полная версия

Василий Осипович Ключевский
Краткий курс по русской истории

VI. Доходы казны

Во всех сферах государственного управления последовали в описываемое время важные перемены, вызванные новыми условиями и потребностями, в которые более и более вовлекалось Московское государство. Все эти перемены, особенно в войске, усложняя государственные отправления, неизбежно требовали у государства больших средств, больших расходов. Мы знаем, как увеличились средства московского правительства с объединением северо-восточной России; при всем том мы видим, с какой заботливостью блюдет оно интерес казны, не говоря уже о том, что московские государи издавна отличались бережливостью и расчетливостью. Иоанн III приказывал брать назад шкуры баранов, отпускавшихся на содержание иностранных послов. Съезжал наместник или волостель со своего наместничества или волостельства, а на его место еще не являлся новый – правительство спешит приказать, чтобы в точности собраны были на государя все кормы, которые следовали наместнику или волостелю за этот промежуток времени. Понадобилось отменить наместников и волостелей за их недобросовестность и поставить на место их выборных старост, которым приказано не брать никаких пошлин и кормов за службу, но эти пошлины и кормы нельзя было оставить совсем, и вот тщательно высчитываются все расходы города или волости, шедшие на прежнего наместника или волостеля, и переводятся в оброчную сумму, которую излюбленные головы ежегодно должны были доставлять в Москву без недобору.

Из иностранных писателей XVI в. Флетчер первый перечисляет, хотя далеко не полно, доходы московского государя^[195]. В XVI в., как и в XV, управление Московского государства сохраняло еще черты прежнего княжеского вотчинного хозяйства, имело чисто финансовый характер; главною целью всех правительственных учреждений было собирание доходов. Высшими из этих учреждений, ведавшими разные статьи государевых доходов, во второй половине XVI в. были: Дворцовый Приказ, Четверти и Приказ Большого Прихода. Дворцовый Приказ, или Приказ Большого Дворца, получал доходы с городов и приписанных к ним сел и волостей, составлявших собственную отчину царя; эти доходы получались деньгами или натурой; иные крестьяне за пользование землей в царской отчине платили непосредственным трудом, обрабатывая в пользу царя известное количество земли. Доход натурой шел на содержание двора и на дачу для царской чести, или на царское жалованье, излишек продавался по выгоднейшей цене. Флетчер и Поссевино говорят, что в этом случае для скорейшего и выгоднейшего сбыта запрещалось купцам продавать такие же произведения до тех пор, пока не будет распродан царский товар. При Флетчере от продажи этого излишка царская казна выручала до 230 000 рублей в год^[196], но во время Грозного, который жил роскошнее, не более 60 000. По показанию Маржерета, в Дворцовом Приказе обыкновенно хранилось от 120 000 до 150 000 рубл. наличными деньгами^[197].

Н. Некрасов. Новгородская торговля. Хромолитография, XIX в

Начальники четвертей собирали через областных правителей тягло и подать с остальных земель государства, распределенных между этими приказами. Псковская область ежегодно платила тяглом и податью около 18 000 рублей, область Новгорода Великого 35 000, Тверская с Торжком 8 000, Рязанская 30 000, Муромская 12 000, Казанская 18 000, Устюжская 30 000, Ростовская 50 000, Московская 40 000, Сибирская 20 000, Костромская 12 000. Весь годовой итог этой статьи простирался до 40 000 рублей. Взнос в казну совершался к 1-му сентября, т. е. к началу года. По показанию Маржерета, которое, впрочем, трудно принять буквально, тягло и подать были очень высоки, именно с выти или участка в 7 или 8 десятин казенные крестьяне платили 10–15, даже 20 рублей, смотря по качеству почвы^[198].

Приказ Большого Прихода принимал все пошлины, налоги и другие сборы. Сумма торговых сборов с больших торговых городов определялась наперед и собиралась целовальниками или откупщиками. Столица платила ежегодно торговой пошлины 12 000, Смоленск 8 000, Псков 12 000, Новгород Великий 6 000, Старая Руса (от соляной промышленности) 18 000, Торжок 800, Тверь 700, Ярославль 1200, Кострома 1800, Нижний 7 000, Казань 11 000, Вологда 2 000. Пошлинный сбор с других городов был не всегда одинаков. В тот же приказ шел сбор с торговых бань и кабаков, составлявших монополию казны, также судные пошлины, простиравшиеся ежегодно до 3 000 рубл.; сюда же поступала из Разбойного Приказа половина имущества всякого преступника, которая бралась в пользу царя, и остатки от доходов других приказов, как-то: Разрядного, Стрелецкого, Иноземского, Пушкарского, Поместного, Конюшенного, которые все имели свои особые доходы. Поместный, раздавая земли, взыскивал за каждую запись по 2, по 3 и по 4 рубля, смотря по величине отводимого участка, и собирал доходы с поместьев опальных, пока государь не отдавал их кому-нибудь другому^[199]. Конюшенный Приказ брал пошлины с продаваемых лошадей. Этому приказу доставлял большие доходы конский торг, производившийся в России ногайскими Татарами; за каждую проданную лошадь взималось с продавца и покупателя по 5 коп. на рубль. Как значительны были пошлины с этого торга, можно заключить из того, что Ногаи ежегодно пригоняли лошадей в Россию раза два или три, тысяч по 40 вдруг^[200]. Сумма всего годового дохода, поступавшего в Приказ Большого прихода, по Флетчеру, простиралась до 800 000 рублей; при этом Флетчер ссылается на приходные книги приказа.

А. Васнецов. Общественные бани на реке Неглинной в Москве, XVII век

Каждое из упомянутых трех учреждений передавало собранный им доход в главное казначейство, находившееся в ограде Кремля. Чистый годовой доход казны простирался до 1.430 000 рублей^[201].

По свидетельству Герберштейна, торговой пошлины взималось со всякого товара, привозного и вывозного, по цене с рубля по 7 денег, кроме воска, с которого брали по цене и весу по 4 деньги с пуда^[202]. Судной пошлины взималось по 20 денег с рубля, или по 10 % за всякое решение по гражданским делам; кроме того, со всякого имени, упоминаемого в выдававшихся судебными местами бумагах, брали, по словам Флетчера, в пользу царя по 5 алтын. Потом в месте, где хранилась меньшая печать, за бумагу платили столько же. Поссевино, Флетчер и Гваньини говорят о невыносимых податях и налогах, которыми обременены были горожане и поселяне. Мы не имеем основания видеть в этих словах преувеличения, зная, какие огромные, небывалые прежде военные силы должно было выставлять Московское государство в царствование Иоанна IV и на востоке, и на западе, каких огромных расходов требовали продолжительные войны этого времени. Каждая важная статья расхода на войско вела к установлению особого налога: так явились «пищальные деньги», «посошные деньги», «емчужные деньги» (на порох) и проч. С другой стороны, страшное напряжение и потрясение, которое в это время испытало государство от внутренних и внешних причин, должно было вредно подействовать на народное хозяйство и сделать еще более чувствительным бремя, лежавшее на тяглом народонаселении.

Монастырские полевые работы, которые шли на выплату податей. Миниатюра из «Жития Антония Сийского», XVII в.

Кроме денег, подать шла и натурой, напр. мехами из Сибири, Перми и Печоры; по словам Герберштейна, в Пермской области подать платили лошадьми и мехами. «В прошлом (1588?) году, говорит Флетчер, собрано в Сибири царской подати 446 сороков соболей, 5 сороков куниц и 180 чернобурых лисиц». Сверх этих постоянных доходов, по свидетельству того же иностранца, много собиралось от конфискации имущества опальных и от черезвычайных поборов с должностных лиц, монастырей и проч. По показанию Поссевино, митрополит и архиепископы также платили иногда царю подать, или пособие, как они называли это.

Серебряная стопа. Подарок английского короля Карла I царю Михаилу Федоровичу, XVII в.

Иностранцы предполагали у московских государей огромные богатства; Поссевино объясняет это тем, что они собирали все серебро и золото, привозимое в государство из-за границы, и не позволяли вывозить его, кроме немногих случаев; даже у своих послов, ездивших за границу, они отбирали серебряные и золотые вещи, полученные послами в подарок от иностранных государей. То же говорит и Герберштейн. Золото, серебро и драгоценные камни считались при московском дворе преимущественно заслуживающими приобретения; Иоанн III постоянно наказывал своим послам искать и добывать их, где можно. Московские государи вообще отличались бережливостью. Михалон говорит, что московский государь отлично распоряжается домашним хозяйством; не пренебрегая ничем, так что продает даже мякину и солому; на пирах его подаются большие кубки, золотые и серебряные, называемые соломенными, т. е. сделанными на деньги, вырученные от продажи соломы. Иностранцы дивились множеству всякой утвари, дорогих и красивых одежд, находившихся в царских кладовых; многие из этих одежд предназначались только для выдачи напрокат, за известную плату, придворным вельможам, когда последние хотели получше нарядиться по случаю какого-нибудь торжества, приема иностранных послов, пира с друзьями, свадьбы и т. п.; если при возвращении одежды она оказывалась хотя немного запятнанною, бравший ее вельможа должен был заплатить деньги по оценке и даже подвергнуться телесному наказанию, чтобы впредь этого не делать. Оттуда же брали одежды московские послы, отправляясь за границу. Сокровища государевы хранились в Москве, на казенном дворе, а в случае неприятельского вторжения увозились на Белое озеро или в Ярославль; по словам Поссевино, в последних двух городах государь постоянно стал хранить часть своих сокровищ после крымского разгрома 1571 года^[203].

Серебряное блюдо. Посольский дар. XVII в.

В XVII в. некоторые статьи государственных доходов должны были получить большее развитие; возникли новые источники доходов; и то, и другое было необходимо вследствие расширения деятельности государства и увеличения его расходов. В XVII в. издержки на войско еще более увеличились в сравнении с прежним временем. Мейерберг называет его пропастью, которая поглощает почти все доходы московской казны. Способ покрытия черезвычайных военных издержек сохранил прежний, случайный характер: возникала нужда в деньгах – государство вводило новый налог. В мирное время, говорит Олеарий, налоги не обременительны, но в военное увеличивались в огромных размерах; так, на покрытие издержек второй польской войны, в царствование Михаила Феодоровича, взимали пятину, или пятую деньгу по всему государству; при Алексее Михайловиче брали в начале войны двадцатую, а потом десятую деньгу; наконец также стали брать пятую.

Из постоянных доходов казны иностранцы XVII в. в дополнение к известиям XVI в. указывают между прочим следующие статьи:

1) Торговые пошлины с Архангельска и Астрахани. По словам Олеария, в иные годы с одного Архангельска получалось торговой пошлины больше 300 000 рублей. Когда уничтожены были привилегии иностранных купцов, эти пошлины должны были еще увеличиться: Карлиль в речи, произнесенной пред царем, говорил, что с того времени английские купцы платили в казну пошлины ежегодно по 6 000 рублей. Торговые пошлины с Астрахани не были так значительны, как с Архангельска: по Олеарию, казна получала с нее больше 12 000 рублей ежегодно^[204].

Варка пива. Миниатюра Лицевого Летописного свода, XVI в.

2) Доходы от питейной продажи. Иностранцы представляли себе эти доходы в огромных, даже невероятных размерах. Кабацкое дело в XVII в. едва ли не было самою выгодною монополией казны. Во время Олеария с трех кружечных дворов в Новгороде казна получала больше 6 000 ежегодного дохода^[205]; если верить Коллинсу, были дворы, приносившие еще больше, по 10–20 тысяч рубл. ежегодно. Олеарий говорит, что в Московском государстве было больше 1 000 кружечных дворов, в которых продажа пива, меда и водки была исключительным правом казны; но это показание нельзя принять и за приблизительное. В каждом небольшом городке непременно было по одному кружечному двору, в некоторых по два, в больших по нескольку. Такие же дворы ставились и в селах, даже отдельно, на дорогах: Олеарий, плывя по Оке, видел несколько таких уединенных дворов. Потому Штраус имел некоторое основание сказать, что кабаков в Московии бесконечное множество. В последние годы XVII в. казна получала от питейной продажи больше 200 000 рублей ежегодно.

3) Доходы от продажи соболей и других мехов, поступавших в казну в виде подати и другими путями, преимущественно из Сибири («Сибирская казна»). Добывание мехов в Сибири в пользу казны производилось ссыльными преступниками и солдатами, которые посылались туда полками обыкновенно на 7 лет. И те, и другие должны были добыть в каждую неделю известное урочное количество мехов^[206].

Попойка. Гравюра из книги А. Олеария «Описание путешествия в Московию…», XVII в.

4) Особенный доход получался от пошлины на икру, которой много шло за границу. При Корбе один голландский купец ежегодно платил в казну за право вывоза икры 80 000 рублей.

5) Доход от железных рудников, который по показанию Невиля, в конце XVII в. простирался до 50 000 рублей.

6) Казна сама была главным купцом в Московском государстве; кроме продажи произведений, поступавших в нее государственным порядком, она совершала и другие выгодные обороты, скупая и перепродавая внутренние и привозные товары. Коллинс говорит, что казна оптом скупала все товары, которые привозили Греки и Персияне, и перепродавала с большими барышами. Она посылала также в Архангельск огромное количество мехов, масла, пеньки, льна, обменивая их там на шелковые ткани, бархат, парчу, сукно и другие заграничные товары^[207]. На московских рынках продавались мясо, орехи, яблоки и холсты, принадлежавшие казне; продававшие торговцы и торговки громко зазывали к себе покупателей, крича, что это царские товары. Одною из выгоднейших статей доходов казны были также монетные операции. За неимением своего серебра казна чеканила серебряную монету из привозного металла; преимущественно употреблялись на это немецкие и голландские рейхсталеры, называвшиеся в Москве ефимками. Казна принимала от иноземных купцов по 14 алтын, или 42 коп. ефимок, а московской монеты чеканила из него на 64 коп., т. е. получала от каждого ефимка по 22 коп. прибыли.

«Ефимок с признаком» (надчеканки 1655 года на брабантском талере 1637 года)

Иностранцы имели вообще преувеличенное понятие о богатстве московской казны, не зная в точности ее расходов. В XVII в. государственные доходы, конечно, увеличивались, но не в такой мере, как требовали того возраставшие потребности государства. Стоит только сравнить показание Флетчера о сумме денежных доходов казны с таким же показанием Котошихина и потом взять в расчет хоть только денежное жалованье войску в XVII в., чтобы видеть, что увеличение государственных доходов не шло в уровень с возрастанием государственных нужд. Это заставляло правительство прибегать к мерам, истинного смысла которых трудно было не понять. Такова, наприм., была в царствование Алексея Михайловича попытка правительства прибегнуть к кредиту для восполнения недостающих средств на покрытие военных издержек. Правительство стало выпускать в обращение медные деньги, давая им одинаковую ценность с серебряными^[208]. Сначала операция пошла удачно; медные деньги ходили наравне с серебряными, и в продолжение 5 лет выпущено было, по показанию Мейерберга, до 200 000 рублей медной монеты. Но скоро обнаружились подделки, производившиеся в обширных размерах, благодаря падкости на посулы царского тестя Ильи Даниловича Милославского и приказных людей^[209]. При Мейерберге (в 1661 г.) в московских тюрьмах содержались до 400 делателей фальшивой монеты. Потом сама казна много повредила ходу медных денег, стараясь вытеснить из обращения и привлечь к себе серебряные деньги: подати и налоги собирались серебряною монетой, но жалованье ратным людям и все уплаты казны выдавалась медною^[210]. Медные деньги стали быстро падать; последовала страшная дороговизна; хлеб продавался в 14 раз дороже прежнего. Чернь начала волноваться, и правительство принуждено было отказаться от неудачной операции и изъять из обращения медную монету.

Медная копейка «чешуйка», чеканившаяся при Алексее Михайловиче, XVII в.

Указание на сумму всех доходов казны деньгами мы имеем от конца предпоследнего десятилетия XVII в. Невиль говорит, что она не превышает 7 или 8 милл. ливров, т. е. была почти та же, какую показывает Котошихин; следовательно, в 25 лет, протекших со времени бегства последнего из Московского государства, до конца правления Софьи, в государственных доходах не последовало значительного приращения. Но денежные доходы далеко не определяют государственных доходов того времени; казна по-прежнему получала многие сборы натурой; определить стоимость таких доходов затрудняется даже Котошихин, так близко стоявший к дворцовой администрации^[211].

Э. Лиснер. Медный бунт 1662 г.

Таковы известия иностранцев об устройстве и управлении Московского государства. В XV в. мы находим у них немногие беглые заметки: государство еще не установилось, не все стороны его определились и обозначились. Писатели XVI и XVII вв. наблюдали его больше, говорят о нем подробнее, но между теми и другими есть заметная разница. Писатели XVII в. меньше поражаются особенностями, которые представляло Московское государство западному европейцу; они как будто уже привыкли к ним, их суждения об этом государстве становятся все спокойнее и сдержаннее; они видят в нем не одни темные стороны, но охотно указывают и на многие светлые явления, какие удалось им заметить, не без удовольствия приветствуют первые начатки преобразований. Не то у писателей XVI в.; чем больше вглядываются они в порядки Московского государства, тем жестче и мрачнее становятся их отзывы. Герберштейн часто будто невольно прерывает свой ровный рассказ сдержанною, но полновесной фразой порицания и неудовольствия. У Поссевино и Гваньини резкость отзывов доходит иногда до горечи и злости. Наконец, Флетчер при каждом удобном случае делает в своем описании отступления, полные горьких и энергических возгласов о деспотизме, произволе и недобросовестности, на которых, по его мнению, основан весь государственный порядок в Московском царстве; во всех мерах и действиях московского правительства он видит одну цель – угнетение и разорение народа, к которому он прилагает всевозможные жалкие эпитеты. Это постепенное усиление резкости и порицания в отзывах иностранцев XVI в., наиболее знакомых с описываемой страной, недостаточно объяснять только тем, что, ближе всматриваясь в положение Московского государства, они яснее видели и темные стороны, или тем, что с развитием самого государства и темные стороны усиливались и выказывались яснее. Темных сторон, язв, которыми страдало государство, было много, и они понятны; понятны и те явления, которые так неприятно поражали иностранцев XVI в. при московском дворе в эпоху борьбы самодержавия с дружинными преданиями: в борьбе за жизнь не разбирают средств и мало думают о приличии манер. Понятно и неодобрение, которое вызывали эти темные стороны в людях с лучшими понятиями, привыкших к лучшим порядкам. Но эти люди видели в Московском государстве более, нежели только темные стороны, исторически образовавшиеся: Поссевино и Флетчер видят во всех сторонах государственного устройства Московии какую-то широкую, строго рассчитанную систему политического коварства, соединенного с произволом и насилием. Московские государи, конечно, не были похожи на прежних князей – вождей дружин, живших день за день, как Бог укажет; они рано привыкли заботливо думать о завтрашнем дне; но видеть в созданном ими государстве то, что видели иезуит или английский доктор гражданского права, значит, видеть в нем слишком много. Нет сомнения, что дело было гораздо проще. Но, чтобы уяснить себе, как мог составиться такой взгляд, надобно иметь в виду те впечатления, которые образованный европеец прежде всего выносил из внимательного наблюдения над ходом дел в Московском государстве XVI в. Если бы он нашел страну в первобытной дикости, то отнесся бы к ней с любопытством, – и только. О степных татарах иностранцы не отзываются с такой горечью, как о Московии, потому что с них нечего было и взыскивать, у них не замечалось и явлений, которые могли бы особенно сильно затронуть образованного европейца и вызвать в нем что-нибудь более простого любопытства. Татары прямо говорили, что их родина – степь, и дивились, как можно жить постоянно на одном и том же месте, в душных городских стенах.

Н. Неврев. Бытовая сцена XVII века

Но в Московском государстве XVI в. иностранцы замечали широкие претензии стать наравне с другими, даже выше многих других, замечали желание вписаться в число потомков Августа и пристать к семье христианско-европейских государств, при первом случае завязать с ними сношения, создать общие интересы, – и при этом встречали азиатскую подозрительность к пришельцам из христианской Европы, пренебрежение, с которым московский государь отзывался о западных государях, слышали, что этот государь моет руки после приема западноевропейских христианских послов. Одни явления не позволяли им отнестись к Московскому государству, как к первобытной стране, а другие отнимали у них желание судить о нем снисходительно, как о государстве не окрепшем и не устроившемся окончательно, – и они, не задумываясь долго над историей, сочли себя вправе приложить к нему мерку своих государств, пред которой Московия, разумеется, оказалась далеко несостоятельной. Допустив одну неправильность, они допустили и другую: недостатки неразвитого, молодого государства объясняли причинами, которые действуют в государствах, изжившихся и дряхлеющих. Эта неправильная точка зрения не позволяла им видеть именно ту сторону государства, которая могла дать более простое и естественное объяснение многих явлений, так неприятно поражавших в нем наблюдательного европейца.