Василий Авенариус
Бироновщина
Артемій Петровичъ съ гадливостью оттолкнулъ ногой пресмыкающагося.
– Прочь! Не ради тебя самого, а только ради твоего семейства я, такъ и быть, тебя пощажу. Но чтобы въ Петербургѣ и духу твоего уже не было! Сегодня же сбирай свои пожитки, а завтра, чѣмъ свѣтъ, отправляйся на постоянное жительство въ Выборгъ… Самсоновъ! выведи его вонъ.
Не ожидая ужъ, пока молодой камердинеръ поможетъ ему подняться, отставленный секретарь вскочилъ съ полу и выскользнулъ въ дверь.
XII. Попугай мадамъ Варлендъ
Третью ночь уже подъ рядъ Марта, эстонка-камеристка баронессы Юліаны, мучилась зубною болью. Помѣщалась она за занавѣской въ маленькой передней къ спальнямъ своей госпожи и Лилли. Привыкнувъ въ деревнѣ вставать спозаранку, Лилли и теперь спала подъ утро чуткимъ сномъ. И вотъ, еще до разсвѣта (дѣло происходило въ первой половинѣ ноября), ее разбудили сдавленные стоны изъ передней. Она прислушалась.
"Да это Марта! Вѣрно, опять зубы… Какъ бы помочь ей? Пойти, посмотрѣть…"
Спичекъ тогда еще не было изобрѣтено, и огонь высѣкался огнивомъ изъ кремня. А такъ какъ такое добываніе огня было довольно мѣшкотно, то въ спальняхъ на ночь, обыкновенно, зажигался ночникъ. Такой же ночникъ горѣлъ и y Лилли. Съ ночникомъ въ рукѣ, въ одной сорочкѣ да въ туфелькахъ, она прошла въ переднюю и отодвинула занавѣску передъ кроватью камеристки.
– Что, Марта, зубы тебѣ все спать не даютъ? – спросила она ее участливо по-эстонски.
– Это ты, милая барышня? – плаксиво отозвалась Марта. – Гдѣ тутъ заснуть ужъ… Охъ!
При этихъ словахъ она приподняла голову съ изголовья. Одну щеку y нея, оказалось, такъ раздуло, что носъ совсѣмъ свернуло въ сторону. Лилли не могла удержаться отъ смѣха.
– На кого ты похожа, Марта! Ну, ну, не сердись. Еслибъ ты сама могла видѣть себя въ зеркалѣ… Но послѣ опухоли зубная боль, говорятъ, проходитъ.
– "Проходитъ"! – проворчала Марта, бережно прикрывая ладонью свою вздутую щеку. – Такъ дергаетъ, такъ дергаетъ, ой-ой!
– Ахъ, бѣдная! Я сама не знаю зубной боли, и никакихъ капель отъ зубовъ y меня нѣтъ… Но вотъ что: есть y меня кельнская вода; она, слышно, очень помогаетъ. Сейчасъ принесу тебѣ…
– Не нужно, милая барышня, оставь. Знаю я эту кельнскую воду: всѣ десны разъѣстъ. Съ вечера я положила себѣ на щеку горячій мѣшечекъ, – вотъ этотъ самый; такъ сперва словно полегчало. Да за ночь, вишь, остылъ…
– А что въ немъ такое? – полюбопытствовала Лилли, ощупывая небольшой пузатый мѣшечекъ. – Онъ будто пескомъ набитъ.
– Нѣтъ, аржаной мукой съ кухонною солью. Какъ нагрѣть его на горячей плитѣ да потомъ приложить къ щекѣ, такъ боль помаленьку и утихаетъ.
– А что, Марта, въ кухнѣ, вѣрно, вѣдь развели уже огонь подъ плитой? Схожу-ка я на кухню…
– Что ты, душечка, Господь съ тобой! Да ты вѣдь и не одѣта…
– Одѣться недолго.
– Такъ лучше же я сама…
– Нѣтъ, нѣтъ, Марта. Ты только хуже еще простудишься. Лежи себѣ, лежи; я мигомъ…
И, возвратясь въ свою комнатку, Лилли живой рукой одѣлась, а затѣмъ, съ ночникомъ въ одной рукѣ, съ мѣшечкомъ въ другой, цѣлымъ рядомъ горницъ и коридоровъ направилась къ черной лѣстницѣ, чтобы спуститься въ нижній этажъ дворца, гдѣ была кухня. Вслѣдствіе ранняго часа, весь дворецъ былъ погруженъ еще въ сонъ и точно вымеръ. Тамъ и сямъ только мерцали одиночныя масляныя лампы; но скуднаго свѣта ихъ было достаточно для того, чтобы показать Лилли всю безлюдность громаднаго зданія, и отъ звука собственныхъ шаговъ ей становилось жутко.
Вотъ опять совсѣмъ неосвѣщенная проходная комната…
"Богъ ты мой! Кто это сидитъ тамъ на диванчикѣ?.."
Дѣвочка остановилась съ бьющимся сердцемъ и, приподнявъ въ рукѣ ночникъ, пристально вглядѣлась.
"Да это дежурный лакей! Усталъ тоже, бѣдняга, за ночь и клюетъ носомъ".
На цыпочкахъ она прошмыгнула далѣе, чтобы не тревожить спящаго.
Тутъ изъ боковой комнаты донесся къ ней рѣзкій картавый голосъ.
"Вѣрно, опять кто-нибудь изъ прислуги; еще кого разбудитъ!"
Заглянула она и въ эту комнату. Лампы тамъ хотя и не было, но зато топилась большая кафельная печь, и пылавшія съ трескомъ растопки освѣщали ближайшіе предметы своими яркими вспышками. Передъ большой клѣткой съ попугаемъ стоялъ парень въ косовороткѣ и засунутыхъ въ голенища шараварахъ, – должно-быть, истопникъ, который только-что затопилъ печь и со скуки, видно, радъ былъ случаю подразнить глупую птицу.
– Ты что тутъ дѣлаешь? – спросила, подходя, Лилли, стараясь придать своему голосу возможную строгость.
Парень оторопѣлъ.
– Да я ничего-съ, барышня… Поговорилъ только малость съ попугаемъ…
Но самъ же попугай уличилъ его.
– Живодеръ! живодеръ! – полушопотомъ прокартавилъ онъ, вызывающе поглядывая изъ-подъ своего наряднаго краснаго хохолка то на парня, то на барышню.
– Это ты его научилъ! – воскликнула Лилли. – Да вѣдь это никакъ тотъ самый, котораго мадамъ Варлендъ готовитъ для герцога?
– Ну, и пущай услышитъ! – съ явнымъ ужъ озлобленіемъ возразилъ истопникъ. – Живодеръ и есть: съ родного батьки моего кошками шкуру содралъ!
Лилли ахнула.
– И отецъ твой померъ?
– Помираетъ; дай Богъ до Рождества дотянуть.
– Это ужасно! Но, вѣрно, старикъ твой шибко передъ нимъ провинился?
– Знамо, не безъ того… Да вольножъ было этимъ конюхамъ нѣмецкимъ хвалиться, что герцогъ ихъ такой и сякой, чуть не помазанецъ божій. Ну, а батька мой, грѣшнымъ дѣломъ, подвыпилъ, да спьяну и выложилъ имъ на чистоту всю истинную правду: что герцогъ ихъ, молъ, вовсе-то не знатнаго рода, а тоже изъ подлаго люда. Ну, тѣ и пойди, донеси самому, а онъ какъ распалился тутъ гнѣвомъ…
Оправдываясь такимъ образомъ, басистый парень возвысилъ голосъ. Попугай въ свою очередь, не желая отстать отъ него, издалъ пронзительный свистъ и провозгласилъ заученную отъ г-жи Варлендъ фразу:
– Hoch lebe Seine Durchlaucht! Hurra! hurra! hurra!
Дверь въ спальню Варлендъ растворилась, и оттуда выглянула она сама въ ночномъ чепцѣ, въ ночной кофтѣ.
– Ты ли это, дитя мое? – удивилась она. – Какъ ты сюда попала, и кто это съ тобой?
Лилли стала по-нѣмецки же объяснять ей. Истопникъ, не выжидая конца объясненія, далъ тягу. Впрочемъ, и сама Варлендъ не дослушала, а можетъ-быть, со сна толкомъ и не разобрала.
– И зачѣмъ было снимать мой платокъ съ клѣтки? – перебила она дѣвочку, зѣвая во весь ротъ.
– Сняла его нея…
– Ну, все равно; прикрой опять этого крикуна и ступай-ка тоже спать.
"Слава Богу!" – облегченно вздохнула про себя Лилли, когда голова почтенной дамы скрылась за дверью.
Подогрѣвъ цѣлительный мѣшечекъ на плитѣ въ кухнѣ, она отнесла его Мартѣ и тогда уже улеглась сама въ постель досыпать свой прерванный сонъ.
Когда она въ обычный часъ проснулась, ея ночная прогулка представлялась ей какъ бы сновидѣніемъ, и только когда на глаза ей попалась Марта съ повязанной щекой, въ памяти ея возстали всѣ отдѣльные моменты прогулки. Первымъ побужденіемъ ея было – открыться во всемъ Юліанѣ Менгденъ. Но когда она встрѣтилась снова лицомъ къ лицу съ корректной до щепетильности, замороженной въ придворномъ этикетѣ, гоффрейлиной, – y нея духу на то не хватило.
Прошло нѣсколько дней. О попугаѣ говорили, но только какъ о сюрпризѣ для герцога.
"Попугай, вѣрно, забылъ уже то слово", – рѣшила Лилли и совсѣмъ было успокоилась.
Подходило 13-ое ноября – день рожденія герцога. Но наканунѣ государыня вдругъ прислала за принцессой, чтобы вмѣстѣ съ нею сдѣлать репетицію.
– А ты что же, моя милая? – обернулась Анна Леопольдовна къ Лилли, когда, въ сопровожденіи Юліаны, выходила уже изъ комнаты.
– Мнѣ нездоровится… – пролепетала дѣвочка, чувствуя, какъ сама мѣняется въ лицѣ. – Позвольте мнѣ, ваше высочество, остаться…
– Пустяки, пустяки! Попугай тебя разсѣетъ. Идемъ.
Дѣлать нечего, – пришлось итти.
Мадамъ Варлендъ съ своимъ питомцемъ въ клѣткѣ была уже въ пріемной передъ внутренними аппартаментами императрицы. Клѣтка на всякій случай была накрыта зеленымъ тафтянымъ колпакомъ, чтобы попугай преждевременно не выболталъ всей своей премудрости. Мимоходомъ кивнувъ его воспитательницѣ и стоявшему тутъ же придворному лакею, Анна Леопольдовна съ своей маленькой свитой вошла къ государынѣ; слѣдомъ лакей внесъ клѣтку, а мадамъ Варлендъ замыкала шествіе.
Кромѣ герцогини Бенигны, весь штатъ придворныхъ приживальщиковъ и шутовъ обоего пола оказался также налицо. Никому, видно, не хотѣлось пропустить занимательной репетиціи. Послѣ первыхъ привѣтствій Анна Іоанновна обратилась къ г-жѣ Варлендъ:
– Ну, мадамъ, начинай!
Та дернула за шнурокъ, и зеленый колпакъ раздвинулся. Окружающіе вполголоса стали восхищаться пернатымъ красавцемъ.
– И какъ вѣдь на всѣхъ посматриваетъ! – замѣтила сама государыня. – Точно понимаетъ, что имъ любуются. Ну, что же, мадамъ?
Варлендъ, нагнувшись къ клѣткѣ, шепнула что-то попугаю, и тотъ крикнулъ во всю мочь:
– Schön guten Morgen! Gut geschlafen? (Добраго утра! Хорошо ли спали?)
– Какъ четко вѣдь выговариваетъ! – одобрила опять Анна Іоанновна. – Онъ y тебя и пѣсни поетъ?
– Jawohl, Majestät, – отвѣчала Варлендъ и снова подсказала своему ученику что-то шопотомъ.
– "Freut euch des Lebens"! – засвисталъ онъ начало извѣстной нѣмецкой пѣсни.
– Вторую строчку онъ тоже знаетъ, – но не такъ еще твердо, извинилась учительница.
– До завтра, смотри, подучи его, – приказала императрица. – А поетъ тоже чисто, что свирѣль. Ну, еще что же?
– Hoch lebe… – можно было разслышать подсказываніе мадамъ Варлендъ.
И послушный воспитанникъ не замедлилъ гаркнуть:
– Hoch lebe Seine Durchlaucht! Hurra! hurra! hurra!
Но, o, ужасъ! вслѣдъ затѣмъ онъ прокартавилъ полушопотомъ, однако, совершенно внятно:
– Живодеръ! живодеръ!
Можно себѣ представить, какое впечатлѣніе должно было произвести на всѣхъ такое публичное поруганье всесильнаго временщика, въ присутствіи не только его супруги, но и самой императрицы. Послѣдняя, словно ушамъ своимъ не вѣря, молча повела кругомъ глазами. Но никто не смѣлъ поднять на нее глазъ; всѣ обмерли и потупились. Одна только герцогиня Биронъ, плохо понимавшая по-русски, съ недоумѣніемъ вопросила:
– Aber was Неiss das: Schivadör? (Да что это значитъ: живодеръ?)
Тутъ Балакиревъ, питавшій къ герцогу курляндскому, какъ большинство русскихъ, глубокую ненависть, не утерпѣлъ пояснить:
– Das Неisst: Schinder.
Герцогиня всплеснула руками:
– Ach, Herr Jesus!
Императрица же, сверкнувъ очами, указала Балакиреву на выходъ:
– Вонъ!
Теперь только ни въ чемъ не повинная Варлендъ пришла въ себя отъ своего оцѣпенѣнія. Co слезами стала она клясться, что ей-Богу же не учила этому попугая.
– Такъ кто же научилъ, кто? – спросила Анна Іоанновнана.
– Die ist's! – ткнула герцогиня пальцемъ на Лилли, растерянный видъ которой, дѣйствительно, какъ-будто давалъ поводъ къ такому подозрѣнію.
Но тутъ вступилась за нее та же мадамъ Варлендъ. Ея объясненіе звучало такъ искренно и правдоподобно, что ни y кого, казалось, не оставалось уже сомнѣнія на счетъ виновности истопника, котораго Лилли застала передъ клѣткой.
– Но ты все же слышала, какъ онъ училъ попугая? – обратилась государыня уже прямо къ Лилли. – Не лги y меня, говори всю правду!
– Слышала… – призналась дѣвочка, дрожа всѣмъ тѣломъ.
– Ахъ, разбойница! Но умолчала ты о томъ съ какого умысла?
– Я думала, что попугай забудетъ… да боялась еще, чтобъ съ этимъ человѣкомъ не сдѣлали того же, что съ его старикомъ-отцомъ…
– А съ тѣмъ что сдѣлали? Сказывай, ну!
– Его наказали, по приказу герцога, такъ нещадно, что онъ теперь умираетъ…
– Умираетъ! – подхватила апатичная вообще, но сердобольная Анна Леопольдовна. – Сынъ ожесточился изъ-за отца. Ваше величество! не отдавайте его-то хоть на избіеніе!
– Бить его на тѣлѣ не будутъ, не волнуйся, – проговорила государыня глухимъ голосомъ, и по выраженію ея лица видно было, какъ тяжело ей дать такое обѣщаніе.
– Но его все же накажутъ?
– Безъ всякаго наказанія оставить его нельзя чтобы другимъ не было повадно. Страха божьяго не стало на нихъ, окаянныхъ! А озорного попугая своего, мадамъ, убери вонъ, да чтобы не было объ немъ впредь ни слуху, ни духу; поняла?
Мадамъ Варлендъ, должно-быть, хорошо поняла, потому что съ того самаго дня красавецъ-попугай словно сгинулъ.
Конецъ II части.
Часть III
I. Ледяная статуя
Дни рожденья и тезоименитства членовъ какъ Царской Фамиліи, такъ и семьи герцога Бирона, праздновались при Дворѣ одинаково торжественно: поутру въ Зимнемъ дворцѣ бывалъ съѣздъ «знатнѣйшихъ персонъ» и иноземныхъ посланниковъ для принесенія поздравленій, а вечеромъ – балъ. То же самое было, разумѣется, и 13-го ноября 1739 года, когда герцогу исполнилось 49 лѣтъ.
Во время утренняго пріема поздравителей Биронъ былъ видимо не въ своей тарелкѣ, – что достаточно объяснялось, пожалуй, нанесеннымъ ему наканунѣ заочнымъ "афронтомъ" съ попугаемъ. Тутъ, однако, разнесся слухъ, что виновный истопникъ подвергся уже и заслуженной карѣ. Его не били, нѣтъ: въ этомъ отношеніи его свѣтлость строго подчинился выраженной государыней волѣ. Но отъ наказанія вообще "преступникъ" не былъ избавленъ, и изобрѣтательный въ такихъ случаяхъ умъ курляндца придумалъ для него небывалую еще пытку. Парня отправили на придворный конюшенный дворъ, находившійся въ концѣ большой Конюшенной улицы y рѣчки Мьи (нынѣ Мойка), раздѣли здѣсь до-нага, привязали къ столбу y водокачалки и стали окачивать ледяной водой на двадцатиградусномъ морозѣ. Но исполнители экзекуціи переусердствовали: окачивали несчастнаго до тѣхъ поръ, пока тотъ, покрывшись ледяной корой, не обратился въ "ледяную статую". Такъ передавалось по крайней мѣрѣ на пріемѣ шопотомъ изъ устъ въ уста, – передавалось съ глубокимъ возмущеньемъ, но въ лицо свѣтлѣйшему новорожденному тѣ же уста льстиво улыбались. Самъ же онъ не могъ скрыть своего раздраженія: истязать "делинквента" до смерти y него все-таки, должно быть, не было намѣренія.
На вечернемъ балу главный интересъ, по крайней мѣрѣ, прекрасной половины человѣчества сосредоточился, прежде всего, на дамскихъ туалетахъ, отличавшихся, какъ всегда, большимъ разнообразіемъ и великолѣпіемъ. Особенную зависть y многихъ возбуждала герцогиня Биронъ, увѣсившая себя, ради семейнаго торжества, всѣми фамильными брилліантами и другими драгоцѣнными каменьями; но сама она, видимо, всего болѣе гордилась своимъ головнымъ уборомъ и, какъ китайскій болванчикъ, качала головой, чтобы сидѣвшая на ея напудренномъ парикѣ съ буклями райская птица съ длиннѣйшимъ разноцвѣтнымъ, металлическаго блеска, хвостомъ и съ распушенными золотистыми крыльями колыхалась, точно вотъ-вотъ взлетитъ сейчасъ на воздухъ. На бѣду подъ этимъ уборомъ было ея собственное, испорченное оспой лицо съ туповато-надменной улыбкой. Это не помѣшало, однако, такому бывалому царедворцу, какъ Лестокъ, выразить ей свое "нелицемѣрное" восхищеніе:
– Сегодня, герцогиня, вы превзошли себя! Васъ можно сравнить развѣ съ павлиномъ, распустившимъ колесомъ свой пышный хвостъ.
Этотъ сомнительный комплиментъ недалекая герцогиня приняла за чистую монету и подарила льстеца "очаровательной" улыбкой.
И вдругъ y нея явилась соперница въ лицѣ молодой иностранки, графини Рагузинской. Все платье красавицы-венеціанки было усыпано крупными жемчужинами, изъ которыхъ каждая стоила сотни, если не тысячи рублей. Мало того, что всѣ гости такъ и "пялили" теперь на нее глаза, но даже сама государыня, слѣдившая за танцами въ открытыя настежь двери сосѣдней гостиной, замѣтила герцогинѣ:
– А знаешь ли, Бенигна: эта Рагузинская, какъ всегда, опять царица бала.
Бенигна позеленѣла отъ досады.
– Спору нѣтъ, что танцуетъ она хорошо, собой недурна…
– И одѣта богаче меня и тебя.
– А ваше величество вѣрите, что всѣ эти жемчужины на ней настоящія?
– Ты какъ скажешь, Буженинова? – отнеслась Анна Іоанновна черезъ плечо къ стоявшей позади ея карлицѣ-калмычкѣ, которая одна лишь изъ всего шутовскаго персонала допускалась на придворные балы для ближайшихъ послугъ своей царственной госпожи. – Ты знаешь вѣдь немножко толкъ въ жемчужинахъ: ходила со мной не разъ въ мастерскую этого Граверо; вонъ на Рагузинской жемчужины, по твоему, поддѣльныя али нѣтъ?
– Не знаю, матушка, – отвѣчала шутиха: – чего не знаю, того не скажу; не знаю. А вызнать тебѣ, изволь, могу.
– Да какъ же ты вызнаешь?
Карлица съ комической ужимкой лукаво усмѣхнулась.
– Это ужъ мой секретъ! Только ты, матушка, исполни потомъ мою малую просьбицу.
– А въ чемъ твоя просьба?
– Насидѣлась я, вишь, въ дѣвкахъ: выдай ты меня замужъ за добраго молодца!
– Помяни, Господи, царя Соломона и всю премудрость его! Кто тебя, дуру, возьметъ-то?
– Родимая! кормилица! – взмолилась Буженинова жеманно и плаксиво. – Молодой квасъ – и тотъ играетъ.
Шутиха даже всхлипнула.
– Ну, разрюмилась! – сказала Анна Іоанновна. – Ладно. Для такой пригожицы жениха какъ не найти; только кличъ кликнуть. Но напередъ дознайся все же на счетъ жемчужинъ.
– Сейчасъ дознаюсь.
– Да ты куда, дура, куда? – крикнула государыня, когда карлица мимо нея юркнула вдругъ въ танцовальный залъ.
Но та ея уже не слышала или не хотѣла слышать. Въ танцахъ наступила только-что пауза, и Рагузинскую тотчасъ же окружило нѣсколько поклонниковъ. Обмахиваясь вѣеромъ, она съ снисходительной улыбкой выслушивала расточаемыя ей любезности. Въ это время къ нимъ подлетѣла шутиха и протиснулась между кавалерами къ самой Рагузинской.
– Дай-ка-сь, сударушка, и мнѣ насмотрѣться на твои галантереи. Фу ты, ну ты! И сама-то жемчужина, и вся-то въ жемчужинахъ! А онѣ y тебя настоящія?
Не успѣла та отстраниться, какъ нахалка наклонилась къ ея платью и впилась зубами въ одну изъ крупнѣйшихъ жемчужинъ. Но венеціанка пришла уже въ себя и хватила ее на отмашь такъ хлестко по щекѣ, что она съ визгомъ отшатнулась.
– Да за что же это, за что?.. Я пожалуюсь самой матушкѣ-государынѣ…
– Ступай, жалуйся, – отвѣчала Рагузинская съ спокойнымъ достоинствомъ. – Ежели ты сдѣлала это по ея приказу, то можешь доложить, что благородныя венеціанки не носятъ поддѣльныхъ драгоцѣнностей. Если жъ приказа ея не было, то будь довольна, что проучена, и своей жалобой не безпокой ея величество по-пустому.
Какъ прибитая собаченка, поплелась карлица обратно къ императрицѣ, къ которой между тѣмъ подошли Биронъ и нѣсколько придворныхъ и были такимъ образомъ также очевидцами описанной сейчасъ сцены.
– Ну, что, Буженинова? – спросила съ улыбкой государыня. – Отъѣхала не солоно хлѣбавши?
– Задави ее козелъ! Ручки-ножки еще трясутся… Никакого политеса…
– А что же жемчужины настоящія?
– Настоящія, матушка, охъ, самыя настоящія!
– И плюхи тоже самыя настоящія? – съ грубымъ смѣхомъ замѣтилъ герцогъ.
– Первый сортъ, батюшка, какъ и твои ледяныя статуи, – огрызнулась калмычка.
Биронъ весь побагровѣлъ и не нашелся даже, что сказать.
– А вы ее не слушайте, – герцогъ, вступилась Анна Іоанновна. – Что взять съ глупой ѳефелы? Но дабы впредь она вела себя благопристойнѣй, мы ее, непутную, окрутимъ съ добрымъ человѣкомъ.
– Этакую-то монстру?
– Для кого монстра, а для кого картинка! – обидѣлась Буженинова. – На вкусъ и цвѣтъ товарища нѣтъ. Царица обѣщалась выдать меня за мужъ и отъ царскаго слова своего не отступится. Только силкомъ за немилаго, матушка, не выдавай!
– А ты кого-нибудь себѣ уже, небось, намѣтила?
– Намѣтила, матушка, что грѣха таить. На него глядя, индо слюна бѣжитъ.
– Кто же этотъ королевичъ твой?
– А князь Квасникъ.
– Эко слово брякнула! Онъ какъ-никакъ все же благороднаго корени отрасль; а ты что? Ты и вся-то мизиннаго его перстика не стоишь.
– Онъ – князь, а я – первая твоя затѣйница и забавница: два сапога – пара. И стану я сіятельной княгиней, и урядишь ты, матушка, мнѣ княжескую свадьбу…
– Дура ты, да не совсѣмъ! – улыбнулась Анна Іоанновна. – Вотъ герцогъ подаритъ на свадьбу твоему муженьку шелковую плетку.
– А мнѣ домъ хрустальный… съ ледяными статуями.
– Такъ лучше жъ и весь домъ ледяной, – подхватилъ одинъ камергеръ: – тамъ и свадьбу сыграли бъ.
По губамъ Бирона пробѣжала недобрая усмѣшка.
– Das ware hicht so libel! (Это было бы недурно!)
– Ну, чтожъ, коли быть Ледяному дому, такъ пускай и будетъ, – рѣшила царица. – А кто же, герцогъ, его построитъ?
– Построитъ его нашъ первый государственный строитель, г-нъ Волынскій. Попросите-ка сюда г-на Волынскаго! – отнесся онъ къ подавшему счастливую мысль камергеру.
Казалось, онъ радъ былъ случаю взвалить на плечи своего главнаго недруга, и безъ того обремененнаго важнѣйшими государственными дѣлами, эту новую работу, которая ни мало не входила въ кругъ его обязанностей и должна была его еще принизить въ глазахъ всего Двора.
Такъ понялъ и самъ Волынскій, когда ему объяснили, чего отъ него требуютъ. Но, не желая дать торжествовать своему противнику, онъ не показалъ виду, что оскорбленъ, и, склонившись передъ государыней почтительно, но не раболѣпно, спросилъ, безотмѣнная ли то резолюція ея величества.
Самой ей стало теперь какъ-будто не по себѣ.
– Да, Артемій Петровичъ, пожалуйста, не отказывайся, – отвѣчала она мягко, словно извиняясь. – Никто иной, какъ ты, не сумѣлъ бы исполнить сіе столь благоуспѣшно. Женихъ хоть и шутъ, но титулованный; будетъ зрителей великое стеченіе…
– Такъ вашему величеству угодно, чтобы свадьба была поистинѣ княжеская, но, съ тѣмъ вмѣстѣ, все же шутовская, скоморошья?
– Вотъ, вотъ; со всякими тамъ огнями артофіальными, переодѣваньями и гисторіями потѣшными. Не мнѣ тебя учить.
– Слушаю-съ. Но ледъ на Невѣ должной толщины для Ледяного дома будетъ не раньше, почесть, января мѣсяца.
– Ну, чтожъ; намъ вѣдь не такъ ужъ къ спѣху. Пригони, примѣрно, ко дню моего рожденья, а то и ко времени карнавала на масленой недѣлѣ. Тогда, дастъ Богъ, и миръ съ Турціей заключимъ. Заразъ и отпразднуемъ.
– И ваше величество соизволяете на учрежденіе для сей надобности особой скоморошьей или, лучше скажемъ, маскарадной коммиссіи?
– Даю тебѣ, Артемій Петровичъ, на все полную мочь. Да въ расходахъ много не стѣсняйся. Впередъ знаю, что все тебѣ и на сей разъ, какъ и всегда, удастся къ полному нашему удовольствію.
