Виктор Сенча
Бонапарт. По следам Гулливера
За годы учебы в военной школе Бонапарт многому научился. Даже знал, как приструнить не только безмозглых солдат, осмелившихся дать обидное прозвище самому командующему, но и беспомощных отцов-командиров. К слову, в Итальянской армии числилось четыре дивизионных генерала – Амедей-Эммануэл Лагарп, Андре Массена, Пьер-Франсуа-Шарль Ожеро и Жан-Матье-Филибер Серюрье[57]. Самым уважаемым из них считался, конечно же, генерал Массена.
Андре Массена начинал юнгой на флоте; потом был солдатом. После революции вступил в национальную гвардию, стал капитаном, и уже через год получил чин бригадного генерала. За взятие Тулона он был пожалован очередным званием дивизионного генерала. Никто не сомневался – заслуженно.
«Массена, один из лучших генералов после Бонапарта, – отмечал Роже Пеэр. – Обладал живым, смелым умом, сдержанным характером и стойкостью, приобретенной десятью годами службы в чине простого солдата и унтер-офицера. Его гений вдохновлялся случаем, которым он умел управлять, но не шел далее. Он был среднего роста, имел самую обыкновенную фигуру, простые манеры и приемы, быть может, даже несколько угловатые, хитрую и наблюдательную физиономию. Глаза его сверкали, как звезды, тая в глубине своей священный огонек, который делает людей героями, и обличали в нем пылкость южанина. Они выказывали в нем энергичную, но дикую натуру, способную совместить в себе высокие добродетели с сильными пороками. Три страсти господствовали над ним: стремление к славе, к наживе и к удовольствиям».
Биография генерала Ожеро могла вместить в себя несколько авантюрных романов. Сын столичного лакея, он считался лучшим фехтовальщиком французской армии. Ничего удивительного, что этот малый был завзятым дуэлянтом. Именно это его и подвело.
После одной из дуэлей, закончившейся гибелью соперника, драчун бежал из Франции, очутившись… в России. Там по протекции какого-то приятеля-офицера был зачислен сержантом в русскую армию. Воевал у Суворова и даже отличился при взятии Измаила. Оказавшись в Польше, дезертировал; потом воевал в прусской армии Фридриха Великого, откуда опять сбежал. Осев на какое-то время в Дрездене, зарабатывал на жизнь уроками фехтования.
В Неаполе неугомонный фехтовальщик женился на гречанке, с которой уехал в Лиссабон. Там француз загремел в местную кутузку (власти вменяли ему шпионаж), откуда с трудом ему удалось вернуться во Францию. И снова армия; на сей раз – родная, где рубака-капитан быстро дорос до генерала.
Дружба с Бонапартом началась не сразу: прожженному солдафону поначалу не понравилось «ходить под пятой» какого-то «сопляка». Ожеро стал нарываться, грубить. Но, как говорится, не на того напал. Во время одной из стычек маленький и худой корсиканец подошел к громиле генералу и спокойно сказал:
– Послушайте, генерал! Да, вы еще тот здоровяк, и выше меня на целую голову. Но если не перестанете мне грубить, я быстро ликвидирую это различие…
Взглянув в глаза Бонапарта цвета осеннего неба, Ожеро содрогнулся: ему вдруг привиделось в них отражение гильотины. По спине поползли мурашки, и он успокоился. И больше никогда не возражал…
Наведение дисциплины в армии началось с одного очень показательного эпизода. Во время своей первой встречи с командирами дивизий все четверо ввалились в кабинет молодого командующего[58] как к себе домой, даже не подумав снять шляпы, украшенные трехцветными перьями. Бонапарт их принял, будучи тоже в шляпе. После приглашения сесть, все заняли места за столом. Во время беседы командующий снял свою шляпу. То же самое сделали и остальные. Через какое-то время Бонапарт вновь надел головной убор. При этом он так посмотрел на подчиненных, что никто из этих бывалых генералов не то что не посмел, но и не подумал вновь надеть шляпу. Все остались сидеть с непокрытыми головами.
– Этот сухопарый, маленький генерал, – жаловался генерал Ожеро, – просто испугал меня, я не могу объяснить себе того впечатления, которое он произвел на меня с первого взгляда.
– Нагнал же на нас страху этот малый, – ворчал позже Массена. – А с виду совсем мальчишка. Gringalet! Тс-с…
* * *
В начале апреля 1797 года французская армия выступила в поход. Пройдя по прибрежной кромке приморских Альп на равнину, французы двинулись навстречу австро-сардинским войскам. Впереди в запыленном мундире и без перчаток вышагивал молодой главнокомандующий. Его 30-тысячной армии противостояло двести тысяч войск противника, раскиданных по всей Италии. Куда ни сунься – всюду вражеский гарнизон. Утешало одно: те же трудности испытывал и Ганнибал за две тысячи лет до этого, когда его карфагеняне, с копьями на слонах и многочисленными обозами, впервые перевалили через Альпы. И не просто перевалили через эти каверзные горы – они завоевали Италию!
12 апреля части Итальянской армии генерала Буонапарте сошлись с противником близ Монтенотте (Ночная гора). Дивизии Массены и Лагарпа разметали полки австрийского генерала Аржанто чуть ли не с ходу. Противник оставил на поле боя четыре знамени и пять пушек. Две тысячи австрийских солдат сдались в плен. «Моя родословная – от Монтенотте», – позже не раз будет повторять Наполеон.
Через два дня при Миллезимо будет разгромлена пьемонтская армия (завоеваны пятнадцать знамен, тридцать орудий и шесть тысяч пленных). Итальянская армия уверенно двигалась на Турин и Милан. За первые шесть дней в Италии генерал Буонапарте дал шесть сражений, из которых выиграл все.
Кому война, а кому – мать родна. Пока французские солдаты гибли на полях сражений, из Парижа летели реляции, суть которых была понятна даже несведущему в политических коллизиях Бонапарту: коррупция, словно ржавчина, разъедала его страну.
Позже Наполеон вспоминал: «Талейран – гнуснейший биржевой игрок, продажный до мозга костей, безнравственная личность… Статист революции, он был готов продать самого себя… Баррас был таким же. Когда я командовал армией в Италии, Баррас заставил венецианского посла заплатить ему двести тысяч… за его письмо ко мне с просьбой быть благосклонным к республике Венеция… Я никогда не придавал никакого значения подобным письмам… я всегда полагался на собственное мнение. Талейран подобным же образом продавал все. Фуше занимался этим в меньшей степени; его сделки были более низкого уровня».
Как бы то ни было, Апеннины, застыв от ужаса, приготовились к самому худшему. Зато сам Бонапарт был доволен: больше никто не назовет его замухрышкой[59].
* * *
Известная поговорка о везении в карьере в случае невезения в любви пошла, надо думать, со времен Наполеона. Правда, сам полководец так не считал, полагая (как всякий муж-рогоносец), что является самым счастливым на свете супругом. Итальянские города падали на колени перед его победоносной армией, а ее главнокомандующий – перед собственной женой. Причем – неверной женой.
На каждой почтовой станции в Париж летело очередное любовное письмо. Молодой муж измучен разлукой с любимой: «Каждое мгновение удаляет меня от тебя, обожаемый друг, и каждое мгновение все больше лишает меня сил быть вдали от тебя. Я думаю о тебе постоянно. Если в моем воображении ты предстаешь грустной, сердце мое разрывается от сочувствия тебе; если я воображаю тебя веселой, игривой, окруженной друзьями, я упрекаю тебя за то, что ты забыла нашу горестную трехдневную разлуку, и тогда я думаю, что ты легкомысленна и не способна на серьезное чувство… Пиши мне, нежный друг, длинные письма. Посылаю тебе тысячу и один нежный поцелуй».
Вот еще одно послание, вчитаемся: «Я люблю тебя. Каждую ночь я мысленно сжимаю тебя в своих объятиях. Каждый свой глоток я сопровождаю проклятиями славе и честолюбию, которые удалили меня от тебя, душа моей жизни. Когда я нахожусь во главе войск, на полях сражений, моя обожаемая Жозефина царит в моем сердце, поглощает мои мысли. Я удалился от тебя быстрее, чем течет Рона, только с той целью, чтобы скорей увидеть тебя снова. И если я встаю глубокой ночью и работаю часами, то это для того, чтобы на несколько дней раньше увидеть своего нежного друга… Ах, мой друг, это “Вы” и эти четыре дня лишили меня покоя. Проклятье тому, кто был этому причиной. Ах! Я заставлю его испытать такие же душевные пытки, какие он заставит испытать меня, если я получу последнее доказательство… Моя душа грустит, мое сердце – твой раб, мое воображение рисует мне ужасные картины…»
Как видим, эти строки написаны человеком, изнывавшим от пылкой любви и жесточайшей ревности. В то же время, как считала сама Жозефина, от его писем веяло провинциальной дремучестью. Но было до жути приятно. Правда, слишком уж страстно и откровенно. А где утонченность и шарм? И самое щекотливое: Бонапарт постоянно требует, чтобы она приехала к нему в Италию. Нет, туда Жозефине совсем не хочется. Что она там потеряла, в этой итальянской глуши? Настоящая жизнь только в Париже! Тем более что здесь… тс-с… Ипполит.
С некоторых пор у Жозефины появился новый любовник – гусарский лейтенант Ипполит Шарль. Румяный, черноволосый, с пышными усами. Да еще на две головы выше муженька. Веселый нравом и отчаянный в постели. Генеральше с ним очень хорошо. Особенно после подписания супругом доверенности, по которой Жозефина как жена главнокомандующего Итальянской армией может пользоваться неограниченными кредитами. Не жизнь – сказка! Правда, совсем не остается времени отвечать на глупые письма из Италии; даже пара строк, написанных как бы между прочим, заметно раздражает. И кто придумал эти дурацкие переписки?..
Десмонд Сьюард так описывает любовника Жозефины: «Невысокого роста, смуглый, с иссиня-черными волосами, он был большим любителем производить впечатление на дам щегольскими нарядами. Жозефина как-то заметила, что была убеждена, что “никто до него толком не знал, как повязывать галстук”. Это был законченный ветреник и, что самое главное, в отличие от вечно мрачного корсиканца неизменно пребывал в радостном состоянии духа. Все дамочки тех дней, включая мадам Рекамье и Тальенн, были от него без ума, несмотря на его провинциальные манеры. Покровительница Шарля представила его самым влиятельным особам парижского общества. Само собой разумеется, родня со стороны мужа приложила все усилия, чтобы слухи о неверности супруги достигли ушей генерала Бонапарта».
Когда в конце мая вместе с письмом Бонапарт прислал нарочного – верного Мюрата, Жозефина так обрадовалась, что… увлекла того в спальню. Бедный Мюрат, даже он не смог устоять перед очарованием столь опытной соблазнительницы…
* * *
Баррас зорко следил и за успехами Итальянской армии, и за личной жизнью ее командующего. Жозефина явно заигралась. Бонапарт, как всякий корсиканец, страшно ревнив. Поведение Мари-Роз, особенно после того как она вышла замуж, могло вывести из себя самого непритязательного супруга. Не следовало забывать, что от действий молодого генерала теперь зависел успех всего Итальянского похода.
Генерал Мармон вспоминал: «Генерал Бонапарт думал о своей жене непрерывно. Он страстно желал ее, ждал ее с нетерпением. Он часто рассказывал мне о своей любви к ней с юношеским воодушевлением и ослеплением. Но она все откладывала свой приезд, и его стала одолевать ревность. Однажды он случайно уронил портрет Жозефины, который всегда носил с собой, и стекло разбилось; он страшно побледнел и сказал: “Моя жена серьезно больна либо изменяет мне”…»
Гром грянул, когда Бонапарт, в очередной раз получив на свое пылкое письмо какую-то отписку, вскипел:
– С меня хватит! Возвращаюсь в Париж, к жене, по которой очень соскучился! В конце концов, я хочу ее обнять!..
Допустить подобное Баррас никак не мог. Бегство командующего армией в разгар боевых действий могло стать провалом всей военной кампании. Да и солдаты, уже привыкшие побеждать, не поймут: гляди, взбунтуются. Узнав от Карно о намерении Бонапарта вернуться, Баррас лично отправился на улицу Шантрен, чтобы переговорить с Жозефиной.
Когда чиновник увидел в квартире генеральши полураздетого Ипполита Шарля, ему ничего не оставалось, как лишь брезгливо поморщиться.
– Праздник кончился, Мари-Роз, – грозно сказал он Жозефине. – Собирайтесь, мадам. Завтра вы уезжаете в Италию.
– Но…
– Никаких «но»! Это постановление Директории. Франция не может рисковать из-за… из-за… – Он вдруг споткнулся и, косо взглянув на дверь спальни, за которой Ипполит, кряхтя, натягивал сапоги, продолжил: – Из-за… каких-то прощелыг!
Громко зарыдав, Жозефина кинулась Баррасу в ноги:
– Но я не могу! Чтоб прямо вот так… Тем более что уже сообщила мужу о своей беременности! Теперь все раскроется. Вы должны – нет, просто обязаны! – мне помочь. Защитить, наконец!
– Без истерик, мадам, прошу…
Баррас понимал, что это был ход. Ловкий и продуманный. Они оба знали, насколько крепко повязаны круговой порукой. Эти двое определенно стоили друг друга. Конечно, он обязательно ее выручит. И плутовка прекрасно это знала. Просто не хотела за все отвечать одна.
На следующий день на улицу Шантрен был доставлен пакет, в котором находилась своего рода «охранная грамота» – письмо с печатью Директории, где сообщалось буквально следующее: «Директория не давала разрешения гражданке Бонапарт уехать из Парижа, поскольку заботы о супруге могли отвлечь ее мужа от дел военной славы и спасения Родины; теперь, когда взят Милан, мы не имеем более возражений против ее отъезда и надеемся, что мирты, которыми она увенчает супруга, не повредят лаврам, которыми его увенчала слава».
Тот самый случай, когда рука руку моет.
26 июня довольные Баррас и Жозефина обедали в Люксембургском дворце. Выйдя из-за стола, они мило распрощались, и вскоре экипаж помчал супругу Бонапарта в далекую Италию. Помимо Жозефины, в экипаже находились Жозеф Бонапарт, Жюно с подружкой и, конечно, Ипполит Шарль. Брат главнокомандующего Итальянской армией смотрелся в этой компании явно лишним…
* * *
Семья Бонапартов была самым большим врагом брака их любимого сына и братца, ставшего по воле судьбы генералом. Это была большая и дружная семья. Корсиканская.
То, что вытворяла их невестка, наставляя их любимому члену семейства «самые ветвистые в мире рога», никого не могло оставить равнодушным. Первым, конечно, обо всем догадался старший брат Бонапарта – Жозеф. Это было несложно, стоило быть лишь чуточку внимательней. Но и без толики внимания неверность Жозефины бросалась в глаза. Ее поведение выходило за рамки приличия. Кроме того, в глазах родителей Бонапарта, особенно его матери, Летиции Бонапарт, шикарная жизнь ее невестки, которая на одни только наряды прожигала целые состояния, могла не самым лучшим образом повлиять на финансовое благополучие всех корсиканских родственников сына. Это было слишком.
Действительно, Жозефина оказалась еще той транжирой! Прикупила целый дворец в Мальмезоне, обставив его с роскошью, достойной королевы[60]. Разбила там огромный парк, в котором нашлось место дорогим оранжереям и целому зоопарку с диковинными зверями. На все упреки со стороны мужа Жозефина лишь строила лукавые глазки и пожимала плечами. Ведь жизнь дается раз, хохотала она. За время отсутствия мужа эта ветреница наделала долгов на два миллиона!
Но и этого Жозефине показалось мало. Она уговорила супруга сделать Ипполита Шарля командиром Первого гусарского полка. Что и было незамедлительно исполнено.
Правда, Бонапарту это назначение вышло боком. Ловкий пройдоха, Шарль вступил в контакт с некоторыми нечистоплотными на руку комиссарами Директории, которые при его посредничестве наладили торговлю армейским провиантом и обмундированием. Армейская коррупция во все времена – настоящий клондайк для мошенников, которых, по большому счету, следует расстреливать на месте. Другое дело, что коррупционеры всегда оказываются слишком могущественными для того, чтобы кончить дни на гильотине или, на худой конец, в петле.
Выкрутился и Ипполит Шарль. Хотя вскоре попался на мародерстве (некоторые из награбленных им драгоценностей неожиданным образом оказались… на Жозефине). Вполне понятно, что происходило это не без ведома ловкого Барраса. Последний, как зловещая тень, стоял и за комиссарами Директории, и за военным министром Ширером, и за спиной Жозефины. Расследование злоупотреблений в армии закончилось пшиком.
Семья Бонапартов продолжала негодовать. Но пока безрезультатно. Их час еще не настал…
* * *
Баррас не случайно отправил прыткого генерала к черту на кулички. С некоторых пор виконт стал бояться этого корсиканца больше огня. Когда боятся – ненавидят. Начальник, потерявший лицо перед своим подчиненным, никогда ему этого не простит. Баррас где-то ошибся. И теперь терзал себя за это. После избрания Шарля Пишегрю, зловещего врага Директории, председателем Совета пятисот, стало понятно, что неприятности не за горами. Причем неприятности – не то слово: надвигалась реальная опасность. Лично ему, Полю Баррасу.
Так и вышло. Законодатели неожиданно потребовали отчитаться о расходах. Хорошенькое дельце. Все равно что потребовать подписать себе смертный приговор. Мало того, в голову кого-то из этих негодяев пришла мысль пересмотреть всю отчетность по золоту, доставленному армией из покоренной Италии. Удар в солнечное сплетение. Конечно, он ждал этого удара. Но все равно получилось слишком больно. Баррас не привык, чтобы его били под дых. Он вообще не любил, когда его били (и, если честно, давно от этого отвык). Тем более – загоняли, как какую-то крысу, в угол. Эти депутаты совсем отбились от рук, хотя многие из них своими креслами обязаны именно ему.
Что ж, придется проучить. Раз и навсегда. Уговоры – пустое дело, не поможет. Только штыками. Вопрос в другом – чьими? Генерала Гоша? Или все-таки поклониться Бонапарту? Кланяться страшно не хотелось. Это все равно что быть битым. И все же обратиться к корсиканцу будет выгодней. Нет сомнения, этот разгонит хоть кого. А вот резонанс от всего этого окажется не в пользу «усмирителя». Выходит, в любом случае выиграет только он, Баррас; следовательно, и весь триумф – ему. А вот Бонапарт…
Чутье, выработанное годами, не подвело и в этот раз. Завзятый интриган, Баррас обожал читать Жана де Лабрюйера, который однажды заметил: «Человек, некоторое время занимавшийся интригами, уже не может без них обойтись: все остальное ему кажется скучным». Нет, ему не было скучно – не до баловства. Требовалось действовать. Решительно и бескомпромиссно. Иначе – плаха, рано или поздно. Итак, Бонапарт…
* * *
В 1797 году Бонапарт уже был не тем, каким его впервые увидел Баррас двумя годами ранее. По крайней мере, ему стали посильны некоторые чиновничьи козни. Генерал раскусил задуманное Баррасом. Времена изменились: из гадкого утенка на глазах вырастала гордая и сильная птица.
Вместо себя командующий отправил в Париж одного из своих подчиненных – генерала Ожеро. Последний ничем не рисковал, ибо под его начало был выделен хорошо вооруженный отряд.
Герцогиня д’Абрантес, говоря об Ожеро, вспоминала: «В этом человеке была дерзость, увлекающая за собою тысячи солдат; но для управления политическим движением для устройства малейшего замысла он не имел никакой способности; он был не только солдат, но и отличался солдатским обращением. Все напоминало в нем человека невоспитанного. Зато суетность его была без границ… Мне было тошно думать, что этот дурачина осмелился, в гордости своей, оспаривать шаги на славном поприще Буонапарте».
Бретер, выпивоха и отчаянный драчун, Ожеро ворвался в столицу, когда там царило некое затишье перед бурей. Накануне Пишегрю пригрозил: «Ваш Люксембургский дворец – не Бастилия; я сяду на лошадь, и через четверть часа все будет кончено».
Сотрясаемый нервной дрожью, Баррас с ужасом смотрел на часы. Тяжелый бронзовый циферблат, спрятанный в дубовые оковы, безжалостно отсчитывал эти «четверть часа», которые, судя по заявлению генерала Пишегрю, должны были стать последними для председателя Директории. В ушах отчетливо звучал звон тяжелых шпор. Еще немного и…
Ожеро подоспел вовремя. Случилось это 18 фрюктидора[61] VI года Республики (4 сентября 1797 г.). Баррас запомнит этот день навсегда. В тот день десятитысячный отряд, присланный Бонапартом, вошел в Париж и окружил дворец в Тюильри, где заседали оба Совета. Игра в «непослушную демократию» закончилась: вновь победила Директория. Но все понимали – победил лично Баррас. Было ясно и другое: случился самый настоящий государственный переворот, организованный последним.
Герцогиня д’Абрантес: «Наконец настал этот ужасный день 18 Фрюктидора. Называю его ужасным, потому что во Франции существовала республика, в том виде, как представляли ее нам сны сердца нашего; очень может статься, что она была невозможна; но мы видели ее у себя до учреждения Директории. После издания этой диктатуры в пяти томах каждый день отлетали лоскутья от республики под ударами самой Директории и анархистов, однако же она еще оставалась. 18-е Фрюктидора совершенно уничтожило, поразило ее ударом смертельным. Основание республики было скреплено чистою, знаменитою кровью мучеников Жиронды; она утвердилась и вдруг исчезла, растаяла как сон. Только кровь жертв осталась обвинительным воспоминанием о ней».
Позже Баррас испугается: устранение Пишегрю окажется пирровой победой. Она обошлась ему слишком дорого – утратой бдительности. Этому человеку вдруг почудилось, что ничего не изменилось; а если и изменилось, то к лучшему для него. Ведь на горизонте совсем не осталось врагов – все рассеяны или страшно напуганы; особенно ненавистный Пишегрю, у которого (как кстати!) обнаружатся документы, указывавшие на тайное сотрудничество с роялистами[62].
Приписав успех исключительно собственному мастерству и силе, Баррас ошибется. И потому затеет очередную интригу. Суть ее оказалась проста: столкнуть лбами двух генералов – Лазара Гоша и неукротимого корсиканца Бонапарта. Для этого, по мнению Барраса, требовалось не так уж много – объединить две рейнские армии под командованием одного из них. Конечно, Гоша. Таким образом, Бонапарт будет грубо отодвинут в сторону: пусть знает свое место. Как говорится, мавр сделал свое дело…
Все спутал Бонапарт. Этот тщеславный генерал уже привык побеждать. Успешный полководец быстро становится баловнем судьбы. Особенно в собственных глазах. И он никогда не смирится с поражением. Сила Бонапарта заключалась в уверенности врагов, что он слабый; именно поэтому удары генерала всегда опережали тех, кто так думал. И в действиях Барраса ощущалось явное желание не только, что называется, «поставить на место» зарвавшегося вояку, но и унизить. Прилюдно. Навсегда. Гибельно.
Не вышло. План Барраса раскололся, как старая фарфоровая тарелка – вдребезги. Бонапарт не стал делить жезла главнокомандующего с Гошем и даже ничем того не упрекнул (действительно, при чем здесь Гош?). Проще уйти в отставку. «Если мне не доверяют – мне нечего делать с теми, кто не доверяет». В Директории встревожились и просьбу об отставке отклонили. В чем сам Бонапарт ничуть не сомневался. А потому в считаные дни разделался с Австрией, подписав с ней Кампоформийский мирный договор, поставивший точку в споре как с противником, так и с собственными бюрократами.
Больше в Европе дел для него не было. Впрочем, как и высокопоставленных друзей. Все те, кто когда-то помогал, предали. И очень скоро он им это припомнит. Всем вместе и каждому по отдельности…
* * *
Мирный договор, подписанный в местечке Кампо-Формио, свел военную мощь Австрии на нет. Отныне на несколько лет в Европе станет немного тише. Единственный, кто мог нарушить ее спокойствие, был английский адмирал Нельсон, призывавший топить всех и вся, кто против Туманного Альбиона. Британцы откровенно нарывались. Флот Нельсона был самым сильным в мире. Почему бы не поиграть мышцами?
Если ударить по острову представлялось весьма затруднительным, то потрясти британские колонии было бы весьма кстати. И молодой генерал отправляется с армией в Египет. Несмотря на то что в Африку Бонапарт вез лучших ученых-египтологов, туда он двинулся не ради изучения древних пирамид: через египетские пески проходил путь в Индию – главную сокровищницу английских королей.
«Я отправляюсь на Восток со всем, что должно обеспечить успех, – пишет он брату Жозефу незадолго до отъезда. – Если война разразится и нам не будет удачи, что ж, я вернусь и буду еще больше уверен в общественном мнении, чем теперь. Напротив, если республике в войне повезет, и появится новый военачальник вроде меня – хорошо, тогда я на Востоке, вероятно, все же смогу добиться большего для всей планеты, чем он».
Египетская кампания получилась не из легких. Хотя и армия, и сам Бонапарт были уже не те. Вкусив плоды первых побед, французы сильно изменились. И многому научились. Теперь Бонапарт был не одинок. Рядом с ним шли проверенные в боях соратники – Массена, Жубер, Жюно, Мармон, Мюирон. Позже появятся Дюрок, Мюрат, Ланн, Бертье… Жан Ланн, рискуя собой, дважды спасет ему жизнь. Александр Бертье, блестящий штабист, многие годы прослужит при Наполеоне начальником штаба французской армии. Антуан-Мари Лавалетт, ставший капитаном за храбрость, проявленную в бою на Аркольском мосту, а позже – адъютантом главнокомандующего, отнюдь не ограничится назначенной ему ролью. Будучи родственником Бонапарта по жене (его супруга, Эмилия Богарне, являлась племянницей Жозефины), он пользовался особым доверием последнего и, как поговаривали, даже мог на него влиять.
О находчивости Лавалетта говорит такой факт. В 1815 году его приговорят к смертной казни. Незадолго до исполнения приговора к нему в камеру будет допущена жена. Она выйдет оттуда согбенной, полной безутешного горя. Однако утром в камере Лавалетта не оказалось – там находилась его жена. Сам же генерал благополучно бежал в дамском платье. Настоящей героиней Европы назовет ее Наполеон[63].
Эти несколько молодых, отважных и отчаянных офицеров, сгруппировавшихся вокруг такого же молодого и непоседливого главнокомандующего в период их общих сокрушительных побед, впоследствии станут тем «наполеоновским ядром», на которое великий полководец мог всегда положиться…
* * *
Мир с австрияками, заключенный корсиканцем вопреки воле Директории, превратил Поля Барраса в самого непримиримого врага Бонапарта. Франция (как, впрочем, и Австрия) ликовала. Но для Барраса такое ликование означало обидную пощечину. И чем громче слышались рукоплескания, тем болезненней ощущалась пощечина.
Деревушка Кампо-Формио разбросала вчерашних союзников по разные стороны баррикад. Отныне они вынуждены друг друга лишь терпеть. Поэтому, отправив Бонапарта в Египет в качестве главнокомандующего Восточной армией[64], Баррас облегченно вздохнул: кто знает, а вдруг он не возвратится вовсе?
Жозефина провожала мужа до самого Тулона.
– Твой поход надолго? – грустно спросила она.
– Отвечу, как отвечаю всем: останусь в Египте или несколько месяцев, или шесть лет. Смотря по обстоятельствам…
Из Египта Бонапарт вернется через семнадцать месяцев.
Четыре сотни кораблей, вышедших из Тулона в Средиземное море, представляли серьезную силу. Вел эту армаду флагман – большой линейный корабль «Ориент», на борту которого находился сам главнокомандующий со свитой. Без особых проблем завладев Мальтой, вскоре французская флотилия вошла в Александрийский порт. Началась так называемая Египетская кампания.
Герцогиня д’Абрантес: «…Молодое поколение научалось тогда многому от величественного и ужасного зрелища, бывшего перед его глазами. Женщины приобретали осторожность в поведении и наблюдательность… Мужчины приобретали любовь к славе и презрение к смерти, которые делали их непобедимыми. С такими-то людьми Бонапарт завоевал Италию и шел поколебать древний Египет».
Поначалу Бонапарту крупно везло. Уже хотя бы потому, что в море флотилия не столкнулась нос к носу с вездесущими кораблями Нельсона. Англичанам сильно навредил сумасшедший шторм, разбросавший британский флот на десятки морских миль. Для создания грозного кулака Нельсону потребовалось несколько суток. Они-то все и решили. Французы словно растворились: их никто не видел и ничего о них не знал. Близ Тулона противника тоже не оказалось – пусто, тишь да гладь. Зато над Ла-Валеттой реял трехцветный флаг Французской республики. Опоздали. Кинулись в Египет – никого. (Нельсон умудрился обогнать французов!) Вернулись на Сицилию – и там пусто. Организовали радиусную охоту – бесполезное дело. Бонапарт как в воду канул! А вдруг, подумалось, французский флот ушел на дно? Вряд ли, чудес не бывает…
– У этого дьявола дьявольское везение, – ворчал, вглядываясь в подзорную трубу, Нельсон. – Ведь где-то он все-таки есть…
Французы непонятным образом исчезли…
* * *
С мамелюками оказалось проще, нежели с австрияками. Горячие и жестокие, они предпочитали резню. Правда, при численном превосходстве. Но завидев врага посильнее, обычно спасались бегством. Так воевали их отцы, деды и прадеды: то была традиция. Ничего удивительного, что французы быстро взяли Каир.
Трудности начались несколько позднее, когда войска Бонапарта, как им казалось, окончательно обосновались в двух самых крупных городах Египта (Александрии и Каире) и их окрестностях. Несмотря на объявленную главнокомандующим терпимость к исламу (Египет был частью Оттоманской Порты), местные восприняли появление чужеземцев настороженно. В октябре 1798 года в Каире вспыхнуло восстание; в течение нескольких дней в городе шли уличные бои. Мятеж был жестоко подавлен. Начались массовые казни. В самом Каире ежедневно казнили до тридцати человек.
Возникли проблемы и другого характера. Адмиралу Нельсону удалось-таки выйти на след французской эскадры: корабли противника бросили якоря в бухте Абукира. Стремительно атаковав, британцы наконец смогли удовлетворить свой гнев. У французского адмирала Бриэя выстоять не было ни шанса; отважный морской волк погиб с саблей в руке[65]. Войска Бонапарта оказались отрезанными в Африке.
Другой серьезной проблемой были османы. Турецкий султан совсем не хотел, чтобы его землю топтали захватчики. Причем как слоны в посудной лавке, сея смерть и разорение. Армия Порты выдвинулась в Сирию. Туда отправился и Бонапарт.
В один из дней он сделает запись: «…Сирия, так же, как и вся Турецкая Империя, представляет повсюду почти одни развалины. <…> Главнейшая цель экспедиции французов на Восток… унизить английское могущество. С берегов Нила должна отправиться армия, дабы дать новое назначение Индиям. Египет заменил бы Сан-Доминго и Антильские острова; свобода черных соединилась бы с выгодою наших мануфактур; покорение этих провинций влекло за собою погибель всех английских заведений в Америке и на полуострове Гангеса».
