например, бывший учитель математики, для которого даже незначительная информация всегда намного дороже той суммы, какую за нее мог заплатить кто-то другой. Прибыль от Фуше всегда измеряется не по классической формуле дважды два – четыре, а по его собственной: дважды два не всегда четыре. Это и есть аксиома от Фуше.
Паук лишен всяческих сантиментов. От сантиментов делается несварение желудка. А это чревато потерей бдительности. И еще. У Паутины только один Хозяин; все остальные – жертвы. Оттого вся деятельность Жозефа Фуше посвящена исключительно собственным интересам. Шеф полиции, как всегда, верен себе: кресло министра полиции – прочный тыл. Он вновь в тени, под надежной защитой, на этот раз – высокого должностного кресла. А отчитывается только перед Баррасом. Странные это отчеты. Вся информация в них очень дозированная; особенно та, что представляет особую важность, – она как бы размыта, а порой и нарочито завуалирована. Когда-нибудь пригодится каждая мелочь, бумажка, доносик, жалоба, отчетик… Но самое ценное – в голове Жозефа Фуше. Удобное кресло, не правда ли?
«У Фуше благодеяние было всегда не что иное, как средство вредить своему благодетелю», – заметит однажды секретарь Бонапарта Луи-Антуан Бурьенн. Запомним это.
Гильотина в прошлом. К концу неугомонного века казни во Франции проводятся редко. К чему эшафот, если есть орудие пострашнее гильотины? Имя ему – Страх. Всепоглощающий, пронизывающий, неотступный. До мозга костей. Он пугает обывателя своей невидимостью и… постоянным присутствием.
Finita la commedia. С Революцией покончено. Настало время платить по счетам…
