Василий Авенариус
Бироновщина
IX. Человѣкъ на картѣ
Сорвать тотчасъ банкъ y Бирона Шувалову не представилось, однако, физической возможности: металъ банкъ не самъ хозяинъ, а одинъ изъ гостей – генералъ-полицеймейстеръ Салтыковъ.
– Diable! – выбранился съ досады Петръ Ивановичъ и сталъ перебирать лежавшую на боковомъ столикѣ къ услугамъ понтеровъ колоду.
– А вы развѣ не выждете тальи герцога? – спросилъ его шопотомъ Лестокъ.
– Да скучно, знаете, ждать! Притомъ надо пользоваться счастьемъ, пока везетъ. На какую бы карту вѣрнѣе поставить?
– А y васъ нѣтъ своей вѣрной дамы сердца, червонной дамы?
– Дама-то есть, – отвѣчалъ Шуваловъ, вспомнивъ объ Юліанѣ Менгденъ, – но червонная ли она и вѣрна ли, – еще вопросъ. Сдѣлать развѣ пробу?
Отыскавъ въ колодѣ червонную даму, онъ подошелъ къ играющимъ и попросилъ y банкомета разрѣшенія поставить также карту.
– Сдѣлайте одолженіе, – съ холодною вѣжливостью отвѣчалъ Салтыковъ. – Но наименьшая ставка y насъ – золотой.
Петръ Ивановичъ вспыхнулъ и, положивъ свою карту на столъ, насыпалъ сверху, не считая, цѣлую горсточку золотыхъ.
– Съ мѣста въ карьеръ, молодой человѣкъ, – замѣтилъ Биронъ.
– Да, ваша свѣтлость, курцъ-галопа я не признаю.
Банкометъ началъ метать. Дама легла направо.
– Дама бита! – возгласилъ Салтыковъ и загребъ къ себѣ всю ставку.
– Курцъ-галопъ-то все же вѣрнѣе, – усмѣхнулся герцогъ.
– Ein mal ist kein mal! – отозвался по-нѣмецки Шуваловъ и, доставъ изъ кармана новую, еще большую горсточку золотыхъ, накрылъ ими ту же карту.
– Дама бита! – повторилъ банкометъ, и вторая ставка точно такъ же перешла въ его владѣніе.
– Zwei mal ist nichts, – подзадорилъ молодого игрока съ своей стороны Биронъ.
– Не горячитесь, – услышалъ Шуваловъ за собою тихій голосъ Лестока. – Не забывайте вашей главной цѣли.
Но того обуяла уже игорная страсть, да къ тому же взоры всѣхъ играющихъ были обращены на него. Онъ выгрузилъ на столъ все, что y него было въ карманахъ и золотомъ, и смятыми ассигнаціями.
– Все это на одну карту? – нашелъ нужнымъ спросить его Салтыковъ.
– Ваше превосходительство затрудняетесь принять такую крупную ставку?
Очередь покраснѣть была теперь за оберъ-полицеймейстеромъ. Отвѣчать онъ счелъ ниже своего достоинства.
– Дама бита! – раздалось въ третій разъ.
– Prrr! angekommen! доѣхали! – сострилъ герцогъ, и кругомъ послышался сдержанный смѣхъ.
– Не совсѣмъ… – пробормоталъ Шуваловъ сквозь зубы и досталъ свой бумажникъ.
Но бумажникъ оказался пустъ: давеча, закладывая банкъ, Петръ Ивановичъ выложилъ на столъ все, что y него тамъ было, и обратно потомъ ничего уже не клалъ. Биронъ, наблюдавшій за всѣми его движеніями, хотѣлъ, должно быть, его окончательно пристыдить и иронически предложилъ ему поставить на карту своего камердинера, который вѣдь также такой мастеръ скакать во весь карьеръ.
– И поставлю! – воскликнулъ Шуваловъ, потерявшій уже голову.
Лестокъ дернулъ его сзади за рукавъ; но онъ оттряхулъ его отъ себя и обратился къ банкомету:
– Вы, генералъ, видѣли вѣдь тоже моего человѣка, Самсонова, въ манежѣ?
– Видѣлъ, – отвѣчалъ Салтыковъ. – Лихой наѣздникъ.
– Обошелся онъ мнѣ самому въ полторы тысячи рублей. Не позволите ли вы мнѣ поставить его на карту въ этой суммѣ?
Въ иное время банкометъ, быть можетъ, и сталъ бы возражать противъ столь высокой оцѣнки вовсе ненужнаго ему человѣка; но самолюбіе его было уже слишкомъ больно задѣто, и онъ отвѣчалъ коротко:
– Извольте.
Однако и четвертая дама упала направо.
У Петра Ивановича потемнѣло въ глазахъ; онъ долженъ былъ ухватиться за край стола, чтобы не упасть.
– Вамъ, генералъ, – этотъ Самсоновъ вѣдь ни къ чему, обратился тутъ Биронъ къ Салтыкову. – Уступите-ка мнѣ его. Что вы съ меня за него возьмете?
– Простите, господа, – запротестовалъ Шуваловъ, – но это было бы противъ основныхъ правилъ игры: все, что выиграно банкомъ, остается въ кассѣ банка до конца тальи, и не можетъ быть изъято оттуда.
– Но оно можетъ быть выиграно! – вскричалъ Биронъ. – Я ставлю на карту противъ того Самсонова тѣ же полторы тысячи.
– Ваша свѣтлость вѣрно не откажете прежнему владѣльцу раньше васъ отыграть его себѣ? Прошу о томъ со всей аттенціей и решпектомъ.
Герцогъ, чванливо фыркая, обвелъ окружающихъ игроковъ враждебно-вопрошающимъ взоромъ. Никто изъ нихъ не рѣшился открыто принять сторону его молодого противника; но выраженіе ихъ лицъ не оставляло сомнѣнія, что общія симпатіи все-таки на сторонѣ Шувалова.
– По статуту моего дома, г-нъ Шуваловъ, – произнесъ онъ сухо-дѣловымъ тономъ, – за симъ столомъ играютъ только на чистыя деньги.
Петръ Ивановичъ весь поблѣднѣлъ и затрясся. Но самообладанія y него все-таки достало еще на столько, чтобы отвѣтить съ должною сдержанностью:
– Деньги я въ одинъ моментъ добуду…
– Schön! Подождемъ еще одинъ моментъ и два, и три момента, – великодушно согласился съ усмѣшкой Биронъ, увѣренный, очевидно, что такой суммы легкомысленному камеръ-юнкеру цесаревны сейчасъ все равно не откуда будетъ взять.
Первыя попытки Петра Ивановича въ этомъ направленіи, дѣйствительно, были безуспѣшны. Когда онъ, вмѣстѣ съ Лестокомъ, возвратился въ большую гостиную и обратился къ своему спутнику съ просьбой – Бога ради его выручить, – тотъ напомнилъ ему свое неизмѣнное правило – не издерживать на игру въ одинъ вечеръ болѣе пяти червонцевъ.
– Впрочемъ, и безъ того, cher ami, я ни гроша не далъ бы вамъ взаймы, – добавилъ онъ самымъ дружелюбнымъ тономъ: – не потому, чтобы не хотѣлъ васъ выручить (о, я готовъ для васъ на всякія моральныя жертвы), а потому, что хочу сохранить съ вами прежнія добрыя отношенія; между должникомъ и кредиторомъ, будь они лучшими пріятелями, отношенія тотчасъ портятся; это – аксіома.
– Я забылъ, докторъ, что вы вѣдь не русскій съ душой нараспашку и всякій душевный порывъ взвѣшиваете на вѣсахъ благоразумія! – съ горечью проговорилъ Шуваловъ и подошелъ къ столу, за которымъ игралъ его старшій братъ.
Но и тому не везло: на столѣ передъ нимъ лежало всего нѣсколько серебряныхъ рублей, изъ которыхъ одинъ онъ ставилъ только-что на карту.
– Вашъ братъ тоже сидитъ на мели, – замѣтилъ Лестокъ. – Если вы ужъ непремѣнно хотите отыграть своего человѣка, то есть здѣсь еще одинъ русскій, который скорѣе другихъ войдетъ въ ваше критическое положеніе…
– Вы про кого это говорите, докторъ?
– Да про нашего премьера: y него вѣдь тоже натура широкая.
– Вотъ это вѣрно!
И, уже не колеблясь, Петръ Ивановичъ завернулъ въ хозяйскій кабинетъ и подошелъ къ Волынскому, бесѣдовавшему еще тамъ съ австрійскимъ посланникомъ.
– Не возьмите во гнѣвъ, ваше высокопревосходительство, – началъ онъ, – но я въ такомъ безвыходномъ амбара…
Тотъ не далъ ему договорить и поставилъ вопросъ прямо:
– Вы проигрались?
– Въ пухъ и прахъ, и все на той же проклятой дамѣ червей! Да дѣло для меня не въ проигранныхъ деньгахъ; Господь съ ними…
– Такъ въ чемъ же?
– Въ томъ, что проигралъ я и дорогого мнѣ человѣка…
– М-да, это ужъ совсѣмъ непростительно.
– Сознаю, ваше высокопревосходительство, и каюсь! Главное, что герцогъ имѣетъ еще противъ него зубъ и не-вѣсть что съ нимъ сотворитъ…
– Да это не тотъ ли молодчикъ, котораго онъ хотѣлъ купить y васъ тогда въ манежѣ?
– Тотъ самый. Помогите, Артемій Петровичъ, отецъ родной!
– Это было бы безполезно: завтра вы его опять поставили бы на карту.
– Клянусь вамъ…
– Не клянитесь: грѣхъ взяли бы на душу. Выигралъ его y васъ, говорите вы, самъ герцогъ?
– Нѣтъ, Салтыковъ; но герцогъ готовъ поставить уже противъ него полторы тысячи.
– Ого!
– Да Самсонову моему цѣны нѣтъ. Я завтра же верну вамъ всю сумму…
– Которую займете y ростовщика за безбожные проценты? Нѣтъ, мы сдѣлаемъ это иначе. Изъ когтей герцога я бѣднягу вырву; но самимъ вамъ придется съ нимъ уже распроститься. – Я сейчасъ вернусь, – предупредилъ Волынскій маркиза Ботта направился черезъ первую гостиную во вторую.
– Въ вашемъ банкѣ, генералъ, разыгрывается живой человѣкъ по имени Самсоновъ? – обратился онъ къ банкомету.
– Да, ваше высокопревосходительство, – отвѣчалъ видимо удивленный Салтыковъ. – Но разыгрываю я его не отъ себя.
– Знаю; его вамъ проиграли, и теперь онъ въ вашей кассѣ. Идетъ онъ въ полутора тысячахъ?
– Точно такъ.
– Такой суммы y меня случайно съ собой не имѣется; но надѣюсь, что я пользуюсь y васъ кредитомъ?
– Еще бы! На всякую сумму.
– Благодарю васъ. Такъ я ставлю за него на даму полторы тысячи.
Свѣтлѣйшій хозяинъ молчалъ до сихъ поръ съ видомъ затаенной злобы. Сослаться на "статутъ" своего дома передъ первымъ кабинетъ-министромъ ему было уже неудобно, тѣмъ болѣе, что и нѣкоторые изъ его сановныхъ партнеровъ играли уже на мѣлокъ.
– А я ставлю столько же и одинъ рубль, – объявилъ онъ, высокомѣрно пріосанясь.
– Двѣ тысячи, – по-прежнему не возвышая голоса, сказалъ Волынскій.
– И рубль! – выкрикнулъ не своимъ голосомъ Биронъ.
– Три тысячи.
– И рубль!
– Четыре тысячи.
Хмуро-багровое лицо курляндца исказилось безсильною ненавистью.
– Infamer Mensch! – пробурчалъ онъ, скрежеща зубами.
– Повторите, герцогъ, что вы изволили сказать? – спросилъ Волынскій съ тѣмъ же наружнымъ спокойствіемъ, но вспыхнувшій въ глазахъ его зловѣщій огонекъ выдавалъ поднявшуюся въ душѣ его бурю. – Я не совсѣмъ разслышалъ.
– Это было не про васъ… – уклонился герцогъ, задыхаясь. – Ну, и проигрывайте на здоровье!
– Ваша свѣтлость, значитъ, отступаетесь? – переспросилъ его Салтыковъ.
– Nun ja, zum Kuckuck!
Банкометъ сталъ снова метать. На этотъ разъ дама наконецъ ему измѣнила и вскрылась налѣво.
– Дама!
– Самсоновъ, стало быть, отъ сего часа уже мой? – произнесъ все такъ же невозмутимо Волынскій.
– Вашъ! – отвѣчалъ Салтыковъ. – Но теперь вы имѣете дѣло уже не со мной, а вотъ съ г-номъ Шуваловымъ.
– Завтра же поутру, ваше высокопревосходительство, онъ будетъ въ вашемъ домѣ, – подхватилъ стоявшій тутъ же Шуваловъ. – Ужъ какъ я вамъ обязанъ – словъ y меня нѣтъ!
Въ душѣ онъ, однако, еще такъ досадовалъ, негодовалъ на самого себя, что, не дождавшись ужина, убрался во-свояси. Когда тутъ дверь ему открылъ Самсоновъ, – при видѣ безмятежнаго и заспаннаго лица юноши, y Петра Ивановича не достало духу признаться, что онъ съ нимъ сдѣлалъ.
"Узнаетъ все равно поутру", – успокоилъ онъ себя. Но настало утро, Самсоновъ подалъ кофе, молчать долѣе уже не приходится; а сказать всю правду попрежнему такъ совѣстно…
– Вотъ что, Григорій…
– Что прикажете?
– Вчера, ты знаешь, былъ картежъ y герцога Бирона… Онъ завелъ опять рѣчь о тебѣ, просилъ продать тебя ему…
– Боже упаси! Но вы, сударь, ему отказали?
– Прямо отказать, ты поймешь, было очень трудно. По счастью былъ тамъ и Волынскій Артемій Петровичъ…
– И вступился за меня?
– Да… т.-е. перебилъ тебя y герцога… Тебѣ, голубчикъ, будетъ y него куда лучше еще, чѣмъ y меня: ты знаешь вѣдь, какая онъ сила при Дворѣ..
Самсоновъ вдругъ все понялъ.
– Скажите ужъ напрямикъ, ваше благородіе, что проиграли меня въ карты!
– Ну да, да… Dieu me damne! И врать-то, какъ слѣдуетъ, не умѣю…
Отъ горькой обиды y Самсонова навернулись на глазахъ слезы.
– Не думалъ я, сударь, что я для васъ гроша не стою!
– Напротивъ, голубчикъ, ты пошелъ въ цѣлыхъ четырехъ тысячахъ рубляхъ; только мнѣ-то отъ нихъ ничего не перепало; по губамъ только по мазали. Ну, не сердись, прости!
И бывшій господинъ крѣпко обнялъ своего бывшаго слугу.
– Богъ вамъ судья… – прошепталъ Самсоновъ. – А когда жъ мнѣ явиться къ г-ну Волынскому?
– Я обѣщалъ ему прислать тебя еще нынче съ утра. Ты не слишкомъ вѣдь сердитъ на меня, а?
Самсоновъ махнулъ только рукой, какъ бы говоря:
"Что пользы сердиться на такого шелопая?"
X. Читатель знакомится ближе съ главою русской партіи
Не безъ сердечнаго трепета предсталъ Самсоновъ передъ Артеміемъ Петровичемъ Волынскимъ, первымъ, послѣ Бирона, вершителемъ судебъ русскаго народа.
– Смотришь ты всякому въ глаза прямо и смѣло: это мнѣ любо, – промолвилъ Волынскій, оглядѣвъ благообразнаго и статнаго юношу строгимъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и благосклоннымъ взглядомъ. – Только смѣлости, юной прыти этой y тебя не въ мѣру, кажись, много. Самъ я видѣлъ, какія штуки ты выдѣлывалъ въ манежѣ. Муштровать лошадей ты – мастеръ. Но и самому тебѣ нужна еще муштровка. Ну, кубанецъ, – обернулся Артемій Петровичъ къ стоявшему тутъ же дворецкому, – возьми-ка его въ свои руки, да доложи мнѣ потомъ, на что онъ всего больше годенъ. Можете оба итти.
Дворецкій, Василій Кубанецъ, продувной выкрестъ изъ татаръ, былъ вывезенъ Волынскимъ еще изъ Астрахани (гдѣ Артемій Петровичъ былъ прежде губернаторомъ) и сумѣлъ вкрасться въ его полное довѣріе. Неудивительно, что въ званіи дворецкаго y перваго министра онъ сильно зазнался. Отъ зоркаго глаза его, однако, не ускользнуло, что Самсоновъ понравился его господину; а потому и самъ онъ отнесся къ нему довольно снисходительно.
– Наслышанъ я о тебѣ, прыгунъ, наслышанъ, – сказалъ онъ. – Куда я тебя теперь суну? Настоящее мѣсто было бы тебѣ на конюшнѣ…
– У господъ Шуваловыхъ я былъ по камердинерской части, – заявилъ Самсоновъ. – Кабы твоя милость опредѣлила меня къ особѣ Артемія Петровича.
– Ишь, куда хватилъ! И впрямь прыти этой y тебя не въ мѣру много. Вѣдаетъ тою частью y насъ старый камердинъ Маркелъ Африканычъ; съ нимъ тебѣ и поговорить-то за честь, а не то, чтобы… Да, можетъ, ты еще и изъ брыкливыхъ…
– Стану брыкаться, такъ отослать на конюшню всегда поспѣешь. А Маркелу Африканычу я былъ бы за сподручнаго. Старику все же было бы легче.
– Нѣтъ, любезный, передокладывать сейчасъ о тебѣ Артемію Петровичу я не стану. Поработаешь y меня перво-на-перво и въ буфетной.
Вначалѣ вся остальная прислуга въ домѣ относилась къ новому молодому товарищу съ извѣстнымъ предубѣжденіемъ, и самому Самсонову въ этомъ чужомъ кругу было не совсѣмъ по себѣ. Но его собственная обходительность и веселый нравъ, его расторопность и ловкость заслужили ему вскорѣ общее расположеніе. А тутъ старикъ-камердинеръ крѣпко занедужилъ и слегъ.
– Ну, Григорій, – объявилъ Кубанецъ Самсонову, – докладывалъ я сейчасъ о тебѣ: что малый ты, молъ, умѣлый и со смекалкой. Доколѣ Африканычъ нашъ не встанетъ опять на ноги, ты заступишь его, якобы его сподручный. Смотри плошай!
И "малый" не "плошалъ", живо приноровился къ привычкамъ и требованіямъ своего новаго господина, такъ что когда недѣлю спустя Африканычъ, совсѣмъ уже расклеившись, сталъ слезно проситься на поправку въ деревню къ старухѣ-женѣ и дѣтямъ, – просимый отпускъ былъ ему тотчасъ разрѣшенъ, а Самсоновъ вступилъ, хотя и временно, но въ безконтрольное уже исполненіе обязанностей перваго и единственнаго камердинера.
Въ кабинетѣ Артемія Петровича, надъ письменнымъ столомъ висѣло подъ стекломъ въ золотой рамкѣ его "родословное древо"[2].
Въ отсутствіе хозяина, убирая его кабинетъ, Самсоновъ имѣлъ полный досугъ разсмотрѣть эту родословную. Родоначальникомъ Волынскихъ, какъ оказалось, былъ князь Димитрій Боброкъ-Волынецъ, современникъ великаго князя Димитрія Донского, женатый на его родной сестрѣ, княжнѣ Аннѣ.
Когда Самсоновъ упомянулъ объ этомъ дворецкому Кубанцу, тотъ указалъ ему еще, среди развѣшаннаго на другой стѣнѣ разнаго оружія, на старинную, поржавѣлую саблю, которою, по семейному преданію Волынскихъ, прародитель Артемія Петровича сражался въ рядахъ Димитрія Донского въ Мамаевомъ побоищѣ на Куликовомъ полѣ.
Отъ того же Кубанца, а также и отъ другихъ домочадцевъ, Самсоновъ постепенно узналъ про своего новаго господина всю вообще "подноготную".
Отца своего, который былъ воеводой въ Казани, Волынскій лишился еще въ раннемъ дѣтствѣ. Не желая оставить мальчика на рукахъ мачехи, одинъ изъ родственниковъ, бояринъ Салтыковъ, взялъ его къ себѣ въ домъ. Подъ благотворнымъ вліяніемъ своего пріемнаго отца, человѣка для своего вѣка очень просвѣщеннаго, даровитый юноша настолько выдавался среди своихъ сверстниковъ, что обратилъ на себя вниманіе царя Петра. Двадцати шести лѣтъ отъ роду онъ былъ уже царскимъ посланникомъ въ Персіи, а три года спустя – губернаторомъ во вновь учрежденной Астраханской губерніи. При Екатеринѣ I онъ былъ переведенъ изъ Астрахани губернаторомъ же въ Казань. Съ воцареніемъ Анны Іоанновны онъ былъ назначенъ воинскимъ инспекторомъ въ Петербургъ, затѣмъ оберъ-егермейстеромъ и, наконецъ, въ апрѣлѣ 1738 г., первымъ кабинетъ-министромъ.
Что касается семейной жизни, то Волынскій былъ женатъ дважды: сперва на двоюродной сестрѣ Петра I, Нарышкиной, потомъ на не менѣе родовитой Еропкиной. Овдовѣвъ вторично, онъ воспитаніе своихъ трехъ малолѣтнихъ дѣтей отъ второго брака: двухъ дѣвочекъ и мальчика, предоставилъ нянямъ, чтобы всецѣло отдаться своей государственной дѣятельности. Ходили, правда, слухи, что онъ, ради своихъ малолѣтокъ, собирался жениться еще въ третій разъ, и намѣтилъ уже будто бы себѣ невѣсту въ дочери графа Михаила Гавриловича Головкина, но, за дѣлами, такъ и не привелъ своего намѣренія въ исполненіе.
Пока Биронъ способствовалъ его возвышенію Волынскій для виду дружилъ съ нимъ; достигнувъ же поста перваго министра, онъ сбросилъ маску открыто выступилъ главою русской партіи и нажилъ себѣ такимъ образомъ во временщикѣ, главѣ нѣмцевъ, непримиримаго врага. Такъ какъ сотоварищи его по кабинету; Остерманъ и Черкасскій, склонялись оба скорѣе въ сторону Бирона, то Артемій Петровичъ озаботился окружить себя единомышленниками изъ образованныхъ "фамильныхъ" русскихъ людей. Ближе всѣхъ къ нему были: гофъ-интендантъ Петръ Михайловичъ Еропкинъ, оберстеръ-кригскоммисаръ Ѳедоръ Ивановичъ Соймоновъ, президентъ коммерцъ-коллегіи графъ Платонъ Ивановичъ Мусинъ-Пушкинъ, совѣтникъ бергъ-коллегіи Андрей Ѳедоровичъ Хрущовъ и инженеръ (впослѣдствіи извѣстный историкъ) Василій Никитичъ Татищевъ. Въ этотъ же патріотическій кружокъ имѣли доступъ еще нѣкоторые сочувствовавшіе его цѣлямъ сановники, два архіерея, два врача (въ томъ числѣ Лестокъ), нѣсколько офицеровъ и, наконецъ, извѣстный поэтъ-сатирикъ князь Антіохъ Кантемиръ, русскій посолъ сперва въ Лондонѣ, а потомъ въ Парижѣ.
Въ качествѣ камердинера Артемія Петровича, Самсоновъ зналъ въ лицо всѣхъ участниковъ патріотическаго кружка, чаще же другихъ видѣлъ, конечно, пятерыхъ выше названныхъ "конфидентовъ" хозяина и трехъ его секретарей: Яковлева, Эйхлера и де-ла-Суда.
Весь день y Волынскаго былъ распредѣленъ по часамъ: начинался онъ съ пріема просителей и съ докладовъ подчиненныхъ; затѣмъ слѣдовали совѣщанія съ сотоварищами по кабинету, засѣданія въ сенатѣ и разныхъ коммиссіяхъ. Доклады y императрицы происходили внѣ очереди, такъ какъ Анна Іоанновна, какъ уже знаютъ читатели, принимала такіе доклады крайне неохотно и только въ самыхъ неизбѣжныхъ случаяхъ. Вечера же, свободные отъ обязательныхъ выѣздовъ во дворецъ и къ другимъ сановникамъ, Артемій Петровичъ проводилъ до глубокой ночи y себя въ кабинетѣ за чтеніемъ и подписываніемъ служебныхъ бумагъ или же въ откровенныхъ бесѣдахъ со своими "конфидентами".
Прислуживая бесѣдующимъ, Самсоновъ невольно и вольно перехватывалъ на-лету обрывки этихъ бесѣдъ, и все болѣе знакомился такимъ образомъ съ личными воззрѣніями и характеромъ своего господина.
XI. Макіавелли и Іуда-предатель
– Дивлюсь я тебѣ, Артемій, – замѣтилъ однажды Еропкинъ, который, какъ братъ второй жены Волынскаго, былъ съ нимъ на «ты»: – какъ это ты, скажи, доселѣ еще не перегрызся съ Бирономъ и Остерманомъ и словно даже ладишь съ ними…
Артемій Петровичъ пожалъ плечами.
– Либо съ волками выть, либо съѣдену быть, сказалъ онъ. – Что станется съ нашей матушкой Россіей, если я перегрызусь съ ними? Россію они съѣдятъ, а мною закусятъ. По-неволѣ обращаешься къ методѣ Макіавелли, и дѣлаешься, когда нужно, глухъ и нѣмъ.
– Но оба: и Биронъ, и Остерманъ не упускаютъ случая клеветать на тебя.
– Клевету любятъ, клеветниковъ презираютъ. На дняхъ еще я такъ и сказалъ государынѣ: "оправдываться, ваше величество, я считаю для себя унизительнымъ, да и напраснымъ: правда говоритъ y васъ здѣсь, во дворцѣ, такимъ тихимъ и робкимъ голосомъ, что до вашихъ ушей слова ея, все равно, не доходятъ".
– Однако, Артемій Петровичъ, это уже вовсе не похоже на Макіавелли! – воскликнулъ одинъ изъ собесѣдниковъ.
– О, кабы я былъ Макіавелли! большая часть людей вѣдь недалеки и упрямы, а упрямаго человѣка, все равно, не переупрямишь, не переубѣдишь. Упрямство – шестой органъ чувствъ y тѣхъ, y кого слабы остальныя чувства. Лѣзетъ этакій упрямецъ правой рукой въ лѣвый рукавъ кафтана, – ну, и пускай. Самъ бы потомъ ужъ замѣтилъ, опомнился. А я вотъ, нѣтъ-нѣтъ, да и ляпну: "куда, дуракъ, лѣзешь!" Ну, онъ изъ амбиціи на зло еще полѣзетъ дальше и оборветъ всю подкладку, а то и самый рукавъ. Да, будь я Макіавелли!..
"Макіавелли… Макіавелли…" – повторялъ про себя Самсоновъ, тщетно отыскивая въ своей памяти это незнакомое ему имя. А на другой день, улучивъ минуту, когда старшій изъ секретарей Артемія Петровича, Яковлевъ, былъ одинъ въ кабинетѣ, онъ спросилъ его: кто такой – господинъ Макіавелли?
Яковлевъ на него и глаза выпучилъ.
– Да ты, братецъ, отъ кого слышалъ его имя?
– Вечоръ Артемій Петровичъ съ пріятелями поминали объ немъ, словно бы о великомъ хитроумцѣ.
– Да, такого другого хитроумца поискать!
– А что онъ, здѣшній или москвичъ?
Яковлевъ расхохотался.
– Не здѣшній онъ и не москвичъ, а разумникъ всесвѣтный, родомъ же итальянецъ и жилъ слишкомъ двѣсти лѣтъ до насъ. Столь мудраго государственнаго мужа еще не бывало, да врядъ ли когда и будетъ.
– Такъ не его ли поученія наши господа вмѣстѣ по вечерамъ и читаютъ?
– Весьма возможно. Ну, да все это, братецъ, не твоего лакейскаго ума дѣло! – спохватился тутъ секретарь. – Ступай.
Догадка Самсонова была совершенно вѣрна. Волынскій и его сообщники сообща изучали и обсуждали политическія сочиненія Макіавелли (1469–1527), особенно его знаменитое "Il principe" ("Правитель"), а также сочиненія голландца Липсія (1547–1606) и нѣкоторыхъ менѣе извѣстныхъ политиковъ Западной Европы. Одни сочиненія читались въ русскомъ переводѣ (какъ напр. "Политическія ученія" Липсія въ переводѣ или, точнѣе, въ передѣлкѣ іеромонаха Кохановскаго), другія – въ оригиналѣ; причемъ, за недостаточнымъ знаніемъ Волынскимъ иностранныхъ языковъ, его шуринъ Еропкинъ переводилъ прочитанное тутъ же по-русски. Татищевъ въ свою очередь знакомилъ пріятелей съ своей рукописной еще тогда "Исторіей Россійской", которая, указывая на "поврежденіе нравовъ" русскаго народа, давала возможность проводить параллель между русскимъ государствомъ и иностранными.
Слыша эти чтенія и разсужденія по ихъ поводу только мимолетно и урывками, Самсоновъ, при своемъ научномъ невѣжествѣ, не могъ, конечно, вынести изъ слышаннаго сколько-нибудь ясное представленіе о томъ, что такъ занимаетъ собесѣдниковъ. Но, обладая наблюдательностью и природною сметкой, онъ догадывался, что эти горячія пренія происходятъ не-спроста.
– Вотъ какъ польскіе сенаторы живутъ, замѣтилъ однажды Волынскій: – ни на что не смотрятъ, все-то имъ можно. Самъ круль ихъ не смѣетъ ни чего сдѣлать польскому шляхтичу; а y насъ что? Всего бойся, даже за доброе дѣло берись съ опаской да съ оглядкой, а вѣрнѣе вовсе за него не приступай. Отчего все наше неустройство? – Отъ того, что сильные міра сего не знаютъ узды своему произволу. Дворъ и барство безмѣрно роскошествуютъ, тратятъ не свои только, но и казенные доходы безотчетно, какъ воду. А купечество притѣсняется, раззоряется; крестьяне изнываютъ подъ непосильными работами и незаконными поборами; законы наши противорѣчатъ одинъ другому. Не даромъ y народа сложилась пословица: "законъ – что паутина: муха завязнетъ, а шмель проскочетъ". Судьи наши крючкотворствуютъ въ пользу того, отъ кого имъ больше посуловъ. Охъ ужъ эти посулы!
– Грѣхъ сладокъ, а человѣкъ падокъ, – отозвался одинъ изъ пріятелей. – Однакожъ и этакій грѣшникъ охотно поможетъ ближнему въ бѣдѣ. Душа y русскаго человѣка все же еще не совсѣмъ заглохла.
– Душа, а не совѣсть. Совѣсть y большинства – что палка: когда нужно, онъ на нее упирается, а когда ея не нужно, онъ ставитъ ее въ уголъ. Испортились мы теперь, русскіе люди: мы другъ друга ѣдимъ и сыты бываемъ!
– Все отъ нашего великаго невѣжества и скудоумія.
– Отъ невѣжества – да, но не отъ скудоумія. Русскій человѣкъ отъ натуры ни мало не скудоуменъ. Оттого-то y меня сердце такъ и сосетъ обида. Первѣе всего намъ должно просвѣтить себя отъ темноты: для воеводъ и прочихъ гражданскихъ чиновъ нужна высшая школа – университетъ; для духовенства – духовная академія; для разночинцевъ – низшія школы; для крестьянъ – школы грамотности.
– Но вѣдь вы, Артемій Петровичъ, еще года четыре назадъ подали въ генеральное собраніе кабинета министровъ свои препозиціи объ экономическихъ нуждахъ Россіи?
Волынскій глубоко вздохнулъ и поднялъ глаза кверху.
– Подалъ, – и все какъ въ воду кануло: самовластью куда поваднѣе въ мутной водѣ рыбу ловить. Такъ вотъ, господа, дабы обуздать самовластье, мною составленъ нынѣ генеральный прожектъ на иной фасонъ. Шляхетство должно быть тоже допущено къ участію въ управленіи государствомъ по свободному изъ своего корпуса выбору. Въ верхнюю палату – сенатъ – выбирались бы люди фамильные, родословные; въ нижнюю палату – отъ шляхетства средняго и низшаго…[3]
– Прости, мой другъ, – прервалъ Артемія Петровича Еропкинъ. – Надумано все это прекрасно; но не есть ли то нѣкій обманчивый фантомъ? Гдѣ мы возьмемъ сейчасъ учителей для твоихъ высшихъ и низшихъ школъ? Гдѣ мы наберемъ теперь же просвѣщенныхъ людей хоть бы на высшія должности?
– На первое время мы будемъ посылать для сего недорослей изъ знатныхъ фамилій въ заграничныя школы, гдѣ бы они подготовлялись къ поприщу государственности и къ подвигамъ отчизнолюбія, какъ дѣлывалъ уже то незабвенной памяти царь Петръ Алексѣевичъ.
– А Биронъ со товарищи, ты думаешь, такъ вотъ и попустятъ твои конъюнктуры? Они вѣдь тоже выдаютъ себя за радѣтелей о благѣ общемъ и славѣ монаршей.
– Съ ними я буду имѣть, вѣстимо, не малую прю. Ну, а станутъ они намъ поперекъ дороги, – продолжалъ Волынскій, и глаза его засверкали фанатическимъ огнемъ, – такъ мы всѣхъ ихъ выметемъ одной метлой!
– Ты все забываешь, другъ милый, что они за спиной государыни, какъ за каменной стѣной.
– Особа ея величества для меня священна. Но y меня изготовляется для государыни еще особая промеморія, которая, крѣпко надѣюсь, возымѣетъ свое дѣйствіе. Въ запискѣ сей я вывожу на чистую воду всѣ ихъ подвохи и вымыслы, и въ чемъ ихъ закрытая политика состоитъ.
– Эхъ, Артемій, Артемій! Какъ звался, бишь, тотъ юный безумецъ, что привязалъ себѣ на спину восковыя крылья и взлетѣлъ къ солнцу, да упалъ внизъ и разбился до смерти? Икаръ, что ли? Ты давно уже не юнецъ, а боюсь, такой-же Икаръ; не растопились бы на солнцѣ твои восковыя крылья! Недруги твои не дремлютъ и постараются тебя погубить.
– Ну, что-жъ, – воскликнулъ Артемій Петровичъ. – Господь Богъ, Вседержитель и Сердцевѣдецъ, видитъ мое сердце. Для блага своего народа я готовъ и голову на плаху сложить. Таковъ моей натуры чинъ и складъ. Но мы съ ними еще до послѣдняго поборемся, и кто кого въ концѣ концовъ одолѣетъ, – бабушка еще на-двое сказала.
Въ это время въ кабинетъ робко заглянула нянюшка, ведя за руку четырехлѣтняго сыночка хозяина.
– Не погнѣвись, батюшка, – заговорила она, – но въ дѣтской птенчику твоему слышенъ былъ отсюдова твой зычный голосъ, и онъ ни за что, вишь, не давалъ уложить себя въ кроватку, доколѣ твоя милость не благословитъ его.
– Золотой ты мой мальчикъ! поди сюда, поди! – съ необычною y него нѣжностью подозвалъ къ себѣ мальчугана отецъ.
Взявъ его кудрявую головку въ обѣ руки, онъ поцѣловалъ его и затѣмъ осѣнилъ крестнымъ знаменіемъ.
– Счастливъ ты, сыночекъ, что такого отца имѣешь. И самъ ты, уповаю, станешь разъ тоже усерднымъ ревнителемъ объ истинной пользѣ отечества; въ семъ упованіи я почерпаю бодрость и силу. Ну, ступай теперь съ Богомъ, и спи себѣ спокойно: отецъ твой бодрствуетъ за тебя и за всю нашу родную матушку-Русь.
Самсоновъ, который былъ свидѣтелемъ этой сцены, глубоко умилился сердцемъ.
"Пусть онъ иной разъ и не въ мѣру крутъ и суровъ съ нами, своими рабами, – подумалъ онъ. – Но онъ любитъ свой родной народъ, готовъ жизнь свою за насъ отдать, – и это ему не за такіе еще грѣхи зачтется! Только какъ-то еще выгоритъ его записка?"
Узналъ о томъ Самсоновъ уже въ одинъ изъ ближайшихъ дней. Съ утра отправясь съ докладомъ въ Зимній дворецъ, Волынскій возвратился оттуда самъ не свой. Сорвавъ съ себя орденскую ленту, онъ не далъ Самсонову даже снять съ него форменный кафтанъ, а крикнулъ:
– Яковлева!
Когда тутъ старшій кабинетъ-секретарь появился въ дверяхъ, Артемій Петровичъ подступилъ къ нему съ сжатыми кулаками и обрушился на него съ позорнѣйшимъ обвиненіемъ:
– Криводушный ты человѣкъ, Іуда-предатель! Я тебя въ люди вывелъ, къ себѣ приблизилъ, на груди пригрѣлъ, а ты, змѣя подколодная, меня же кусаешь, брызжешь на меня своей ядовитой слюной!
Тотъ стоялъ передъ разсвирѣпѣвшимъ начальникомъ ни живъ, ни мертвъ, и лепеталъ побѣлѣвшими губами:
– Да дерзнулъ ли бы я, ваше высокопревосходительство, предпріять что-либо противъ васъ, моего главнаго куратора? Служилъ я не щадя силъ, старался всегда съ пунктуальностью выполнять начальственныя предначертанія… Самъ Богъ – мой свидѣтель…
– Молчать! Еще имя Бога, безбожникъ, берешь въ свои нечистыя уста! – прервалъ его Волынскій и замахнулся уже рукой, но тотчасъ опустилъ опять руку.
– Не хочу и рукъ марать о такую гадину!
– Завѣряю же ваше высокопревосходительство, что я ничему не причиненъ… У меня и думано ничего такого не было. Наклепалъ, знать, на меня Эйхлеръ, либо де-ла-Суда…
– Молчать, говорю я! – гаркнулъ еще громче Артемій Петровичъ и ногой притопнулъ. – Ты, мерзавецъ, радъ и на своихъ товарищей взвести свои собственныя провинности, потопить ихъ за то, что служатъ они мнѣ честно и неподкупно. Я подалъ нынче государынѣ записку о новомъ государственномъ устройствѣ, а она мнѣ въ отвѣтъ, что таковая ей уже доподлинно извѣстна, что сочинялась она y меня на тайныхъ ночныхъ сборищахъ неблагомыслящими людьми. Когда же я сталъ допытываться, кто посмѣлъ выдать о моихъ ночныхъ собраніяхъ и воровскимъ манеромъ списать ту записку, – государыня не сочла нужнымъ скрыть отъ меня, что получила списокъ отъ графа Остермана, а Остерманъ отъ тебя. Стало-быть, ты – креатура Остермана и присяжный врагъ своего народа. Себя я успѣлъ очистить передъ ея величествомъ отъ лживыхъ нареканій; она вняла моимъ добрымъ побужденіямъ и обѣщала принять ихъ въ соображеніе. Тебя же, сударь мой, за твои ковы и шиканы она отдала мнѣ въ руки: какъ за благоразсужу, такъ съ тобой и поступилъ бы.
Предатель повалился въ ноги начальнику и, всхлипывая, обхватилъ его колѣни.
– Ваше высокопревосходительство! кормилецъ мой, радѣлецъ! Каюсь: грѣхъ попуталъ… Но его сіятельство графъ Андрей Иванычъ обѣщалъ обезпечить меня потомъ довольственною жизнью на весь вѣкъ… Въ разсужденіе великаго искушенія и многочисленнаго семейства нашло нѣкое помраченіе ума… Пощадите!
