Василий Розанов
Апокалипсис нашего времени

Полная версия

Искушение в пустыне

Чтобы быть «без греха» – Христу и надо было удалиться от мира… Оставить мир… Т. е. обессилить мир.

«Силушка» – она грешна. Без «силушки» – что поделаешь? И надо было выбирать или «дело», или – безгрешность.

Христос выбрал безгрешность. В том и смысл искушения в пустыне. «И дам тебе все царства мира». Он не взял. Но тогда как же он «спас мир»? Неделанием. «Уходите и вы в пустыню».

Не нужно царств… Не нужно мира. Не нужно вообще «ничего»… Нигилизм. Ах, так вот где корень его. «Мир без начинки»… Пирог без начинки. «Вкусно ли?» Но действительно: Христом вывалена вся начинка из пирога, и то называется «христианством».

Солнце

Говорят: «Нет вечного perpetuum mobile»^[75]. Доказывают. Наука.

Свинья, роющая носом землю: посмотри вверх. Солнце.

Сказать: «солнце устало», «теряет энергию» – бессмыслица. Поистине оно – не истощается, и все как-то – живет. Вот что если «не скучно» – то солнышко… Протуберанцы. Играет. Вулканы. «Корона солнечная» (видна в затмениях). И – эти таинственные «ультрафиолетовые лучи», от коих, говорят, – вся жизнь.

Religio

Рост

было, есть, будет.

Почему оно «будет-то»?

Потому что – есть рост…

Возрастание, «больше». В загадке «больше» лежит разгадка «прогресса», «развития».

Все «развертывается» из «точки» в «окружность». И вот мир из «точки Бога» развернулся в «красоту-мироздание».

И где же «в мире» нет «Бога»? И где же «в Боге» – нет «мира»?

И вот они связаны. «Religio»… Молитва. Нет вещи, которая бы не «молилась», потому что она – «растет». И знает, что «из точки» растет, из – отцовской точки.

И нет Бога не-Покровителя. Это – Провидение. Ибо точка знает свою окружность, как курица – порожденные ею яйца, на которых она сидит.

Так вышли небо, земля и звезды. Они «вышли», потому что мир есть религия: – не потому, что «в мире зародилась религия», а совсем и вовсе наоборот, совершенно и вовсе разное: потому-то и вышли «луна, звезды и земля», и «закружилось все – в небо», что в тайне и сущности мироздания – как вздох и тень – всегда лежала молитва.

Можно сказать, что вздох был «тем паром», «туманом», из которого и вышло «все». Так что «все» – естественно и «задышало», когда появилось.

Оно задышало, потому что появилось из «вздоха». Потому что «вздох» – это «Бог».

Бог – не бытие. Не всемогущество. Бог – «первое веяние», «утро». Из которого все – «потом».

Туфля

Неужели же, неужели все европейцы, – и первые ученые из них, и так вообще «толпа», воображают об евреях и об отношении их ко Христу, что это одно лишь упорство народа., сделавшего ошибку, но затем – ни за что не желающего поправиться, сознать свою ошибку? Хотя «теперь-то уже очевидно все превосходство христианства над законом Моисеевым»? – «таким узким и таким обрядовым?\\» — «Евреи ошиблись, не признав своими» же пророками предреченного Мессию, и просто в один скверный день бытия своего они перемешали туфли, одев правую ногу в левую туфлю, а левую ногу в правую туфлю»? «И вот с тех пор так и ходят, смеша людей и являясь посмешищем истории»…

Такова общая концепция европейцев и Европы об Иуде и юдаизме.

Между тем, неужели европейцам не приходит на ум, что «иначе переобув туфли», – еврей каждый и единолично соделался бы в христианском мире равнозначащ Апостолу Павлу, и вообще – апостолам, которые «все были из иудеев»? И что это обещало бы и исполнило для них обетование Исаии: «будет время, и народы понесут вас на плечах своих»… И это, т. е. исполнение обетования, – настало бы просто «завтра», «завтрашний день»… Неужели же не очевидно, что если власть над целым миром, «которая вот в руках уже», – евреи не берут, – если корыстные не берут богатства, славолюбивые не берут славы, то… то… то…

Это – оттого, что взять ее

грех

О, – такой особенный грех, в таком исключительном виде грех… И который не простится ни в жизни этой, ни – в будущей. Это уже не воровство, кража, жадность, лень, что мы делаем каждый в норках жития своего, а что-то планетное, космогоническое, страшное. «Перемена судьбы своей». «Обменить душу свою на богатства мира и на власть над миром».

Как же было европейцам, и особенно мыслителям европейским, подумать не о «туфле на ноге», о чем-то именно несоизмеримейшем… И – не об упрямстве, а о том: «Не грех ли это в самом деле?»

Если же «грех признать Иисуса»: то, сверкая молниями, сюда как было не оглянуться:

«А может быть, мы – и приняли этот грех?»

Ведь так именно и получено самим Христом: получена власть над целым миром, вопреки видимого, рассказанного в Евангелии, отречения; – богатства целого мира. Власть над Европою, европейцами, мыслью их, смыслом их.

Вдруг последний бедняк-еврей отказывается: – «не надо этого!» – «не хочу этого!».

Неужели не ясно, что это – не то же, что «туфля».

Но, когда так: то не явно ли, что скорее уж мы «обули не так ноги», – но что вот именно мы, по своей действительной лени, по своей засвидетельствованной лени, лишь держимся этого косно и по традиции.

№ 6-7

Переживание

В Посаде мера картофеля (августа 12-го 1918 года) – 50 рублей. Услышал от старушки Еловой, что в гор. Александрове, близ Посада, мера —6 руб. Спешу на вокзал справиться, когда в Александров отходят поезды. Отвечает мастеровой с бляхой:

– В три.

Я:

– Это по старому или по новому времени?

Часы по приказанию большевиков переведены в Сергиеве на 2 часа вперед.

– Конечно, по новому. Теперь все по-новому. (Помолчав:) – Старое теперь все в могиле.

Да. Радуйся, русская литература. И ржаная мука уже 350 р. пуд. Бедные мрут. Богатые едва имеют силу держаться.

Почему на самом деле евреям нельзя устраивать погромов?

В революции нашей в высшей степени «неясен» еврей. Как он во всем неясен и запутался во всей европейской цивилизации. Но до Европы – оставим. Нам важны «мы». Посмотрите, как они трясутся над революцией. Неумно, злобовредно, но – трясутся. А ведь это и их «гешефтам» не обещает ничего. Даже обещает плохо. Почему же они трясутся? Я раз посмотрел в иллюстрированном журнале – Нахамкиса; и, против неприятного Ленина, сказал: «Как он серьезен» (хотел бы видеть в натуре).

Да, речь его против Михаила Александровича – нагла. Но ведь евреи и всегда наглы. В Европе, собственно, они не умеют говорить европейским языком, т. е. льстивым, вкрадчивым и лукавым, во всяком случае – вежливым, а орут как в Азии, ибо и суть азиаты, грубияны и дерзки. Это – гогочущие пророки, как я определил как-то. Они обо всякой курице, т. е. в торге, пророчествуют. «Ефа за ефу», – «отчего ефу не выверяешь», «отчего весы не верны» (Исаия, или который-то, раз попалось). Но… он действительно, действительно «припадал к ногам» – хотя быть «Стекловым»^[76]. Но это – не обман. Только отодвинутый «кончиком носка сапога», он разъярился как «Нахамкис» и на Михаила Александровича, и – дальше и возненавидел всю эту старую, «черствую Русь».

Евреи… Их связь с революцией я ненавижу, но эта связь, с другой стороны, – и хороша; ибо из-за связи и даже из-за поглощения евреями почти всей революции – она и слиняет, окончится погромами и вообще окончится ничем: слишком явно, что «не служить же русскому солдату и мужику евреям»… Я хочу указать ту простую вещь, что если магнаты еврейства, может быть, и думают «в целом руководить потом Россией», то есть бедные жидки, которые и соотечественникам не уступят русского мужика (идеализированного) и ремесленника и вообще (тоже идеализированного) сироту. Евреи сантиментальны, глуповаты и преувеличивают. Русский «мужичок-простачок» злобнее, грубее… Главное – гораздо грубее. «С евреями у нас дело вовсе не разобрано». Еврей есть первый по культуре человек во всей Европе, которая груба, плоска и в «человечестве» далее социализма не понимает. Еврей же знал вздохи Иова, песенки Руфи, песнь Деворры и сестры Моисея:

– О, фараон, ты ввергнулся в море. И кони твои потонули. И вот ты – ничто.

Евреи – самый утонченный народ в Европе. Только по глупости и наивности они пристали к плоскому дну революции, когда их место – совсем на другом месте, у подножия держав (так ведь и поступают и чтут старые настоящие евреи, в благородном: «мы – рабы Твои», у всего настояще Великого. «Величит душа моя Господа» – это всегда у евреев, и всегда – в отношении к великому и благородному истории). О, я верю, и Нахамкис приложился сюда. Но – сорвалось. Сорвалось не-«величие», и он ушел, мстительно, как еврей, – ушел «в богему». «Революция так революция». «Вали все». Это жид и жидок и его нетерпеливость.

Я выбираю жидка. Сколько насмешек. А он все цимбалит. Насмешек, анекдотов: а он смотрит русскому в глаза и поет ему песни (на жаргоне) Заднепровья, Хохломании, Подолии, Волыни, Кавказа и, может быть, еще Сирии и Палестины и Вавилона и Китая (я слышал, есть китайцы-евреи, и отпускают себе косы!!!). Еврей везде, и он «странствующий жид». Но не думайте, не для «гешефта»: но (наша Летопись) – «Бог отнял у нас землю за грехи наши, и с тех пор мы странствуем».

И везде они несут благородную и святую идею «греха» (я плачу), без которой нет религии, а человечество было бы разбито (праведным небом), если бы «от жидов» не научилось трепетать и молить о себе за грех. Они. Они. Они. Они утерли сопли пресловутому европейскому человечеству и всунули ему в руки молитвенник: «На, болван, помолись». Дали псалмы. И Чудная Дева – из евреек. Что бы мы были, какая дичь в Европе, если бы не евреи. Но они пронесли печальные песни через нас, смотрели (всегда грустными глазами) на нас. И раз я на пароходе слышал (и плакал): «Купи на 15 коп. уксусной кислоты – я выпью и умру. Потому что он изменил мне». Пела жидовка лет 14-ти, и 12-летний брат ее играл на скрипке. И жидовка была серьезна. О, серьезна… Я (в душе) плакал. И думал: «Как честно: они вырабатывают пятаками за проезд, когда у нас бедные едут фуксами, т. е. как-нибудь на казенный счет, или под лавкою, и вообще – на даровщинку».

И вот они пели, как и Деворра, не хуже. Почему хуже? Как «На реках вавилонских»: – «О, мы разобьем детей твоих о камень, дщерь вавилонская». Это – Нахамкис. Нахамкис кричит: «Зачем же лишили его права быть Стекловым», «благородным русским гражданином Стекловым», и так же стал «ругать зверски Михаила Александровича», как иудеянки хотели (ведь только хотели) «разбивать вавилонских детей о камня» (вавилонский жаргон).

Это – гнев, ярость: но оттого-то они и живут и не могут, и не хотят умереть, что – горячи.

И будь, жид, горяч. О, как Розанов – и не засыпай, и не холодей вечно. Если ты задремлешь – мир умрет. Мир жив и даже не сонен, пока еврей «все одним глазком смотрит на мир». – «А почем нынче овес?» – И торгуй, еврей, торгуй, – только не обижай русских. О, не обижай, миленький. Ты талантлив, даже гениален в торговле (связь веков, связь с Финикией). Припусти нас, сперва припусти к «Торговле аптекарскими товарами», к аптекам, научи «синдикатам» и, вообще, введи в свое дело ну хоть из 7–8%, а себе – 100, и русские должны с этим примириться, потому что ведь не они изобретатели. Подай еврею, подай еврею, – он творец, сотворил. Но потом подай и русскому. Господи: он нищ.

О, довольно этой «нищенской сумы», этого христианского нищенства, из которого ведь выглядывают завидущие глазки. Но оставим. И вернемся к печальным песням Израиля.

И вот он играет, мальчишка, а девчонка поет. Как я слушал эту песню безумную, на Волге. И дети мои слушали. И они почти плакали. Впечатлительны все. «Ведьу вас был Самсон, евреи?» Моргает. – «Помните, Самсон и Далила?» – «Как они сражались с филистимлянами?» – «Сражались, о, о…» – «Ну?» – «Теперь одна стена плача. Римляне разорили все»…

И они трясут кулаками по направлению Рима. «У… У… У…» Но, еврей, утешься: давно прошли легионы Рима; от Рима, «того самого», осталось еще меньше, нежели осталось от Иерусалима; он еще гораздо глубже погребен. А вы все еще спрашиваете у ленивого хохла: «А все-таки, почем же пшено?»

Русские в странном обольщении утверждали, что они «и восточный, и западный народ», – соединяют «и Европу, и Азию в себе», не замечая вовсе того, что скорее они и не западный, и не восточный народ, ибо что же они принесли Азии, и какую роль сыграли в Европе? На Востоке они ободрали и споили бурят, черемисов, киргиз-кайсаков, ободрали Армению и Грузию, запретив даже (сам слушал обедню) слушать свою православную обедню по-грузински. О, о, о… Сам слушал, сам слушал в Тифлисе. В Европе явились как Герцен и Бакунин и «внесли социализма», которого «вот именно не хватало Европе». Между Европой и Азией мы явились именно «межеумками», т. е. именно нигилистами, не понимая ни Европы, ни Азии. Только пьянство, муть и грязь внесли. Это действительно «внесли». Страхов мне говорил с печалью и отчасти с восхищением: «Европейцы, видя во множестве у себя русских туристов, поражаются талантливостью русских и утонченным их развратом». Вот это – так. Но принесли ли мы семью? добрые начала нравов? Трудоспособность? Ни-ни-ни. Теперь, Господи, как страшно сказать… Тогда как мы «и не восточный, и не западный народ», а просто ерунда, – ерунда с художеством, – евреи являются на самом деле не только первенствующим народом Азии, давшим уже не «кое-что», а весь свет Азии, весь смысл ее, но они гигантскими усилиями, неутомимой деятельностью становятся мало-помалу и первым народом Европы. Вот! Вот! Вот! Этого-то и не сказал никто о них, т. е. «о соединительной их роли между Востоком и Западом, Европою и Азиею». И – пусть. О, пусть… Это – да, да, да.

Посмотрите, встрепенитесь, опомнитесь: несмотря на побои, как они часто любят русских и жалеют их пороки, и никогда «по-гоголевски» не издеваются над ними. Над пороком нельзя смеяться, это – преступно, зверски. И своею и нравственною, и культурною душою они никогда этого и не делают. Я за всю жизнь никогда не видел еврея, посмеявшегося над пьяным или над ленивым русским. Это что-нибудь значит среди оглушительного хохота самих русских над своими пороками. Среди наших очаровательных: «Фон-Визин, Грибоедов, Гоголь, Щедрин, Островский». А вот слова, которые я слышал: «Послушайте, как вы смотрите на русского священника?» – «При всех его недостатках, я все-таки люблю его». – «Люблю? Это – мало: можно ли не чтить его: он получает корку хлеба, т. е. сельский священник, а сколько труда, сколько труда он несет». Это доктор Розенблюм, в Луге, в 1910 г. Я думал, он – немец. Расспросил – еврей. Когда разбиралось дело Панченко («Де-Ласси и Панченко»), пришлось при экспертизе опросить какого-то врача-еврея, и он сказал серьезно: «Я вообще привык думать, что русский врач есть достойное и нравственное лицо». Я так был поражен обобщенностью вывода и твердостью тона. И за всю жизнь я был поражаем, что несмотря на побои («погромы»), взгляд евреев на русских, на душу русскую, на самый даже несносный характер русских, – уважителен, серьезен. Я долго (многие годы) приписывал это тому, что «евреи хотят еще больше развратиться русским»: но покоряет дело истине своей, и я в конце концов вижу, что это – не так. Что стояло безумное оклеветание в душе моей, а на самом деле евреи уважительно, любяще и трогательно относятся к русским, даже со странным против европейцев предпочтением. И на это есть причина: среди «свинства» русских есть, правда, одно дорогое качество – интимность, задушевность. Евреи – то же. И вот этою чертою они ужасно связываются с русскими. Только русский есть пьяный задушевный человек, а еврей есть трезвый задушевный человек. Огромный красивый солдат, в полусумраке уже, говорил мне: