Василий Проходцев
Тишина
Глава 8
Обнаружить в густом тумане неплохо спрятанный запорожский лагерь было делом непростым, и Артемонов наверняка бы с ним не справился, если бы не Наумов и Иноземцев, на удивление хорошо знавшие здешнюю местность. До рассвета оставалось всего пара часов, и Матвей начал не на шутку волноваться. Наконец, Митрофан остановил лошадь и кивнул в знак того, что обиталище казаков уже близко. Матвей начал наряжаться в один из запорожских костюмов, а второй велел надеть Иноземцеву. Наумов же должен был оставаться возле въезда в лагерь и, при необходимости, отвлечь внимание низовых, произведя побольше шума и сделав вид, что он приехал с приглашением атаману от капитана Артемонова приехать утром на солдатские учения, а затем отобедать с ним. Выглядела такая ночная отправка гонца, конечно, не слишком убедительно, но прапорщик должен был объяснить ее тем, что учения начнутся очень рано. Когда Матвей с Яковом двинулись в сторону лагеря, оставив позади расстроенного Митрофана, на Артемонова начало накатывать отчаяние, поскольку где именно находились казацкие шатры он представления не имел, а видел он в тумане только на пару сажень впереди. Отойдя хоть ненамного в неверном направлении, ничего не стоило заблудиться, и оказаться утром в своем расположении, или вовсе в неизвестных местах, в казацком наряде. Матвей отогнал от себя эти мысли, и твердо двинулся вперед.
– Матвей Сергеич! Пойдем сразу к схрону, – прошептал ему на ухо Иноземцев.
– Да ты что же, и схроны их знаешь?
Яков скромно пожал плечами. Матвей, покачав головой, подумал, что простоватые на вид поручик с прапорщиком, пожалуй, еще не раз удивят его этой ночью. Так оно впоследствии и вышло, а пока времени удивляться не было, и Артемонов, стараясь ступать как можно тише, пошел за уверенно погружавшимся в туман Иноземцевым. Из белесого марева вскоре показалось скопление веток, наваленных на корни большой поваленной ветром ели. Яков начал рыться в буреломе, и через минуту дал знак рукой Матвею подойти. Под нагромождением хвороста располагалась бережно вырытая и довольно глубокая яма, в которой были сложены конская упряжь, отрезы тканей, не слишком дорогие кубки и сосуды, и прочая добыча вольного товарищества. Чувствовалось, что Чорный сотоварищи не собирались возвращаться из похода с пустыми руками, однако, разумеется, и следа пропавших гранат тут не было.
– Оружие-то они обычно при себе держат, а деньги – тем более – пояснил Иноземцев, заметив грусть на лице капитана. – Да тут еще пара ям есть, надо глянуть.
Действительно, неподалеку нашлась еще пара похожих кладовых примерно с тем же содержимым, одна из которых помещалась в дупле огромного дуба, а вторая – за муравейником. Пробираясь к ним, служивым пришлось довольно глубоко зайти в лес, и их окружали теперь темные стволы и свисавшие лапы елей.
– Дальше-то куда? – спросил Артемонов Иноземцева, – Надо бы в сам лагерь наведаться.
– Да неужто мы там найдем, коли спрятаны хорошо?
– Попробуем. Я гранаты в таком месте закопал, где красная глина, а больше такой нет нигде. Ну а шанцы ты наши знаешь, там шагу не сделаешь, чтобы с головы до ног не перемазаться. Так что если брали они гранаты, то не может такого быть, чтобы той глиной не испачкались. Так куда нам, поручик?
Настала очередь растеряться Иноземцеву.
– Так ведь… В сам-то лагерь я не ходил, чего мне там делать. А он отсюда не близко, саженях в двадцати. Днем бы показал, а в эдаком тумане…
Артемонов в бессильном раздражении упал на кочку, а поручик притих, видимо, также размышляя о неудобствах сложившегося положения.
– Так, вроде большие-то три ели здесь стояли, а береза… Береза вон там была… – бормотал Иноземцев.
– Яш, обратно-то хоть выведешь?
– Да я вот и смотрю: ели вроде эти, и береза – как раз в стороне, откуда мы пришли.
Обидно было возвращаться ни с чем, жалко было и впустую потерянных бочек с вином, но делать, похоже, было нечего, и Артемонов начал уже продумывать возможности вывода казаков на чистую воду с помощью их конфидента Наумова. Но когда он поднял взгляд наверх, то увидел, что прямо на него, вероятно, с ближайшего, невидимого в тумане дерева, смотрят два желтых круглых немигающих глаза. Раздался едва слышный шелест больших крыльев.
– Так-так, Яков Кузьмич. Попытаем мы еще счастья.
Артемонов поднялся, и тут же большая птица снялась со своего места и полетела вглубь леса, Матвей пошел за ней, а Яков последовал за капитаном, немало удивляясь тому, что недавно еще обо всем его распрашивавший начальник теперь так уверенно погружается в чащу.
Казаки оказались близко – так близко, что Матвей с Яковом чуть было не наткнулись на часового, мирно спавшего в обнимку с пищалью. Сразу за ним, из тумана стали выплывать, один за другим, прочие запорожцы, лежавшие, или сидевшие на бревнах и пеньках, но все без исключения крепко спящие. К большому удивлению московитов, в этом сонном царстве стояла удивительная, почти неестественная, и потому пугающая тишина. Казаки тихо посапывали, иногда присвистывали, но никакого богатырского храпа не было и в помине. Между тем, разносившийся в тумане запах не оставлял сомнений в том, что заброшенная Артемоновым наживка была проглочена, и подаренное казакам вино было добросовестно выпито, но выпито так, чтобы никто и ни за что не заподозрил панов-братьев в нарушении законов походной жизни. Матвей с Яковом принялись разглядывать спящих, уделяя особое внимание обуви и шароварам. Глины на них было сколько угодно, но, похоже, не красной. Впрочем, Артемонов с Иноземцевым быстро столкнулись с тем прискорбным обстоятельством, что отличить грязь красную от обычной, черной или коричневой, грязи в темноте и густом тумане – дело далеко не простое. Копаться же в вещах запорожцев, тем более, заглядывать в сложенные из еловых лап шалаши было слишком рискованно. Артемонов мысленно утешал себя тем, что, по крайней мере, у него есть теперь неопровержимые свидетельства пьянства в казачьем лагере, и эти свидетельства он сможет, в нужное время, пустить в ход. Среди спящих Матвей насчитал с полдюжины русских солдат или рейтар, может быть и стрельцов, которых нельзя было не выделить среди казаков по растрепанным густым шевелюрам и бородам, а также и по одежде – той самой, что носили и нижние чины их собственной роты. Конечно, никак нельзя было сейчас определить, из каких они отрядов, а знакомых лиц Матвею с Яковом не попадалось. В душе Артемнова закипал гнев, который еще больше усиливался, когда он видел казаков в рейтарских кирасах, перепоясанных банделерами, или по-хозяйски сжимающих в руках мушкеты с двуглавым орлом. Он твердо решил до восхода солнца обложить запорожский лагерь засадами, и выловить всех этих любителей казачьего общества, хорошего вина и зерни. Искоса поглядывая на Иноземцева, Матвей видел, что и Яков раздосадован таким зрелищем.
Когда Артемонов собрался уже уходить, поручик вдруг замер на месте и отстал от Матвея на пару саженей. Когда тот с вопросительным видом обернулся, то увидел, что Иноземцев стоит рядом с развалившимся на толстом стволе поваленной старой ели казачиной, который мертвой хваткой вцепился в шаровары Якова. Встретившись взглядом с капитаном, Иноземцев только растерянно пожал плечами. В это время из-за ствола стала подниматься вторая рука запорожца, в которой была зажата большая глиняная бутыль.
– Петро, ну куди ж ти? Давай ще раз вип'емо?
– А та давай! – умело подражая малороссийскому выговору, отвечал Яков.
Оба основательно приложились к бутыли, но казак не отпускал Иноземцева.
– Ох, щось ще хочеться!
Яков понимающе кивнул своему новому приятелю, и бутыль стала еще немного легче. Артемонов недовольно сдвинул брови, и стал подавать поручику всевозможные знаки, призывавшие того не задерживаться.
– Гаразд, Петро! Іди і ти спати… – усталым голосом произнес, наконец, казак.
– И пийду! Но давай же ще випьемо? – отвечал Иноземцев слегка уже заплетающимся языком. Запорожец и не думал спорить. Выпив, он одновременно разжал обе руки, и пустая глиняная бутыль покатилась в одну сторону, а захмелевший поручик стал опасно крениться в другую. Ругаясь сквозь зубы на чем свет стоит, Артемонов подбежал и подхватил товарища. Теперь ему приходилось не только пробираться среди лежащих и сидящих во всех положениях казаков, но и стараться не уронить на них с трудом державшегося на ногах Якова. Поневоле, Матвей смотрел в основном вниз, чтобы невзначай не споткнуться о чью-то ногу, но внезапно он понял, что на него уставлен чей-то пристальный взгляд, и он, подняв глаза, увидел атамана Чорного. Тот сидел на неком подобии трона, вытесанном из комеля толстой ели, с совершенно ровной спиной, и пристально смотрел на Артемонова. Черные глаза были ясными, нисколько не сонными, и как показалось Матвею – насмешливыми. Он поневоле отвел на миг глаза, а когда снова поднял их на атамана, взгляд Чорного был уже затуманен и направлен куда-то далеко за спину Матвея и Якова, замерших в ожидании.
– Оставь ее, батька, не бей! Не бей… – медленно и раздельно проговорил атаман, после чего глаза его закрылись, и он словно весь обмяк, как и полагается спящему человеку.
Постояв еще немного в оцепенении, от которого Яков, кажется, изрядно протрезвел, служивые медленно двинулись дальше. Чувствуя, что выход близок, Артемонов заволновался сильнее, понимая, что под конец сложного и опасного дела всегда, как правило, и случаются разные неприятности. Но вот, показался просвет между деревьями, хорошо видный в тумане, подсвеченном уже немного рассветными лучами. Матвей с Яковом заторопились было туда, однако на пути их стала постепенно возникать из тумана огромная фигура, куда выше человеческого роста. Про низовых часто говорили, что они знаются с дьяволом, и до сих пор Артемонов никогда не верил этим байкам, однако теперь приходилось о них вспомнить. Матвей и Яков вместе принялись крестить себя и надвигающееся чудище и читать молитвы, однако исполин неумолимо приближался, и в то мгновение, когда служивые уже готовы были броситься обратно в лагерь казаков, забыв про опасность себя выдать, из тумана проступили очертания сидящего на лошади Митрофана Наумова. Прапорщик недоуменно уставился на Артемонова с Иноземцевым, словно и сам не ожидал их появления, потом на лице его промелькнул мимолетный испуг, а затем тело его стало сотрясаться легкой дрожью, а рука, отпустив поводья, потянулась ко рту. Матвей быстро сообразил, что происходит с прапорщиком: тем уже овладевал неудержимый приступ смеха, вызванный видом испуганных сослуживцев в запорожском платье. Не теряя времени, Артемонов запрыгнул в седло позади Наумова и зажал ему рот ладонью. Оставленный без присмотра Иноземцев сильно качнулся, однако устоял на ногах.
"Боже мой!" – думал сидя в седле позади продолжавшего сотрясаться Наумова и придерживая за шиворот покачивающегося Якова Матвей, – "И ведь это – офицеры, почти готовые дворяне…". Впрочем, злился Артемонов не столько на прапорщика с поручиком, сколько на неудачу всего дела.
– Матвей Сергеич! – шептал Наумов, – Где же это Яшка так-то? Хорошо, что я с детства не пью, оборонил Господь.
– Да лучше бы ты пил, Митрошка, чем был, как ты есть – дурак дураком! – досадливо шептал в ответ Артемонов.
Большая серая кобыла Наумова выехала на опушку леса, где поднимавшееся солнце уже разгоняло туман, и делало розовым и желтым все, чего касались его лучи.
Глава 9
Явившись раньше всех в полковую съезжую, усталый и разбитый Артемонов встретил там только такого же усталого и недовольного князя Шереметьева.
– Представляешь, Матвей – пропало вчера сразу пять бочек вина столового! Ну кто, скажи мне, столько может выпить? Ох, и пьют же у нас, Матвей, ох и пьют, а все ведь жалуются, что мало! Половину дворовых перепорол, а вторую половину не стал: жалко, да и что толку – один черт вина не вернуть, в такие чудеса я, Матвей, не верю. Ерошка еще исчез, дворовый, как сквозь землю провалился. А на него, страдника, все и указывает, что он к той пропаже касательство имеет. Да уж работай, не отвлекаю. Молодец, что с утра приходишь: кто рано встает, тому Бог дает. А то распустились все с этой осадой, скоро и вовсе на службу ходить перестанут…
Матвей сочувственно кивнул, а князь, безнадежно махнув рукой, удалился к себе в горницу. Артемонов и сам вскоре заснул, а когда проснулся, то увидел одного из сержантов своей роты, явившегося сообщить ему о том, что ночью опять засыпало один из шанцев, именно тот, который копался дольше всего, и который сложнее всего было теперь восстановить. Произошло это как раз тогда, когда пьяные казаки, под надзором офицерства третьей роты, мирно спали у себя в лагере. Вдобавок ко всему, в обед явился обессиленный и исхудавший Алмаз Иванович с темными кругами под глазами, и, бормоча что-то невнятное про князя, который его, как ведьма, заездил, слезно просил Матвея посидеть еще денек с приказными бумагами. Тому не оставалось ничего другого, как согласиться, поскольку дьяк, едва зайдя за перегородку, уснул и громко захрапел.
Артемонов продолжал вяло перебирать полковые бумаги, но мысли его по-прежнему кружились где-то под крепостными стенами, вокруг злополучных шанцев. Все запуталось окончательно: гранат и красной глины у запорожцев не нашли, напрямую ни в чем обвинить их нельзя, но значит ли это, что они не при чем? Точно не скажешь. А Алмаз Илларионов? С ним все то же, что и с казаками: и не обвинишь, и не оправдаешь, особенно сейчас, после его внезапного возвращения. Матвей почти не вникал в смысл написанного в многочисленных приказных рукописях, однако взгляд его не мог не выхватить знакомые слова в одной из бумаг, а слова эти были "Семен Проестев" и "Иван Прянишников". Вздрогнув так, что со стола на пол посыпался ворох бумаг, Матвей поднес грамоту к глазам и стал ее внимательно читать. Писана она была от лица боярина Бориса Семеновича Шереметьева, и полна была всяческих лестных слов по поводу Сеньки и Иванца, а в заключении предписывала выдать этим двоим приличное жалование тканями и серебром за какие-то их "всем ведомые" заслуги. Артемонов, после памятного дня в Кремле, ведал за Проестевым и Прянишниковым только ту заслугу, что они были как-то вовлечены в срыв рейтарского набора. А поскольку они, каким-то образом, оказались после миролюбивого челобитного приказа в самой гуще военных действий, вряд ли их приезд в полк князя Шереметьева был случаен. Матвей откинулся спиной на бревенчатую стену избы. "Ох, Борис Семенович, выходит, это ты у нас такой не любитель немецких полков… А кто бы мог подумать: всегда с немцами душа в душу, да и со всеми прочими". Много ли навоюет войско, в котором сами воеводы, из сословной гордыни, вредят делу? С этой грустной мыслью к Артемонову пришло и облегчение, ибо, если порча шанцев ведется под руководством самого князя, то на борьбу с ней и силы тратить глупо. Да и небезопасно. "А все же, самих Сеньку да Иванца отловить было бы не худо – корни не вырву, так, может, хоть ветки изменнические посеку. Отучу я их слуг государевых голодом морить да со службы спроваживать. А может, и тут я, как и с казаками и с Алмазом, не по той тропинке иду – тогда хоть про Бориса Семеновича можно будет плохо не думать" – рассудил Матвей и принялся увлеченно строить планы поимки зловредных дьяков, уже вовсе безо всякого внимания листая челобитные, сказки и росписи.
От этих занятий его отвлек громкий звук труб, литавр и барабанов, раздавшийся со двора – там, похоже, играл целый оркестр. Все, находившиеся в избе, с любопытством потянули голову ко входу, а оттуда вскоре появился уже знакомый Матвею дворянин, одетый еще пышнее прежнего, но все с тем же позолоченным посохом в руках. Величественным, низким голосом, дворянин объявил:
– Воевода его царского величества, великого князя и царя Алексея Михайловича, всея Великая и Малая, и Белая Руси самодержца Большого полка князь Яков Куденетович Черкасской!
Оркестр на улице своевременно заиграл особенно торжественно, и в избу, в сопровождении двух вытянувшихся в струнку оруженосцев, вошел и сам князь. Одет он был как обычно, в смесь московского и кавказского платья, а на голове его красовалась, вместо обычной шапки, удобная в походе пышная овчинная папаха.
– Борис Семенович! Ты моя душа родная, друг и брат мой названный! Не ждал, не думал уже, что доживу до такой радости, чтобы снова тебя видеть!
– Да что уж, Яков Куденетович, дорогой мой, чего бы уж тебе не дожить, такому молодцу… А я рад, ей Богу, больше тебя самого рад!
Черкасский не дал Шереметьеву продолжить свою речь и заключил того в крепкие объятия. Закончив радоваться встрече, воеводы уселись за стол в горнице, откуда Артемонов мог слышать их разговор.
– Яков Куденетович, дружище ты мое старое, как добрался? Дороги, говорят, совсем опасны стали.
– А! Где шакал не пройдет, там орел всегда пролетит. Лучше расскажи, что у тебя здесь? Я ведь не так просто приехал, а помочь тебе хочу. Вместе быстро врагов порубим, будем до самой Вильны гнать, обещаю!
– Да что уж… Поход как поход. Только я, гостя не накормив, разговаривать не могу, язык не ворочается. Ты уж мне, старику, не дай опозориться, будь так любезен сперва отобедать.
– Это можно, Борис Семенович, дорога дальняя была.
В горнице тут же забегали с подносами и кувшинами слуги Шереметьева, а во дворе, судя по доносившимся оттуда довольным возгласам, уже угощали свиту Черкасского.
– Ну все же, Борис, не томи, любопытство замучило. Чего у вас тут? Крепостишка уж не больно на вид грозная – стены как будто и на коне перепрыгнуть можно, а? – поинтересовался князь Яков, отдав должное крепкой настойке, сохранившейся, несмотря на бесстыдное воровство, в закромах Шереметьева, и закусил ее большим ломтем отбитого до толщины блина лосиного мяса с завернутыми в него маленькими жареными рыбками.
– Да так оно, и не так, Яша. Хоть и старая крепость, и развалилась местами, а все же стены длинные, и башен много. Оттуда обстреливают нас – и, знаешь ли, на удивление метко. Как будто сам черт им наводку дает: стоит куда порох или ядра повезти – немедленно ударят, да точно, как будто пристреляли. Едва ли не каждый день людей хороним из-за такой их дьявольской меткости.
Матвей, услышав это, покачал головой, поскольку сходство с вредительством шанцев было явное: в его случае враг был также пугающе осведомлен и точен.
– Псы нечистые, христопродавцы! – разбушевался Яков Куденетович, – Погоди, доберется до них русская сабля. А еще что же эти ненавистники Святого Креста творят?
– Да с них и этого хватит, а вот, говорят, подходит к нам орда большая, чуть ли не с самим калгой – вот это, князь, нас добить может.
– Шайтаны! Ногайцев рубить у нас малых детей отправляли, не надо их бояться, князь! – Черкасский сделал еще один большой глоток из своего кубка.
– Да так-то так, но если с двух сторон они нас с литвой обложат, то с нашими силами невеликими мы не вдруг отобьемся. Да тут же еще казаки. Пришли, встали лагерем, и недели с две про них только разведчики доносили, а чтобы приехать к воеводе, представиться – такого у них нет, вольные рыцари. Скажи мне, Яш, бой начнется – за кого они станут? Хорошо, коли за нас, а если против? Тогда их трое: литва, низовые и татары – а мы то, князь, одни.
Разгоряченный вином и неутешительными рассказами князя Шереметьева Черкасский метался, как барс, по низенькой горнице, проклиная всех врагов Московского царства вместе и по отдельности.
– Князь Борис Семенович! – обратился, наконец, Черкасский торжественно к Шереметеву, и, прежде, чем продолжить свою речь, опрокинул еще один кубок настойки, после чего схватился за саблю. – Нечего больше ждать, время не на нашей стороне. Вели трубить, собирать войска – поведу их сам на крепость!
– Боярин, Яков Куденетович, это уж лишнее, пожалуй… Войско не готово, да и… – Шереметьев хотел сказать, что у него в полку есть свои предводители конницы, да и прочие начальные люди, но решил не портить дружескую беседу с вспыльчивым князем.
– Ладно, ладно, – неожиданно охотно согласился Черкасский, – Утро вечера мудренее. Только мой тебе совет: не тяни с приступом. Крепость слабая, да и войско там курам на смех. А у них и мысль такая: тебя непогодой и голодом измотать.
– Так я, князь Яков, уже давно бы, да немцы мои…
– Немцы? – смуглое лицо Черкасского нехорошо покраснело, – Вот уж ты меня…
Что думал Яков Куденетович про немцев осталось пока неизвестным, поскольку в ставке полка появился еще один гость.
Через полчаса после прибытия Черкасского, во двор воеводской избы ворвалась тройка всадников, одетых совсем уж по-кавказски, в черные черкески, плащи и высокие черные сапоги. Главный из них, по-хозяйски бросив поводья одному из слуг, начал с интересом рассматривать привязанных у ограды лошадей, иногда обмениваясь гортанными фразами со своими попутчиками. Это был высокий, черноволосый человек, с торчащей вперед клином бородкой, тонкими усами и расчесанными на две стороны волнистыми волосами, которые были чем-то напомажены и слегка поднимались над головой наподобие рожек. У него был длинный горбатый нос, крупные, совершенно белые зубы, и озорной, почти разбойничий взгляд, а узкое лицо было постоянно перекошено усмешкой, иногда добродушной, а иногда – угрожающей. В своей полностью черной одежде, гость сильно напоминал черта, в том виде, как нечистого обычно изображают в церквях на фресках Страшного Суда. Дворовые и холопы князя Шереметьева пятились в сторону и тайком крестились, а бывшие во дворе ратные люди, приоткрыв рты от любопытства и удивления, наблюдали за этим диковинным посетителем. Впрочем, те из них, кто бывал на Москве, догадывались, что это – не иначе, как представитель рода Черкасских, а многие и знали князя Юрия Сенчулеевича, родственника Якова Куденетовича. Заслышав со двора необычную гортанную речь, князь Яков зачертыхался и забормотал под нос что-то вроде "Эх, Юрку, что ли, нечистая принесла, я его позже ждал", а потом обратился к князю Борису с не совсем обычной просьбой:
– Борис! Нет ли у тебя под рукой хорошей шапки боярской? Ну, или хоть обычной, московского кроя?
– Найдем. А ты…
– Давай же, не тяни!
Борис Семенович пожал плечами и приказал слуге принести шапку, которую князь Черкасский торопливо натянул на голову, свою роскошную папаху он спрятал под стол, а сам принял строгий и спокойный вид, что, после стольких осушенных кубков, далось ему не слишком легко.
– Да укъуэ аръ эзыт, Урускан? – закричал с порога вошедший Юрий Сенчулеевич, не забыв, однако, вежливо поклониться и воеводе Шереметьеву.
– А ты, никак, русскую речь забыл, братец? Да и что за Урускана ты здесь нашел?
– Прости, прости, брат, в походе совсем одичал!
– Оно и видно. Может ли государев стольник, коли не одичал, так наряжаться? Чтобы я этого, Юрий, больше не видел. И нуке… Слуг тоже переодень.
– Яков Куденетович, да что же ты на человека напустился! – вступился за князя Юрия Шереметьев, – Ну что это за гостеприимство – с порога прогонять. Разве напоить-накормить сперва не надо? Подать князю вина!
Юрий Сенчулеевич церемонно поклонился в пояс, и, когда слуга подал ему кубок, вытащил из-за спины отделанный серебром рог, перелил туда вино и, произнеся короткий, но красивый тост за здоровье хозяина дома, одним махом осушил его. Яков Куденетович коршуном посмотрел на широко улыбающегося родственника, безнадежно покачал головой и махнул рукой. Посидев немного для приличия, князь Юрий куда-то заторопился, и, после долгих и пышных извинений, выскользнул из избы, что показалось всем, знавшим его, странным – не иначе, был у него какой-то замысел, привлекавший его больше, чем застолье, которое он любил от всей души.
– Не иначе, какое-то дурно Юрка затеял – мрачно предсказал Яков Куденетович.