Виктор Михайлович Брусницин
На ты с Америкой, или Только секс, ничего личного
На другой день я нес достояние вполне бодро и не пугливо. Почетный караул в виде вчерашней ватаги уже расположился на скамейках подле входа в поликлинику. Свита дружно и ласково приветствовала меня и нестройно проследовала сзади. Величайшая подруга всех времен и пространств, с невообразимо лучезарной улыбкой и предпоследней томностью молвив: «Здравствуй, уникум», – препроводила в перевязочную.
С некоторым содроганием я заметил, что следом внедрились и отдельные личности из сопровождения. Предвидя относительно доступный характер предстоящей акции, я возобладал небольшой оторопью, однако она технично была урезонена ожидавшими в кабинете подношениями. Оглашаю перечень: литровая банка свежей земляники, несколько яблок, несколько же пряников, кринка густейшей, отливающей желтизной сметаны. Натура быстро произвела подсчет и я даже несколько воинственно адаптировался к ситуации.
Снимала маскарад тетушка священно – ассистенции, естественно, ни малейшей. В трепетных взорах соглядатаев полыхала тревога ожидания. Признаюсь откровенно, я и сам несколько смятенно относился к результатам. Однако последний жест благодетельницы скучные предположения отвадил – муравей потрудился бескомпромиссно. Чудо предстало в полном респекте. Мало того, явно обнаружились некоторые усовершенствования.
Если вчера наблюдались некоторые излишки, диспропорции, то нынче вещь являла завершенную, отлитую композицию. Линии, лишенные резкости, возымели плавность, переходы – законченность, целое – грацию. Фигура аккуратно и независимо, наполненная гармонической силой, упруго покоилась в чреслах. Утомленное незримой насыщенной работой, в мягком луче ясного полдня сооружение матово отливало глубоким светом, располагая на себе очень емкие необходимые блики. В сущности, это было произведение искусства.
Наблюдатели в ленивом, спокойном восхищении молча глядели. Тетушка, безвольно опустив руки и несколько наклонив голову к плечу, смотрела внимательно и творчески, как бы изыскивая завершающий ракурс. Я сам, преисполненный гордости, с неожиданной силой сомкнул челюсти, боясь выдать звук восторга. Это были упоительные минуты.
Отчего-то не возникло обсуждение. Вероятно, отпустивший страх (за исчезновение волшебства), упокоение, минуты величественного созерцания наполнили торжеством бытия, риторические смыслы словес потеряли актуальность – в помещении царствовала природа.
Единожды только идиллия была прервана. Из коридора прибежал тусклый возглас:
– Нинка, ты где, паразитка, пропала! Больные ждут.
Нинка, конопатая, с остреньким носиком молодуха, сматерилась сквозь зубы и обречёно выдохнув, тронулась к выходу.
Впрочем, сеанс вскоре закончился. Произведение было нежно обернуто, и меня с добрейшими пожеланиями и настояниями беречь себя отправили отдыхать до следующего утра.
Вы же понимаете, что такое деревня. По пути следования домой каждый встретившийся селянин почитал своим долгом пожать мне руку. Пожилые дяди степенно останавливались, здоровались, потеребив кепку, осведомлялись о здоровье, далее переходили на политику, далее сетовали на разные житейские невзгоды и завершали рандеву деликатной просьбой высказать соображения относительно будущего урожая. Бабы кивали головами, говорили «здрасьсте», при этом как-то особенно вздрагивали их бюсты. Нечего и говорить, что фигура моя подвергалась некоему потайному досмотру. Даже девчонки-сверстницы (в быту мы воевали) задавали всякие посторонние вопросы, никогда прежде не произносимые. Правда, ниже моего лица их взгляды старательно не опускались.
Дверь нашей ограды беспрестанно хлопала – кто-либо приходил по разным поводам. Непосредственными оставались только мои корешки – скабрезили, салили шуточками. Правда, общаться с ним я пошел редко – дядя наущал беречь суть.
Еще невеликая ремарочка. Тем же вечером заходит Сашка Старицын. Захудалый мужик лет тридцати. Отчаянный добряк и полный инфант – он запросто водил игры с нами.
После разных ухищрений он отводит меня в проулок и произносит недоверчиво: «Слышь, Вито…» – пускается свирепо скрести щетинистую щеку.
– Чо, Сано, – солидно произношу я, не выдержав его самоистязания.
Он принимается за другую щеку.
– Слышь, Вито…
– Ну чо, говори, – уже без антракта подначил я.
– Ты место… ну, где тебя зверь цапнул… помнишь?
– Ну, што ись, помню.
– Ты это… никому не показывай.
– Идет. – Кумекаю, что бы такое содрать с Сашки за секретность.
Теперь отвлекусь. В действительности история на том и закончилась, поскольку уже следующий сеанс к всеобщему огорчению показал действие восстановительных сил и миновение ажиотажа. А дальше и вообще последствия иссякли, кроме великой нашей дружбы с той молодухой. Она не единожды приглашала меня в гости, чем я беспременно пользовался, ибо бывал важно и вкусно покормлен. Молодуха на свиданиях ласково глядела на меня, а случалось, и по голове гладила. Видно, затронул я своей ипостасью некий ее задушевный нерв.
Однако, неоднократно рассказывая эту историю, последнюю реальность я не произносил, а присочинял продолжения в зависимости от степени винного возбуждения и спектра компании. Случалось забираться в измышления уж совсем изрядные. Но вот что характерно. Особенный смех вызывало место, где в действие входил Сашка. Дело, возможно, в том, что изображал я наш диалог ловко, с забытыми деревенскими интонациями, и это отчего-то имело успех. И вот еще что – ежели присутствовали в рядах дамы, зачастую где-то с появлением в повествовании Сашки же возникал со стороны элемента вопрос такого ряда: «А что, какие-либо последствия остались?» Здесь я делал интригующую физиономию и молча отправлял притуманенный взор вопрошающему. Это обычно усиливало веселье, ибо добавляло жир повествованию.
А теперь обратно очнемся в Америке. Практически никакой реакции рассказ мой не вызвал, ничего близкого к домашним упражнениям. Возможно, от этого фиаско мне и вспомнилась одна загогулина, которую как-то раз применил я дома. Дело в том, что деревня, где происходило приключение, называлась Покровское. Как вы помните, наша национальная гордость Гриня Распутин начал свой путь из села Покровское. Возьми я, стало, и соври нынче, соорудив окаянный вид: между прочим, небезызвестный Распутин как раз родом из этого села. Улавливаете, дескать, связь?.. И верно, некоторое оживление поправка внесла.
Однако очень скоро от меня отвлеклись и я начал покрываться подозрениями о неодобрительном мнении на свой счет. Вот сижу сосредоточенный и мечтаю не обрушится окончательно фасом в грязь. Разговор между тем юлит и от случая к случаю прикасается к моей сущности. Возразить же я на времяпрепровождение вразумительно не могу – все одолевают какие-то междометия и куцые недостойные фразы.
И здесь происходит каверзная вещь. Затевает одна дама сообщать, что автомобиль есть полная ерунда, а водка очень мудреная вещь, и потому русский национальный человек очень прав. С целью установить мое душевное равновесие она гордо наливает мне кусок и после обещания остаться здоровой, пригубив со своей стороны порцион, делает умильное выражение лица.
Вместо того чтоб усмотреть страшно вежливый поступок с ее стороны, я подозреваю перпендикулярный иронизм (опорожнив притом предмет) и начинаю располагать дерзостью.
– Водка, конечно, вещь любезная, – высказываю соображение, – только причащаем мы оную преимущественно в отроческом возрасте. После восемнадцати прожитых лет по законодательству положен спирт девяносто шестой пробы.
Вслед за невеликой окаменелостью в физиономиях, один парень, как ближайший сосед по местности, хлопает от воспоминания себя по ляжке и доказывает, что имеет наличность у себя в апартаментах и сейчас принесет. Ждем замерши и молча.
Недолго длилось молчание, потому как литровый сосуд был внесен соседом в прилежных руках. Не давая мешкать, я наливаю чистоган в мензурку и отправляю содержание в открытый рот. После очевидного глотка тотчас совершаю лучезарное лицо и довожу до сведения:
– Хороша, зараза.
Окружающее молчание продолжилось. В его тишине я прикладываю к ноздре кусочек хлеба, любезно вдыхаю близлежащий воздух и резюмирую сложившуюся ситуацию:
– Теперь можно жить.
Тут бы не грех пояснить. Дело в том, что все в той же деревне, но уже в более надлежащем возрасте приобщили меня к восприятию веществ. Лет в пятнадцать произошло. Научился я от одного почтенного гражданина (про нарушения прав человеческих забудьте, деревня жила очень демократически и седовласый механизатор спокойно принимал совместно с сугубым юношей) пить чистый спирт без наглядных осложнений в виде слез и перекашивания лица.
Вообще, механика проста – нужно тщательно перед запуском выдохнуть, как можно дольше после воспития не вдыхать, и дышать потом осмотрительно, ибо именно в содействии с кислородом спирт дает всевозможные ухищрения органов. Очень эффектно, только что приняв, выделить некую фразу – это всегда делает впечатление. Словом, три-пять тренировок и вы зверь. Я, скажем, ко времени поступления в институт методом овладел достаточно и уважение людей вызывал.
Вот и теперь вызвал. Даже и не уважение, а окоченение принадлежностей. Думаю, оклемательства граждане не меньше пяти минут достигали. За этот отрезок я хладострастно уплел несколько закусок и чувствовал себя сильно исправно. Словом, нервию у господ царапнул и восклицания далее звучали.
Я так полагаю, в мою муравьиную историю просто не поверили, а здесь наглядность – приобрел ваш слуга самое жестокое реноме. Взоры, фразы, улыбки – прочая дребедень… Но, знаете, взаимообразная это вещь – дребедень. Почувствовал я к людям реакционное тепло. И потом – доза.
Ну да, муть на глаза я нажил, но и впрямь до души добрался, начал через это спокойно себя умещать в обстановке. Принялся отсюда улыбаться и пояснять, что все мои алкогольные высказывания – шутка. Неразбавленный спирт, де, в вотчине не пьют. Хотя к водке отношение действительно любезное. А поступок мой – небольшой трюк. Пояснил, как это делается. На самом же деле, оговариваюсь, до спиртного я не жаден.
Кажется, откровенность моя понравилась и совершенно обстановка произошла свойская. Мало того, один дядя изложил пожелание трюк отведать. Получилось у него несолидно, с чахоткой и прочим, но озорства и смеха это только добавило. Я снова принялся за демонстрацию, да с разными ужимками, комментариями, и поощрил окончательное веселье и инициативу. Дошло до того, что пустились в эксперимент не только мужчины, но и женщины. Короче сказать, дальше музыка пошла вопить и получился замечательный кавардак.
Описывать дальнейшую вечеринку (пати, чтоб было понятней) бессмысленно, поскольку разместился в помещении всеобщий туман, и память в нем отменно отощала. Да и главный смак в последующих мероприятиях. А вот оные я начисто не разглядел.
