Василий Авенариус
Бироновщина
X. Эсклаважъ и новая дружба
– Ахъ, я бѣдная, бѣдная! – воскликнула Анна Леопольдовна, ломая руки, и повалилась ничкомъ на свое «канапе».
– Что вы дѣлаете, принцесса! – испугалась Юліана: – вы совсѣмъ вѣдь изомнете вашу чудную робу и сломаете, пожалуй, фижмы…
– Я задыхаюсь… Разстегни меня…
– Да вы хоть бы присѣли, – сказала Юліана и, наперерывъ съ Лилли, принялись разстегивать ей платье и распускать шнуровку.
Въ это время дверь снова растворилась, и вошла цесаревна Елисавета вмѣстѣ съ молоденькой гоффрейлиной.
– А я хотѣла тебя, дорогая Анюта, еще отдѣльно поздравить, – заговорила цесаревна, подсаживаясь къ принцессѣ, и крѣпко чмокнула ее нѣсколько разъ. – Поздравляю отъ всей души!
– Есть съ чѣмъ!.. – отвѣчала Анна Леопольдовна, какъ избалованный ребенокъ, капризно надувая губки. – Мужъ не башмакъ – съ ноги не сбросишь!
– Да зачѣмъ его сбрасывать? Если не тебѣ самой, то твоему будущему сыну суждено носить царскую корону.
– Сыну отъ постылаго мужа! Не нужно мнѣ ни сына, ни короны! Сколько разъ вѣдь говорила я тетушкѣ, что съ радостью уступлю тебѣ всѣ мои права…
– Вздоръ несешь, душенька. Ты государынѣ родная племянница, а я ей только кузина…
– Но зато въ десять разъ меня умнѣе! Не понимаю, право, почему ты, тетя Лиза, всегда еще такъ мила со мной…
– Ея высочество цесаревна со всѣми обворожительно мила, – вмѣшалась дипломатка Юліана.
– А главное, гораздо разсудительнѣе васъ, принцесса: если ужъ государынѣ благоугодно было назначить васъ своей наслѣдницей, такъ вы обязаны безпрекословно повиноваться.
– Я и повинуюсь, выхожу замужъ за этого… Не знаю, какъ и назвать его!
Она залилась опять слезами, и Елисаветѣ Петровнѣ стоило не малаго краснорѣчія, чтобы нѣсколько ее успокоить.
– Любоваться имъ тебѣ не нужно; но другимъ-то своей нелюбви къ нему ты не должна слишкомъ явно показывать. Царствующія особы должны стоять на такой высотѣ надъ толпой, чтобы казались ей всегда высшими существами, неподверженными человѣческимъ слабостямъ.
– Да ты сама-то, тетя Лиза, развѣ держишь себя такъ?
– Я, милочка моя, никогда не буду царствовать… А какой прелестный y тебя "эсклаважъ!" – перемѣнила она тему и стала разглядывать драгоцѣнный подарокъ "римскаго" императора на шеѣ принцессы.
– Подлинно esclavage! – вскричала Анна Леопольдовна, срывая съ себя цѣпь и бросая ее на полъ. – Для того только мнѣ ее и навѣсили, что бы я никогда, никогда не забывала, что стала отнынѣ невольницей!
Лилли подняла цѣпь съ полу и, по молчаливому знаку Юліаны, отнесла на столъ. Во время предшествовавшаго разговора она имѣла полный досугъ разсмотрѣть цесаревну. Юліана не даромъ назвала послѣднюю "обворожительной". Хотя черты лица ея и не принадлежали къ числу такъ-называемыхъ "классическихъ", но овалъ ихъ былъ очень мягокъ и изященъ, а кожа отъ природы такой нѣжности и бѣлизны, что не нуждалась ни въ какой искусственной косметикѣ. Привлекательный обликъ обрамливался спускавшимися на пышныя плечи локонами русыхъ, съ золотистымъ отливомъ, волосъ, съ искрящеюся надъ челомъ брилліантовой діадемой. Но ярче всякихъ брилліантовъ искрились подъ соболиною бровью жгучіе глаза, дарившіе всѣхъ и каждаго, "какъ рублемъ", такою плѣнительною улыбкой, что обаянію ея подпадали одинаково и сильный, и прекрасный полъ.
"Неужели ей уже тридцатый годъ? – думала Лилли, не отрывая восхищеннаго взора отъ царственной красавицы. – Она, право же, свѣжѣе каждой изъ насъ"…
И взоръ дѣвочки, сравнивая, скользнулъ въ сторону юной спутницы цесаревны, на которую до того она почти не обращала вниманія, но на которую теперь невольно также заглядѣлась.
– Что вы такъ смотрите на меня? – съ улыбкой спросила та, подходя къ ней, и взяла ее подъ руку. – Отойдемте-ка подальше.
– Простите, что я такъ смотрѣла… – извинилась Лилли. – Но y васъ такое удивительное, точно фамильное сходство…
– Съ кѣмъ? съ моей кузиной?
– Съ кузиной?
– Ну да, съ цесаревной: вѣдь я же – Аннетъ Скавронская. Отецъ мой, графъ Карлъ Скавронскій, былъ родной братъ императрицы Екатерины Алексѣевны. А вы вѣдь баронесса Лилли Врангель?
– Да… Но отъ кого вы, графиня, могли слышать про меня?
– Какъ не слыхать про такую прелесть! Слухомъ земля полнится, – улыбнулась опять въ отвѣтъ Скавронская. – Нѣтъ, милая Лилли, вы не конфузьтесь; я говорю чистую правду. Мнѣ давно хотѣлось познакомиться съ вами; y меня нѣтъ вѣдь никого для конфиденціи; а васъ всѣ такъ хвалятъ… Хотите, подружимтесь?
– Помилуйте, графиня… Я же только младшая камеръ-юнгфера принцессы…
– Да и я тоже годъ тому назадъ была въ родѣ какъ бы камеръ-юнгферы y моей кузины. Вамъ сколько теперь лѣтъ? Пятнадцать?
– Да, съ половиной.
– Ну, а мнѣ… съ тремя половинками! разсмѣялась Скавронская. – Вы вѣдь атташированы уже къ принцессѣ. Черезъ годъ васъ точно такъ же сдѣлаютъ фрейлиной, да еще чьей? наслѣдницы престола! Ну, что же, хотите имѣть меня подругой?
– Я была бы счастлива, графиня…
– "Графиня"! А мнѣ называть васъ, не правда ли, "баронессой"? Нѣтъ, давайте говорить сейчасъ другъ другу "ты". Хорошо?
– Хорошо. Но по имени какъ мнѣ называть васъ?
– Опять "васъ"! Называй меня просто "Аннетъ", а я тебя буду называть "Лилли". Какое хорошенькое имя! Совсѣмъ по тебѣ: вѣдь ты настоящая полевая лилія, – не то, что твоя гувернерка.
– Какая гувернерка?
– Да Менгденша. Это ужъ не полевой цвѣтокъ, а оранжерейный, махровый, безъ всякаго полевого аромата.
Лилли съ опаской оглянулась на Юліану; но та не желала пропустить ничего изъ бесѣды принцессы съ цесаревной, и ей было не до новыхъ двухъ подругъ.
– Да, всѣ говорятъ, что мы съ кузиной похожи другъ на друга, – продолжала болтать Скавронская. – Но куда ужъ мнѣ противъ нея! Даже когда она серіозна, глаза ея свѣтятся… А если бъ ты видѣла, какъ она танцуетъ! Это – сама Терпсихора. Да вотъ на придворныхъ балахъ ты скоро ужо увидишь.
– Да я еще не придворная дама! – вздохнула Лилли. – Даже на свадьбѣ принцессы мнѣ нельзя быть.
– Это-то правда… Но подъ самый конецъ, въ воскресенье, будетъ большой публичный маскарадъ съ танцами. Въ маскѣ туда тебя, пожалуй, пустятъ; я попрошу за тебя. Это будетъ такое великолѣпіе, что ни въ сказкѣ сказать, ни перомъ описать, прямая мажесте. Для меня этотъ маскарадъ имѣетъ еще особое значеніе… Вотъ идея-то!
– Какая идея?
Не отвѣчая, Скавронская подвела Лилли къ простѣночному зеркалу.
– Смотри-ка: мы съ тобой вѣдь почти одного роста.
– Да что ты задумала, Аннетъ?
– А вотъ что, слушай. Только, милая, ради Бога, ни слова своей Менгденшѣ!
– О, я – могила. Но, можетъ быть, это что-нибудь нехорошее?
– Напротивъ, очень даже хорошее… Мнѣ надо въ танцахъ непремѣнно поговорить съ однимъ человѣкомъ. Но долго съ однимъ и тѣмъ же кавалеромъ танцовать нельзя; поэтому мы съ тобой обмѣняемся потомъ костюмами…
– Ахъ ты, Господи! – вырвалось y Лилли, да такъ громко, что цесаревна оглянулась и спросила, что y нихъ тамъ такое.
– Да вотъ Лилли хотѣлось бы ужасно быть на большомъ маскарадѣ послѣ свадьбы принцессы, – отвѣчала Скавронская и подвела подругу за руку къ Аннѣ Леопольдовнѣ: – Ваше высочество, великодушнѣйшая изъ принцессъ! слезно умоляемъ васъ взять ее также съ собой на тотъ маскарадъ!
Принцесса обернулась къ своей фрейлинѣ:
– Какъ ты полагаешь, Юліана?
– Невозможно, ваше высочество, – отвѣчала та, – Лилли – младшая камеръ-юнгфера…
– А старшихъ нельзя тоже допустить туда вмѣстѣ съ нею?
– Это было бы противъ регламента: если допускать на придворныя празднества, какъ равноправныхъ гостей, лицъ изъ низшаго персонала, то что же станется съ самыми празднествами, на которыя приглашены всѣ иностранные посланники? Вы знаете, какъ строго ея величество относится въ этихъ случаяхъ къ этикету. Притомъ для вашихъ камеръ-юнгферъ нельзя было бы дѣлать исключенія: камеръ-юнгферамъ самой государыни пришлось бы тоже дозволить быть на маскарадѣ; на всѣхъ пришлось бы шить маскарадныя платья…
– Правда, правда, – согласилась Анна Леопольдовна: – на всѣхъ это вышло бы слишкомъ дорого, а расходовъ теперь и безъ того такая масса…
– Простите, принцесса, – еще убѣдительнѣе заговорила Скавронская. – Ho o всѣхъ камеръ-юнгферахъ y насъ не было и рѣчи. Мы говоримъ только объ одной Лилли; она y насъ вѣдь не простая камеръ-юнгфера, а ближайшая кандидатка во фрейлины.
– Въ самомъ дѣлѣ, моя дорогая, – поддержала ее тутъ и цесаревна: – отчего бы намъ не доставить дѣвочкамъ невиннаго удовольствія попрыгать тамъ вмѣстѣ? Вѣдь маскарадный костюмъ какой-нибудь швейцарки, напримѣръ, обойдется не Богъ-вѣсть въ какую сумму.
Анна Леопольдовна переглянулась опять съ своей фавориткой. Та, однако, все еще не совсѣмъ поддавалась и отвѣтила за нее:
– Во всякомъ случаѣ, надо получить сперва согласіе оберъ-гофмаршала, который уже испроситъ разрѣшеніе государыни императрицы.
– Ну, все это пустая формальность, и я вполнѣ увѣрена, милая баронесса, что вы, если захотите, сумѣете уговорить Лѣвенвольде, – сказала Елисавета Петровна, приподнимаясь съ канапѣ, и стала прощаться съ принцессой.
Скавронская воспользовалась этимъ моментомъ, чтобы шепнуть Лилли:
– Ты будешь, значитъ, швейцаркой? Другого костюма, смотри, не бери! Да пришпиль себѣ еще на грудь бѣлую лилію; тогда я тебя сразу узнаю. Сама я буду турчанкой; костюмъ мой уже шьется. Итакъ – до маскарада!
XI. Свадьба и банкетъ
Церковный обрядъ столь рокового для будущей «правительницы» брака ея съ не менѣе злосчастнымъ принцемъ брауншвейгскимъ былъ совершенъ въ назначенный день, 3-го іюля 1739 г., въ Казанскомъ соборѣ, безъ всякихъ отступленій отъ опредѣленнаго церемоніала. Сколько въ это утро принцессой было пролито слезъ, – объ этомъ знали только приближенныя ей лица женскаго пола, обряжавшія ее къ вѣнцу. Когда она наконецъ появилась изъ своихъ покоевъ въ брачной фатѣ и діадемѣ со вплетенной въ волоса миртовой вѣткой, опухшіе глаза ея были тусклы, но сухи, выраженіе лица было мертвенно-безжизненно, движенія – машинальны; бѣдняжка, видимо, примирилась съ своей горькой участью.
Въ запискахъ современниковъ сохранилось обстоятельное описаніе всего свадебнаго поѣзда, отличавшагося необычайною пышностью. Чтобы не утомлять читателей, упомянемъ только, что императрица ѣхала въ одной каретѣ съ невѣстой; непосредственно передъ ними – герцогъ курляндскій; а ему предшествовали его два сына-подростка съ своими слугами, скороходами и гайдуками, 24 собственныхъ его скороходовъ, 4 гайдука, 4 пажа, шталмейстеръ, маршалъ и два камергера съ ливрейными его слугами, – всѣ одѣтые въ цвѣта родной своей Курляндіи: оранжевый и голубой; за каретою же государыни слѣдовала цесаревна Елисавета со свитой, а за цесаревной – герцогиня курляндская съ дочерью и также со свитой.
Вѣнчалъ обрученныхъ архіепископъ новгородскій; а по совершеніи таинства епископъ вологодскій Амвросій, извѣстный своимъ краснорѣчіемъ, произнесъ витіеватую проповѣдь, въ которой, по поводу древности и знатности рода бракосочетающихся говорилось, что родъ принца Антона-Ульриха славою, "первѣйшимъ богатырямъ не уступающею", почти всю Европу наполнилъ, ибо происходитъ отъ Витекинда Великаго, въ XІІІ-мъ вѣкѣ владѣвшаго Саксоніею, многократно воевавшаго съ самимъ римскимъ императоромъ… Такое же благословеніе Божіе видно и въ крови и фамиліи принцессы Анны: родъ ея происходитъ отъ королей Оботрицкихъ или Вандальскихъ, отъ коихъ происходилъ Прибыславъ II, послѣдній король вандальскій, "но первый принцъ вѣрою Христовою просіявшій"… Кто же была мать принцессы, "о томъ и говорить не надобно, понежѣ всѣмъ довольно извѣстно есть: родиться отъ толь преславной крови есть особливое, дивныхъ судебъ Божіихъ исполненное благословеніе"…
Объ эмблемахъ въ гербѣ принца брауншвейгскаго велерѣчивый панегиристъ отозвался такъ: "Вижу въ твоемъ гербѣ, свѣтлѣйшій принцъ, три льва, два золотые, одинъ съ короною, а третій лазоревый въ золотомъ полѣ, кровавыми сердцами исполненномъ; львы изображаютъ твою крѣпость, мужество и великодушіе, а сердца горячую любовь къ Богу, отечеству, особливо къ невѣстѣ, данной тебѣ нынѣ отъ десницы Вышняго".
При этихъ словахъ преосвященнаго Анна Леопольдовна, какъ многими было замѣчено, глянула искоса съ недоумѣніемъ на стоявшаго рядомъ съ нею молодого супруга, точно и не чаяла въ немъ такихъ "львиныхъ" качествъ. Когда проповѣдникъ затѣмъ перешелъ къ восхваленію ея самой, а также ея царственной тетки, принцесса впала опять въ прежнюю апатію.
По окончаніи молебствія императрица взяла въ свою собственную карету уже обоихъ новобрачныхъ, и поѣздъ двинулся, при пушечныхъ и ружейныхъ салютахъ, обратно къ Зимнему дворцу. Здѣсь приносились общія поздравленія. Вся церемонія длилась съ 9-ти часовъ утра до 8-ми вечера, послѣ чего всѣ поздравители разъѣхались по домамъ, такъ какъ не только были до-нельзя измучены, но и страшно проголодались. Только теперь и государыня съ молодыми сѣла за столъ, къ которому была приглашена одна лишь цесаревна Елисавета. Тотчасъ же послѣ стола имъ пришлось опять переодѣваться къ вечернему балу.
"Было уже около трехъ часовъ утра, когда я вернулась къ себѣ, полумертвая отъ усталости писала супруга резидента англійскаго Двора, леди Рондо, въ Лондонъ. – Невозможно составить себѣ понятія о великолѣпіи наряда каждой изъ дамъ, которыя всѣ были въ робахъ, несмотря на то, что свадьба происходила въ іюлѣ мѣсяцѣ, когда тяжелыя платья очень неудобны".
За свадьбой послѣдовалъ цѣлый рядъ празднествъ. На другой день, въ среду, всѣ присутствовавшіе наканунѣ на свадьбѣ "банкетовали" въ Лѣтнемъ дворцѣ подъ звуки итальянскихъ каватинъ и пасторалей.
Лилли, не допущенная на свадьбу, не была, приглашена, конечно, и на банкетъ, но совершенно неожиданно для ней самой выступила на банкетѣ дѣйствующимъ лицомъ. Произошло это такъ:
Несмотря на согласіе принцессы, "Менгденша" (какъ теперь и сама Лилли называла уже про себя "гувернерку") все еще не удосужилась переговорить съ оберъ-гофмаршаломъ о дозволеніи дѣвочкѣ быть на заключительномъ воскресномъ маскарадѣ. Лилли позволила себѣ ей о томъ напомнить; но фрейлина коротко ее обрѣзала:
– Ты думаешь, что y меня только и есть теперь заботъ, что о тебѣ? При удобномъ случаѣ скажу какъ-нибудь Лѣвенвольде.
Но такого случая ей, должно-быть, не представилось. Такъ наступило банкетное утро. Лилли повѣдала свое горе мадамъ Варлендъ, единственной, принимавшей въ ней болѣе сердечное участіе.
– Что же дѣлать, дитя мое? – сказала та. – Чтобы поразсѣяться, пойди-ка, посмотри, какъ мадамъ Балкъ убираетъ банкетные столы.
Г-жа Софія Балкъ, придворная кастелянша, съ подчиненными ей прислужницами и прачками, нѣсколько дней уже занималась убранствомъ банкетныхъ столовъ въ особой "овошенной палатѣ", куда придворный кухеншрейбергь Иванъ Василевскій поставлялъ ей изъ своего запаса требуемое количество искусственныхъ цвѣтовъ, а садовый мастеръ Микель-Анджело Массе изъ оранжерей Лѣтняго сада – живые цвѣты. Скатерти на столахъ подшпиливались булавками и перевязывались алыми и зелеными лентами; сверху устанавливались пирамиды цвѣтовъ, а на главномъ столѣ, за которымъ должны были помѣститься сама императрица, молодые, цесаревна Елисавета да герцогъ Биронъ съ своимъ семействомъ, ставилась еще банкетная горка, украшенная короной, скипетромъ и золочеными мечами.
Лилли нашла работу кастелянши почти законченною; столы были перенесены уже изъ "овошенной палаты" въ "Большой" залъ, гдѣ мадамъ Балкъ отдавала послѣднія приказанія. Увидѣвъ входящую Лилли, она ее привѣтствовала съ радушной простотой:
– А! это вы, баронесса? Полюбуйтесь нашей работой, полюбуйтесь.
Очень довольная, казалось, что есть передъ кѣмъ похвалиться, она, подбоченясь обѣими руками, принялась обстоятельно объяснять дѣвочкѣ разницу между банкетами и обыкновенными "куртагами": куртаги при Дворѣ бываютъ вѣдь каждую недѣлю по два раза: по четвергамъ да воскресеньямъ; хотя на нихъ и съѣзжаются особы четырехъ первыхъ классовъ да гвардейское офицерство, но забавляются тамъ только карточной игрой да ушами хлопаютъ на "камерную" музыку итальянцевъ. "Банкеты" – "совсѣмъ иное дѣло: они даются только въ царскіе и другіе торжественные дни.
– Да что же вы молчите, баронесса? – прервала сама себя словоохотливая кастелянша, какъ будто обиженная тѣмъ, что не слышитъ похвалъ. – О чемъ вы задумались?
– Я вспоминаю свадебные столы y насъ въ Лифляндіи… – отвѣчала Лилли.
– Да что они тамъ развѣ еще наряднѣе?
– Не наряднѣе, нѣтъ; но…
– Но что?
– Вмѣсто этихъ искусственныхъ цвѣтовъ и лентъ, тамъ все живые цвѣты; кресла молодыхъ увиты гирляндами, а куверты – вѣнками изъ розъ и миртовъ.
– Но вѣдь это, въ самомъ дѣлѣ, должно быть премило! Какая жалость, право, что я раньше-то этого отъ васъ не слышала…
– А развѣ вы не поспѣете еще это сдѣлать?
– Да о всякомъ отступленіи отъ регламента надо доложить оберъ-гофмаршалу.
– А я бы ему и не докладывала! Понравится государынѣ и молодымъ, такъ гофмаршалъ и рта не разинетъ.
– Какая вы храбрая! Развѣ ужъ сдѣлать маленькую пробу надъ креслами и кувертами молодыхъ?
– Ну, конечно, мадамъ Балкъ. Вы сами увидите, какъ это красиво.
– Ахъ, баронесса, баронесса! Посадили вы мнѣ блошку въ ухо… Попробуемъ ужъ на вашъ и на мой страхъ.
И энергичная барыня послала тотчасъ къ садовнику за зеленью и цвѣтами. Черезъ полчаса времени кресла обоихъ молодыхъ были уже въ пышныхъ гирляндахъ, а приборы ихъ – въ розахъ и миртахъ.
Тутъ влетѣлъ камерпажъ и махнулъ рукой капельмейстеру на хорахъ. Оттуда грянулъ торжественный маршъ. Всѣ кругомъ заметались.
– Ея величество вышла изъ своихъ покоевъ!
Лилли успѣла только юркнуть въ боковую дверь, но, обернувшись на бѣгу, замѣтила еще оберъ-гофмаршала и маршала, чинно и важно съ своими маршалскими жезлами открывавшихъ шествіе передъ императрицей и молодыми съ ихъ свитой.
Добѣжавъ къ себѣ, дѣвочка остановилась посреди комнатки и глубоко перевела духъ.
"А что, если мадамъ Балкъ вдругъ назоветъ имъ меня? На всякій случай перевязать косичку хорошенькой бархаткой"…
Едва она справилась съ этимъ дѣломъ, какъ. влетѣлъ пажъ.
– Вы здѣсь, баронесса? Пожалуйте къ государынѣ.
Сердечко въ груди y нея такъ и екнуло, душа въ пятки ушла.
– Мадамъ Балкъ тоже тамъ?
– Тамъ. Она же и говорила про васъ.
– Такъ и есть! Но государыня не гнѣвается?
– Ай, нѣтъ, напротивъ, она въ самомъ лучшемъ расположеніи духа.
Это нѣсколько подбодрило Лилли. Когда она входила въ "Большой" залъ, сотни глазъ направились на нее. Сама же она видѣла только государыню за главнымъ столомъ, да стоявшую за ея кресломъ, рядомъ съ прислуживавшимъ камергеромъ, г-жу Балкъ.
– Такъ вотъ она, наша искусница, – промолвила Анна Іоанновна своимъ густымъ, почти мужскимъ баритономъ, окидывая Лилли ласковымъ взглядомъ. – Ты оказала намъ въ сей великій день преизрядную радость. Чѣмъ бы и намъ тебя порадовать?
"Проси же, проси!" подбивала сама себя Лилли, и сокровенное желаніе было y нея уже на губахъ. Но губы ея не размыкались, а застѣнчивый взоръ умоляюще скользнулъ на новобрачныхъ.
Поддержки ждать отъ нихъ ей было, однако же, безполезно. Оба сидѣли какъ въ воду опущенные, а y принцессы глаза были еще заплаканы, и блѣдность щекъ не скрашивалась даже наложенными на нихъ румянами.
Лилли взглянула тутъ на цесаревну, и что же? Та тотчасъ пришла къ ней на помощь:
– Ваше величество! дѣвочка обробѣла. Не дозволите ли мнѣ дать за нее отвѣтъ?
– Говори.
– У нея одна мечта – попасть въ это воскресенье на публичный маскарадъ.
– Охъ, дѣтство, дѣтство! И танцовать, вѣрно, до страсти любишь?
– Люблю, ваше величество… – смущенно пролепетала Лилли.
– Но прыгаешь еще, можетъ, трясогузкой? Такъ балетмейстеръ нашъ Флере маленько тебя подучитъ.
Милостивый прощальный кивокъ, – и оторопѣвшей, но счастливой дѣвочкѣ оставалось только сдѣлать возможно граціозный благодарственный реверансъ.
Конецъ I части.
Часть II
I. Контрабандой
Къ серединѣ свадебной недѣли весь Дворъ до того изморился, что въ четвергъ была сдѣлана общая передышка.
Въ пятницу же съ самаго полудня въ Зимнемъ дворцѣ состоялся парадный балъ-маскарадъ, къ которому были допущены только особы высокопоставленныя или "аташированныя" къ Царской фамиліи. Для тѣхъ же избранныхъ особъ былъ въ субботу на придворной сценѣ оперный спектакль-gala.
Зато къ назначенному на воскресенье, 8-е іюля, заключительному "публичному" маскараду (какъ значилось въ разосланныхъ печатныхъ приглашеніяхъ) "имѣли пріѣздъ всѣ придворныя и знатныя персоны и чужестранныя, а также дворянство съ фамиліями, кромѣ малолѣтнихъ, въ приличныхъ маскахъ, съ тѣмъ, чтобъ платья пилигримскаго и арлекинскаго не было, тако жъ не отваживались бы вздѣвать какихъ непристойныхъ деревенскихъ платьевъ, подъ опасеніемъ штрафа".
Братья Шуваловы, уже по званію камеръ-юнкеровъ цесаревны, присутствовали при всѣхъ перечисленныхъ празднествахъ, но и ихъ, подобно Лилли Врангель, всего болѣе интересовалъ воскресный маскарадъ, для котораго оба заблаговременно заказали себѣ "пристойныя" платья: старшій братъ, Александръ, – плащъ бедуина, а младшій, Петръ, – доспѣхи средневѣковаго рыцаря.
Петру Ивановичу, однако, такъ и не пришлось пощеголять въ своихъ доспѣхахъ. Въ самый день маскарада онъ дежурилъ днемъ во дворцѣ цесаревны.
Когда онъ тутъ съ дежурства собрался во свояси и взбѣгалъ къ себѣ наверхъ въ третій этажъ, по обыкновенію, черезъ двѣ ступени на третью, то второпяхъ оступился; нога y него подвернулась, и невыносимая боль едва-едва дала ему возможность доплестись до дивана въ кабинетѣ. Самсоновъ слеталъ тотчасъ же за лейбъ-хирургомъ Елисаветы Петровны, Лестокомъ. Тотъ, ощупавъ больное мѣсто, нашелъ, что опасности никакой нѣтъ, но что вытянута жила и что паціенту обязательно должно пролежать день-другой съ арниковой примочкой на сильно-опухшей ногѣ. Такъ старшій Шуваловъ, завернувшій передъ маскарадомъ домой, чтобы облечься въ свой бѣлый бедуинскій плащъ, засталъ младшаго брата въ самомъ дурномъ настроеніи распростертымъ на диванѣ съ компрессомъ на ногѣ и съ книжкой въ рукахъ.
– Значитъ, богиня твоя Діана на маскарадѣ тебя такъ и не дождется? – замѣтилъ онъ. – Если она про тебя спроситъ, то что сказать ей? что прикованъ къ своему дивану?
– Ну да, какъ Прометей къ скалѣ! – проворчалъ въ сердцахъ Петръ Ивановичъ.
"Подлинно Прометей! иронизировалъ онъ самъ надъ собой по уходѣ брата. – Точно мальчишка поскользнулся и самъ себя наказалъ! Тамъ всѣ уже съѣзжаются на общее веселье, а ты вотъ лежи пластомъ и утѣшайся какой-то книженкой. Какъ это глупо, ахъ, какъ глупо!"
Въ это время изъ передней донесся нетерпѣливый звонокъ, а затѣмъ стукъ отворяемой двери и возгласъ Самсонова:
– Вы ли это, Михайло Ларивонычъ?
– Собственной, братъ, персоной, – отвѣчалъ веселый голосъ, и въ комнату ворвался красивый молодой офицеръ.
– Воронцовъ! – вскричалъ Шуваловъ и, полуприподнявшись на диванѣ, протянулъ ему обѣ руки. – Какъ ты вырвался сюда, дружище?
Пріятели крѣпко обнялись и расцѣловались.
– Да что y тебя, Пьеръ, съ ногой-то? – спросилъ Воронцовъ.
Петръ Ивановичъ сталъ объяснять. Тутъ въ дверяхъ показался старшій камердинеръ, Ермолаичъ.
– Съ пріѣздомъ, батюшка, Михайло Ларивонычъ! Нежданый другъ лучше жданыхъ двухъ; аль только на побывку?
– На побывку, старина, и контрабандой.
Старикъ всплеснулъ руками.
– Самовольно, значитъ, безъ вѣдома герцога?
– Похоже на то.
– Эка гисторія! Да вѣдь тебя, батюшка, онъ самъ же и спровадилъ отселѣ къ чорту на кулички въ линейные полки? Какъ провѣдаетъ про твое самовольство, такъ жди отъ него всякихъ пакостей: разжалуетъ въ рядовые, а не то и въ арестантскія…
– Богъ не выдастъ – свинья не съѣстъ! – былъ легкомысленный отвѣтъ. – Ну, а теперь, старина, можешь опять благородно отретироваться въ собственные аппартаменты. У насъ съ Петромъ Иванычемъ свои приватныя дѣла.
– Приватныя дѣла! Ну, подумайте! – ворчалъ себѣ подъ носъ старикъ, "благородно ретируясь". – И покалякать-то толкомъ не дадутъ…
– Такъ развѣ и полковой командиръ не знаетъ о твоей отлучкѣ? – продолжалъ, между тѣмъ, допрашивать Шуваловъ.
– Командиръ-то знаетъ; но отлучился я подъ претекстомъ якобы къ роднымъ въ деревню. Были y насъ, видишь ли, на дняхъ большіе маневры. Я съ моей ротой пробрался ночью окольными путями въ тылъ непріятелю, напалъ врасплохъ на ихъ главную квартиру и захватилъ самого командира со всѣмъ его штабомъ въ постели.
Шуваловъ расхохотался.
– Однако! Воображаю, какъ они тебя благодарили. Ну, и ты увелъ ихъ въ свой лагерь?
– Взялъ съ нихъ только слово считать себя военноплѣнными. Это рѣшило исходъ маневровъ. Мой командиръ хотѣлъ было представить меня за то внѣ очереди къ слѣдующему рангу…
– А ты неужели отказался?
– Отказался, и по двумъ причинамъ: во-первыхъ, было бы не по-товарищески на чужой оплошкѣ выгадывать себѣ служебный фортель… Во-вторыхъ…
– Ну, что же во-вторыхъ?
– Во-вторыхъ, я могъ выпросить себѣ, замѣсто того, негласный отпускъ, который былъ мнѣ до зарѣзу нуженъ, чтобы… чтобы оглядѣться здѣсь опять въ придворныхъ сферахъ.
– Ты, Мишель, и лгать-то безъ запинки не умѣешь. Скажи прямо, что не въ-терпежъ стало въ долгой разлукѣ съ своей душой-дѣвицей.
– Да ты, Пьеръ, это про кого?
– Про кого, какъ не про ту, изъ-за которой собственно ты и вылетѣлъ тогда изъ Петербурга.
– Отъ тебя, братъ, я вижу, ничего не скроешь. Но ты еще не знаешь, что y насъ съ нею были уже декларасіоны, что мы тайнымъ образомъ помолвлены.
– Нѣчто подобное я уже подозрѣвалъ. Вѣдь вы съ графиней Анной Карловной замѣтили другъ друга еще тогда, когда ты былъ кадетомъ въ шляхетскомъ корпусѣ.
– Да, цесаревна пріѣзжала къ намъ въ корпусъ зачастую съ своей кузиной на всенощныя, отстаивала всю службу. Уже тогда мы поняли съ Аннетъ, что созданы другъ для друга. Когда же я вышелъ въ офицеры, мы обмѣнялись кольцами. Ни тебѣ, никому другому я объ этомъ пока не сказывалъ, чтобы не было, знаешь, медизансовъ. Но Биронъ чрезъ своихъ ищеекъ все-таки, видно, кое-что пронюхалъ…
– И разлучилъ васъ, потому что ты, какъ мужъ кузины цесаревны и притомъ офицеръ гвардіи, могъ быть для нѣмецкой партіи весьма опасенъ.
– Ну, вотъ. А на дняхъ я получилъ цидулочку отъ Аннетъ, что нынче-де на публичномъ маскарадѣ въ Лѣтнемъ дворцѣ мы могли бы встрѣтиться безъ всякой опаски. Раздобыть бы только приличный костюмъ…
– И входный билетъ, безъ котораго тебя не впустятъ, – добавилъ Шуваловъ. – На твое счастье я, какъ видишь, не въ состояніи воспользоваться ни своимъ костюмомъ, ни своимъ билетомъ, и могу отдать ихъ въ полное твое распоряженіе. Самсоновъ!
– Иди, иди! – донесся изъ лакейской ворчливый голосъ Ермолаича. – Начудесилъ, ну, и кайся.
– Да что y васъ тамъ? – теряя уже терпѣніе, крикнулъ Шуваловъ.
– Не одѣтъ я, сударь… – отозвался наконецъ Самсоновъ.
– Вретъ, вретъ! одѣтъ! – обличилъ его старикъ. – Чего сталъ, шелопутъ. Иди, иди на расправу. Ишь ты! ровно быкъ передъ убоемъ упирается.
И съ напряженіемъ всѣхъ своихъ старческихъ силъ, Ермолаичъ втолкнулъ въ комнату къ господамъ средневѣковаго рыцаря.
Въ первый моментъ Петръ Ивановичъ готовъ былъ, кажется, не на шутку разсердиться, но юный "шелопутъ" въ своихъ, на видъ тяжелыхъ стальныхъ, на самомъ же дѣлѣ картонныхъ доспѣхахъ, оклеенныхъ только сверху серебряной бумагой, остановился посреди комнаты въ такой безупречно-рыцарской позѣ, что господинъ его, зараженный смѣхомъ пріятеля, самъ также добродушно разсмѣялся.
– Ахъ, ты, шутъ и пьеро! Вѣдь пустить его этакъ на придворный маскарадъ, такъ никто, пожалуй, не призналъ бы въ немъ лакея.
– Ну, а теперь, Самсоновъ, разобалакивайся-ка опять, – сказалъ Воронцовъ: – на маскарадъ отправляюсь сейчасъ я вмѣсто твоего барина.
– Ваше благородіе, Михайло Ларивонычъ! взмолился тутъ Самсоновъ. – Явите божескую милость: возьмите меня тоже съ собой!
– Эко слово молвилъ! Тебя все равно вѣдь не пропустятъ.
– Меня-то съ вами пропустятъ: многіе служители придворные меня въ лицо знаютъ; а для послугъ, неравенъ часъ, я могу вамъ еще пригодиться.
– Нестерпимо, вишь, любопытенъ посмотрѣть тоже на этакій маскарадъ, – поддержалъ его Ермолаичъ. – Возьми-ка его ужъ, сударь, чтобы тебѣ одному, грѣшнымъ дѣломъ, какого дурна тамъ не учинилось. Малый онъ шустрый.
– А чтожъ, и въ самомъ дѣлѣ, – обратился къ Воронцову Шуваловъ. – Пускай ужъ идетъ съ тобой; все вѣрнѣе. Про рыцарскій костюмъ мой слышала отъ меня до сихъ поръ одна только особа. По походкѣ, по голосу она, чего добраго, догадается, что это не я, а кто другой.
– Ну, походку и голосъ можно всегда измѣнить. А кто та особа?
– Юліана Менгденъ. Сама она, имѣй въ виду, будетъ маскирована Діаной.
– О! la belle Julie? Но мнѣ она, ты знаешь, не опасна. Ну, что же, Самсоновъ, скоро ли?
