Василий Осипович Ключевский
Краткий курс по русской истории
Боярин на коне. Гравюра, XIX в.
Но как ни резки черты, в которых изображают иностранцы отношения верховной власти к ее окружению, мы не можем назвать их преувеличенными. В XVI в., к которому относятся приведенные известия, между государем и людьми, составлявшими его двор, его думу, сохранялась прежняя близость, непосредственность отношений, но не сохранилось прежней свободы, прежнего доверия. Близость сохранялась потому, что придворные вельможи сами старались сохранить свое положение в прежнем дружинном виде, оставаясь дружинниками, дворовыми людьми великого князя, состоящими на личной ему службе и на его содержании, а князь не имел причин изменять такое положение; но свобода, доверие дружинных отношений было потеряно, потому что великий князь не остался прежним вождем дружины, получил другое, более широкое значение, получил большие силы и средства, предъявил новые требования, на которые не могли согласиться прежние дружинники, не отказываясь от своего прежнего характера. Отсюда борьба, результатом которой было низведение прежних дружинников и вступивших в их число служилых князей, советников и товарищей великого князя по прежним отношениям, на степень слуг. Иностранцы не могли во всей ясности разглядеть все фазы этой борьбы, но результат они заметили: все эти знатные вельможи и советники, говорят они, зовут себя холопами великого князя.
А. Рябушкин. Сидение царя Михаила Фёдоровича с боярами в его государевой комнате
Также не покажутся нам преувеличенными резкие отзывы иностранцев[108] второй половины XVI в. о произволе, с которым московский государь распоряжался имуществом своих вельмож, если сравним их с мерами Василия и Иоанна IV касательно вотчин служилых князей: таким именно произволом, и только произволом, могли иностранцы объяснить себе эти меры, не видя других побуждений, коренившихся в более отдаленных условиях и отношениях, среди которых росла власть московских государей.
Но если иностранцы не представляли ясно этих отдаленных условий и отношений, под влиянием которых начался и продолжался рост верхов ной власти в центре северо-восточной Руси, то они не могли не заметить того движения, которым обнаруживалось усиление этой власти со второй половины XV в., тем более, что это было тогда единственное движение в северо-восточной России, которое могло обратить на себя внимание иностранцев. Они не могли не заметить тесной связи и последовательности стремлений в деятельности трех государей, преемственно занимавших московский престол со второй половины XV и до конца XVI в. Они видели, как одновременно с украшением столицы быстро поднималась и власть живущего в ней государя, делаясь все недоступнее для подданных[109]. Они не знают, откуда все это взялось, и вместе с недовольными московскими боярами готовы все приписать личным свойствам этих трех государей и другим случайным обстоятельствам вроде появления Софьи в Москве и т. п.; но они знают пункт, с которого начало обнаруживаться такое неожиданное, по их взгляду, усиление. Поссевино прямо говорит, что нестерпимая надменность московских государей началась преимущественно с того времени, как они сбросили с себя иго татар[110]. Они ясно отмечают два явления, которыми обнаружилось это государственное движение: в то время, как извне сказывается все сильнее и сильнее стремление государства к расширению своих пределов на востоке и западе, внутри заметно столь же сильное стремление к объединению; постепенно и быстро исчезают один за другим независимые областные князья, унося с собою в Москву или Литву почти одни только названия прежних своих вотчинных княжеств; последний из этих независимых князей уже в конце первой четверти XVI в. отправляется в московскую тюрьму, сопровождаемый горькой насмешкой московского юродивого, гибнет самостоятельность северных вольных городов, – и иностранный путешественник, пересчитывая в первой четверти XVI в. города и области северо-восточной России, не находит вокруг Москвы ни одного пункта, в котором уцелели бы какие-нибудь следы прежней политической обособленности, кроме свежих еще воспоминаний о ней[111].
Местные князья, выжитые из своих вотчин, перебрались мало-помалу в Москву; и здесь опять поднялась борьба, которую иностранцы расписывают самыми черными красками. Если они не понимали настоящего характера этой борьбы при отце и сыне, которые вели ее осторожно и расчетливо, то тем менее могли они понять ее при внуке, который возобновил ее со всею страстностью личной вражды. «По всей Европе, говорит Одерборн, ходит молва о его страшных жестокостях, и, кажется, в целом свете не найдется человека, который бы не желал тирану всяких адских мук»[112]. Гваньини не находит ни в древнем, ни в новом мире таких деспотов, с которыми можно было бы сравнить Иоанна Грозного[113]; даже спокойный Герберштейн, до которого также дошел слух о страшном московском царе, приходит в недоумение, не зная, чем объяснить его ожесточение, тем более, добавляет он, что, говорят, в лице этого тирана нет ничего напоминающего свирепые черты Аттилы[114].
Ликвидация формальной автономии Пскова (1510 г.). Миниатюра из Лицевого летописного свода
Итак, не зная истинных, скрытых мотивов борьбы, виня во всем только одну сторону, иностранцы заметили однако же последние ступени, которые прошла в продолжение этой борьбы власть московских государей, начав явно усиливаться.
Василий, говорит Герберштейн, докончил то, что начал отец, – именно, добавляет он в пояснение, отнял у князей и других владетелей все города и укрепления, не доверяет даже родным своим братьям и не дает им городов в управление. Сын Василия заставил всех князей и бояр писаться своими холопами и название слуги сделал самым почетным титулом.
А. Литовченко. Иван Грозный показывает сокровища английскому послу Горсею
Иоанн IV, довершивши образование Московского государства, едва ли не более всех государей древней России сделался известен в современной Европе, хотя и с черной стороны. Иностранцы XVII в., писавшие о России, готовы были отнести к нему даже и то, что сделали его предшественники для утверждения своего единодержавия. Описывая неограниченную власть московского государя над подданными, Олеарий замечает, что к такой покорности приучил их царь Иван Васильевич, хотя голштинский ученый, так часто ссылающийся на Герберштейна, не мог не знать, что последний теми же самыми чертами описывал самодержавную власть великого князя Василия Ивановича. Такой известности, без сомнения, много содействовал личный характер Иоанна: его страшный образ в отечественных, как и иностранных, известиях резко выделяется из ряда его предшественников, столь похожих друг на друга.
Притом писатели вроде Гваньини или Одерборна распространяли в Европе о его жестокости всевозможные рассказы, которые Мейерберг, далекий от желания оправдывать в чем-нибудь Иоанна, вынужден был однако же признать слишком преувеличенными[115]. Но была другая, более важная причина, почему Иоанн IV оставил по себе такую черную память в Европе. Недаром иностранные писатели XVII в. с его царствования, как с поворотного пункта, начинают обыкновенно свои очерки русской истории. Это царствование действительно было поворотным пунктом в истории Московского государства. Иоанн IV первый резко столкнулся с Западной Европой, решительно наступив на тех из своих западных соседей, которых Европа считала своими и которые, обращаясь к ней с жалобами на притязания московского государя, старались выставить на вид, что эти притязания, в случае успеха, не ограничатся какой-нибудь Ливонией, а пойдут дальше за море[116]. Вот почему Европа обращала такое внимание на Иоанна, что не было сочинения по истории его времени, как говорит Олеарий, в котором не говорилось бы о его войнах и жестокостях. Так почувствовались следы и другого стремления, которым не замедлило заявить себя сложившееся государство, – стремление возвратить себе старые, растерянные вотчины.
IV. Войско
Переходя к определению отношений верховной власти к подданным вообще, к изложению известий, сообщаемых иностранцами о государственном управлении и его органах, мы, разумеется, должны прежде всего остановиться на устройстве войска. Если и теперь в государствах вполне сложившихся, давно упрочивших свое существование, войско составляет важнейший предмет государственных забот, то понятно его значение для Московского государства XV или XVI вв., которое только что начало становиться на твердую ногу и на каждом шагу должно было бороться за свое существование.
Военное дело не только стояло тогда на первом плане, занимало первое место между всеми частями государственного управления, но и покрывало собою последние; военная служба сосредоточивала в себе все роды государственной службы и остальные, не военные отрасли управления являлись не только второстепенными по отношению к военной, но и подчиненными, назначенными служить интересам последней. Князья, бояре, окольничие, стольники и другие придворные чиновники, которых иностранные послы встречали во дворце в таком невоинственном виде, были, собственно, военные люди, хотя на них не видно было никаких знаков военного звания и жили они при дворе больше для личных услуг государю. Это были высшие члены того военного класса, который еще не так давно составлял вольную княжескую дружину. В XVI в. положение прежних дружинников, как мы видели, значительно изменилось. Хотя в конце XV в. в княжеских договорах иногда еще повторялось старинное условие: «А боярам и детям боярским и слугам между нас вольным воля», но уже и тогда эта вольность подвергалась сильным ограничениям, главные дружинные права постоянно стеснялись и нарушались; прежние думцы и слуги вольные низводятся до значения подневольных служилых людей, всеми своими отношениями прикрепленных к особе единодержавного государя московского. Согласно с таким значением служилого класса, в состав его входит новый элемент, чуждый старинной дружине: подле прежней младшей дружины, наравне с детьми боярскими и даже иногда выше их, государь ставит своих дворовых слуг, дворян. Условия государства, в котором эти люди составляли, собственно, военный класс, произвели и другую перемену в их положении.
Воинское снаряжение XVI в. Гравюра из книги С. Герберштейна «Записки о московитских делах»
Прежние княжеские дружины, постоянно находившиеся при князе, содержавшиеся непосредственно на его счет, можно было еще назвать постоянным войском: по характеру прежних отношений княжеского рода к стране, сравнительно немногие из дружинников князя отвлекались от его двора для отправления невоенных должностей в стране. С усилением Московского государства потребности государственного управления и способ содержания служилых людей чаще отвлекали их к посторонним невоенным занятиям и лишали характера постоянного войска. Хотя войны были очень часты, но в промежутки мирного времени масса служилых людей оставляла оружие до нового сбора и расходилась: низшие чины возвращались в свои поместья, высшие оставались при дворе или отправлялись на правительственные должности по областям.
Главное учреждение, которое ведало (по крайней мере во второй половине XVI в.) дела, относившиеся к войску, был Разряд, или Разрядный приказ. Здесь хранились списки всех служилых людей; в эти списки вносились имена всех дворян и детей боярских, достигших определенного возраста. В каждой области наместник также вел счет находившимся в ней служилым людям. Каждые два или три года государь производил по всем областям общий пересмотр этих людей, чтоб знать их число и сколько каждый имеет лошадей и служителей. О сборе служилых людей имеем известие от конца XVI в. Начальники четвертей в случае войны рассылали повестки к областным правителям и дьякам, чтобы все дети боярские к известному дню собирались на такую-то границу, туда-то.
С. Иванов. Смотр служилых людей (XVI–XVII века)
Там отбирали их имена писцы, назначенные Разрядом. Не явившиеся в срок подвергались штрафу и строгому наказанию. Герберштейн говорит, что на это время прерывался обычный ход замещения очередных должностей и все служилые люди должны были идти в поход. Служилым людям редко дается покой, говорит тот же иностранец. Отношения Московского государства к западным соседям были такого рода, что не война, а мир был случайностью; на востоке шла непрерывная борьба с степными хищниками, против которых ежегодно выставлялось на окраины значительное войско.
О числе войска имеем различные показания. Те из иностранных писателей, которые не были сами в России, сообщают огромные цифры. Кампензе, перечисляя княжества, составлявшие собственно Московское государство (без Пскова, Новгорода и Смоленска), говорит, что в одном Московском княжестве считается до 30 000 бояр и дворян (детей боярских), служащих всадниками и всегда готовых к войне; кроме того, государь всегда может собрать в нем 60 000–70 000 пехоты из простолюдинов. В княжестве Рязанском считается до 15 000 таких же всадников, да из простолюдинов можно набрать всегда вдвое или втрое больше этого числа; в Тверском считается 40 000, а из простолюдинов можно также набрать вдвое или втрое более. По показанию Иовия, великий князь Василий всегда мог выставить в поле до 150 000 всадников. По свидетельству Иоанна Ласского, гнезенского архиепископа, обыкновенное число конного войска московского государя превышало 200 000. Адам Климент со слов своих соотечественников, бывших в Москве, говорит, что, готовясь к войне, московский государь никогда не вооружает меньше 900 000 человек: из них 300 000 выводятся в поле, из остальных составляются гарнизоны, располагаемые в пограничных местах для обороны государства. Ченслер ограничивается 200 000–300 000 человек, которых государство могло выставить в поле, и добавляет, что если сам царь выступает в поход, войска при нем никогда не бывает менее 200 000: немало ставят ратных людей и по границам; так, на западной границе при Иоанне IV стояли 100 000, да по границам с ногайскими Татарами до 60 000 человек. Так как приведенные показания заимствованы прямо или посредственно из рассказов русских, то эти, без сомнения, преувеличенные цифры легко объясняются понятным желанием рассказчиков выставить в выгодном свете военные силы своего отечества. Московские послы в Вене говорили доверчивому Фабри, что в их отечестве есть такие могущественные и богатые вельможи, которые в случае нужды выставляют своему государю по 30 000 всадников, и что там в несколько дней, подобно пчелам, может сделаться огромное войско в 200 000–300 000 всадников.
Конные русские войска и пехотинцы на лыжах. Миниатюра из Лицевого летописного свода, XVI в.
Русский ратник XVI–XVII вв. Литография, XIX в.
Из писателей, бывших в Москве, Герберштейн, от которого мы могли бы ожидать наиболее достоверного показания, нигде не определяет числа всего войска; другие значительно уменьшают приведенные цифры. Поссевино, имея в виду показание Фабри, говорит, что как ни обширны владения московского государя, но в них больше пустых, чем населенных мест, и неосновательны известия некоторых, будто из этих владений выходят на войну 200 000 или даже 300 000 всадников. Однако ж и по его взгляду число войска было очень велико сравнительно с населенностью страны: он говорит, что из 10 жителей один служит или в царских телохранителях, или в походе, или в гарнизонах по крепостям. Более определенные известия находим у Флетчера, хотя трудно сказать, насколько они достовернее. По его показанию, число конного войска на постоянном жалованье простиралось до 80 000. Из них 15 000 дворян составляли отряд царских телохранителей, разделяясь на 3 степени: дворян больших, дворян средних и детей боярских. Остальные 65 000, также из дворян, ежегодно отправлялись на крымскую границу, если не получали другого назначения. В случае надобности брали еще детей боярских, не получавших постоянного жалованья, а если и их было мало, то приказывали помещикам выставить в поле соразмерное с их поместьями число крестьян в полной амуниции.
Здесь мы должны остановиться на известии Флетчера о 65 000 ратников, выставляемых ежегодно против крымских Татар. Герберштейн говорит, что даже в мирное время по Дону и Оке ставятся ежегодно гарнизоны и сторожа в числе 20 000 чел. для предупреждения татарских нападений. Гваньини, повторяя это известие в конце XVI в., считает нужным прибавить, что выставляется и больше 20 000. Мы знаем, что «бережение» южных границ от степных кочевников всегда составляло одну из важнейших забот московского правительства; знаем, какие страшные следы оставляли по себе Татары в Московском государстве, когда им удавалось тайком пробраться за Оку из южных степей. Чем более московский государь обращал внимания на запад, тем сильнее чувствовалась нужда обезопасить южные границы от азиатских хищников. Во второй половине царствования Иоанна IV мы видим, как правительство хлопочет о лучшем устройстве пограничных сторожей, станичной польской службы «для бережения от приходу воинских людей». Сличение показаний Герберштейна и Флетчера, из которых одно относится к первой, а другое к последней четверти XVI века, наглядно показывает, в какой мере увеличивались усилия Московского государства для защиты южных границ от его давних врагов.
Служилые люди, дети боярские, составляли главную массу войска; но и люди не служилые из городского и сельского населения участвовали в войне личной службой. В XV в. посылали в поход ратников из городских жителей; в XVI в. города «рубили» пищальников; сельское население издавна участвовало в отправлении военной службы, поставляя пехоту. Войско преимущественно состояло из конницы: в битвах почти исключительно участвовала конница. Пехотные отряды были издавна; городовые пищальники и посошные ратники были и конные, и пешие, но последние употреблялись только для работ; купцы, смерды, бобыли и прочие «житейские», неслужилые люди также издавна составляли пешие рати. По словам Ченслера, пешие ратники употреблялись только при наряде и для работ; их было 30 000 человек. Пешие отряды вообще имели второстепенное значение и большею частью не участвовали в схватке в открытом поле. Это преобладание конницы условливалось частью самим характером войн с степными юго-восточными соседями; Иовий имел некоторое основание сказать, что пехота в обширных пустынях почти бесполезна, потому что Татары более выигрывают внезапным нападением и быстротою своих коней, нежели фронтовою службою или стойкостью в схватке. В первой половине XVI в., при великом князе Василии, в русском войске положено было начало важному нововведению: в сражение начали вводить пехоту. Введение пехоты как главной составной части войска в Европе стоит в тесной связи с введением огнестрельного оружия и постоянных армий; этими тремя нововведениями открывается новая эпоха в развитии военного искусства. Стефан Баторий своею славой и успехами на военном поприще обязан был, кроме личного таланта, и тому, что он первый в северо-восточной Европе вышел в поле с закаленной в боях пехотой. По свидетельству Герберштейна, Василий вывел в поле пехотный отряд впервые против Татар, вместе с пушками; по его же словам, у этого князя было 1500 пехоты, состоявшей из Литовцев и всякого пришлого сброда. Ясно, что эта пехота имела характер, отличный от употреблявшихся до того времени пеших отрядов; можно думать, что этим сбродным отрядом положено было основание постоянной пехоте в московском войске.
Пушка, отлитая в Москве Павлином Фрязиным в 1488 г. Миниатюра из Лицевого летописного свода, XVI в.
Во второй половине XVI в. число наемных пехотных солдат из иноземцев увеличивается; при Флетчере их было уже до 4300 челов.; из них малороссийских казаков (черкас) около 4000, Голландцев и Шотландцев около 150, Греков, Турок, Датчан и Шведов один отряд из 100 человек. Последних, прибавляет Флетчер, употребляют только на татарской границе и против сибиряков, а Татар, которых нанимают только на время, против Поляков и Шведов. Проезжая в Москву, Ульфельд видел больше 25 000 легко вооруженных Татар, направлявшихся в Ливонию. Подле иностранной пехоты во второй половине XVI в. видим и русскую пехоту-стрельцов. При Флетчере их было 12 000; из них 5000 в Москве, или где находился царь, 2000 (стремянные стрельцы) при самой особе царя; последние принадлежали к дворцовой страже; остальные отправляли гарнизонную службу по городам.
Русский конный воин. Немецкая гравюра, XVI в.
В первой половине XVII в. конница по-прежнему преобладала в московском войске, только во второй половине этого века, по показанию Мейерберга и Рейтенфельса, пехота превышала численностью конницу и составляла лучшую часть русского войска. Конное войско составлялось из дворян московских, выборных[117], городовых и детей боярских. Отряды назывались по имени городов, в округе которых дворяне имели свои вотчины или поместья; некоторые города, напр. Смоленск, Новгород, выставляли от 400 до 1200 всадников. Каждый помещик и вотчинник обязан был приводить с собой по одному конному и одному пешему ратнику со 100 четвертей владеемой земли[118]. Так составлялось до 100 000 конной рати из служилых людей. К ним присоединяли до 28 000 конных Татар, Черемис и Мордвы, а в случае нужды до 10 000 казаков. В пехоте первое место занимали стрельцы, из которых одни жили в Москве, другие по областным городам. При Маржерете первых было до 10 000; вторые составляли гарнизоны по городам, особенно пограничным с Татарами. Во второй половине XVII в. число стрельцов увеличилось; при Невилле их было 18 000, разделенных на 28 полков[119], всех же стрельцов, по показанию Мейерберга, было в Московском государстве до 40 000. Они разделялись на приказы, по 500 человек в каждом. Каждым приказом заведовал голова, от которого зависели полуголовы, сотники, пятидесятники, десятники, заведовавшие отдельными частями приказа.
Кроме стрельцов, державших караулы в Москве, Невиль упоминает об отряде, который составлялся из московских горожан и в мирное время употреблялся для той же цели. Когда приходила их очередь замещать караулы, они получали одежду из казны и, отстояв положенное время, возвращали ее. Стрельцы имели характер постоянного пешего войска; остальная пехота собиралась только в военное время. Эта временная пехота составлялась из малопоместных или беспоместных служилых людей, преимущественно же из неслужилого населения посадских людей и крестьян. В случае большой потребности в людях брали из этих классов 10-го, 7-го и даже 3-го. Духовенство также поставляло «даточных людей» с своих поземельных имуществ, по одному конному и одному пешему со 100 четвертей. У Мейерберга находим неопределенное известие о «солдатах»: он говорит, что в случае нужды царь мог собрать какое угодно число пеших ратников, которые сбегаются на звук барабана в надежде поживиться во время похода богатою добычей; в отличие от стрельцов их называют солдатами; они распределяются на полки, под командой иностранных офицеров. Это известие, не совсем точное, указывает на особый род войска, возникший или по крайней мере развившийся во второй половине XVII в., под управлением иноземных офицеров. Хорошее жалованье привлекало иностранцев в русскую службу, и в XVII в. число иностранных офицеров в русском войске увеличилось в значительной степени. При Мейерберге (в 1662 г.) кроме 4 генералов в Москве было более 100 иноземных полковников, множество подполковников, майоров и других офицеров. Усилившийся наплыв людей, знавших военное дело, дал правительству возможность ввести хотя бы в некоторые части войска правильное устройство и обучение военному делу. Такие войска были и конные, и пешие; они назывались рейтарскими и солдатскими полками, которые набирались из охочих людей, беспоместных или малопоместных дворян и детей боярских, а также из крестьян по всему государству[120]. Ими командовали преимущественно иностранцы. Рейтенфельс уверяет, что эти полки могли равняться с лучшими войсками Европы.
С. Иванов. Стрельцы
Знамя особого большого полка, XVII в. Илл. из книги А. Прохорова «История русских одежд», 1883 г.
По известиям XVII в., в мирное время содержалось наготове до 100 000 войска; когда открывалась война, число это возрастало до 300 000, кроме холопов и обозных служителей, которые не считались в действующем войске. Задумав войну, московское правительство за год до того времени, когда предполагалось открыть ее, приказывало произвести общий осмотр ратных людей по всему государству, чтобы знать, сколько можно собрать их. Если число оказавшихся находили недостаточным, назначали черезвычайный набор с крестьян и посадских людей, с русских инородцев, по одному с 10-ти, 7 или даже с 3, смотря по надобности[121].
Собравшиеся и осмотренные служилые люди распределялись по десяткам, сотням и т. д., высшее деление было на полки. Каждый полк имел свое знамя и своего воеводу. На знамени главного полка изображался Иисус Навин, останавливающий солнце, на других – Георгий Победоносец. Во главе всего войска стоял большой воевода, непосредственно подчиненный царю, избиравшийся обыкновенно из представителей главных вельможеских родов в государстве. При этом выборе не обращалось внимания на таланты и опытность; для замены этих недостатков к большому воеводе присоединяли в товарищи более даровитого и опытного, хотя и менее знатного родом человека. Эти двое главных воевод управляли большим полком. Им подчинены были воеводы остальных полков: передового, правого, левого и сторожевого или резерва. Каждый из этих последних воевод имел при себе по два товарища, которые дважды в неделю должны были делать смотр своим отрядам. Под воеводами стояли головы, начальствующие над 1000, 500, 100, 50, 10. Кроме воевод 5-ти главных полков были еще: нарядный воевода, начальник гулевого отряда, состоявшего из 1000 отборных всадников, употреблявшихся для разъездов и шпионства. Все эти начальники должны были раз в день являться к большому воеводе с донесениями и для получения приказаний. Петрей оставил описание смотра, который производился собравшимся ратникам пред выступлением в поход. Воеводы собираются вместе и садятся в избе у окон или в шатрах и вызывают к себе один полк за другим. При них стоит дьяк со списком в руках, по которому он вызывает по имени каждого ратника; ратник должен выступить вперед и показаться воеводам. Если какого ратника не оказывалось налицо, дьяк ставил в списке против его имени отметку для дальнейших распоряжений. При смотре не обращали внимания на то, в каком вооружении, с какими слугами и лошадьми явился ратник; смотрели только, явился ли он сам лично. Неявка на службу преследовалась строго; виновный терял имущество или поместье, если таковое имелось за ним. Никому не позволялось заменять себя другими; в оправдание неявки не принимали никаких отговорок, ни старости, ни болезни. Смотр повторялся и во время похода каждую неделю. Гваньини и Кобенцель упоминают об особенном способе, посредством которого царь узнавал число отправившихся в поход, а также и не вернувшихся из него ратников: перед выступлением каждый ратник отдавал в казну одну деньгу (по Кобенцелю, 3), которую получал назад по возвращении; деньги не возвратившихся оставались в казне[122].
С. Иванов. Приезд воеводы
Лошади, на которых всадники выступали в поход, были мерины, ниже среднего роста, но обыкновенно быстрые и сильные, неподкованные, с легкими уздами; кроме русских, в войске употреблялись татарские лошади. Михалон говорит, что Москвитяне каждую весну получают из Ногайской орды по нескольку тысяч лошадей, годных для войны, платя за это одеждой и другими дешевыми вещами. Седла делались так, что всадники без затруднения могли поворачиваться на них и стрелять во все стороны. На лошади сидели они по-турецки, поджавши ноги, вследствие чего не могли выдерживать значительного удара копьем. Шпоры были у очень немногих, большая часть употребляли нагайки, которые вешали на мизинце правой руки; повода у узды были двойные, с отверстием в конце, которым они надевались на палец правой руки, чтобы можно было, не выпуская его, пользоваться луком. Обыкновенное вооружение всадника состояло из лука на левом боку, колчана со стрелами под правой рукой, топора и кистеня; у некоторых были продолговатые ножи, употреблявшиеся вместо кинжалов, глубоко запрятанные в суме; употребляли также, особенно пешие, дротики или небольшие пики. Мечи имели только люди познатнее и побогаче. Хотя всадник в одно и то же время держал в руках: повод, лук, меч, стрелы и нагайку, однако же умел ловко и свободно управляться со всем этим. Некоторые из знатных надевали кольчуги искусной работы, латы, нагрудники, но очень немногие имели шлемы с пирамидальной верхушкой. Одежда на всех была длинная, до пят, у некоторых шелковая, подбитая шерстью, чтоб лучше могла выдерживать удары. У воевод и других начальных людей лошади украшались богатой сбруей, седла делались из золотой парчи, узды убирались золотом с шелковой бахромой и унизывались драгоценными камнями; сверх лат надевали одежду с горностаевой опушкой, голову покрывали стальным блестящим шлемом, на боку вешали меч, лук и стрелы, в руке держали копье с прекрасным нарукавником; впереди воеводы везли шестопер или начальнический жезл. За каждым воеводой возили до 10 набатов или медных барабанов, которыми давали знак к сражению. Сабли, луки и стрелы похожи были на турецкие. Стреляли, как Татары, взад и вперед. Стрельцы носили только бердыш за плечами, меч сбоку и самопал в руке, с прямым, гладким стволом, весьма тяжелый, хотя он заряжался очень небольшой пулей. Ратники из крестьян выходили в поле даже с рогатинами, удобными только для встречи медведя, по выражению Маржерета.
В XVII в., с усилением пехоты, стало входить в большее употребление огнестрельное оружие. Солдатские полки употребляли мушкеты с фитилями, рейтары – карабины и пистоли, которыми умели действовать, по словам Петрея, не хуже европейских стрелков. Татары и другие восточные инородцы долго и в XVII в. являлись только с луком и кривыми саблями или пиками, пока и их не стали снабжать карабинами и пистолями. Мы видели, что вместе с пехотой в княжение Василия впервые была выведена в поле и артиллерия. Пушки упоминаются в Москве еще в конце XIV в. В XVI в. нарядом заведовали иностранцы. Герберштейн говорит, что великий князь Василий имеет литейщиков из Немцев и Итальянцев, которые кроме пушек льют железные ядра, подобные тем, какие употребляются на Западе, но что Русские не умеют употреблять пушки в сражении, потому что главное у них – быстрота движений. Но в конце XVI в. Гваньини уже говорит, что Русские в его время очень часто и очень искусно действовали пушками, выучившись этому у каких-то беглых Итальянцев, Немцев и Литовцев. Полагают, говорит Флетчер, что ни один из христианских государей не имеет такого хорошего запаса военных снарядов, как русский царь, чему отчасти может служить доказательством Оружейная палата в Москве, где стоят в огромном количестве пушки, все литые из меди и весьма красивые. Пушки делали за границей и привозили в Россию через Архангельск, или также и в Москве. При Олеарие в Белом городе был литейный завод, которым управлял вызванный из Голландии мастер Иоган Вальк. Русские, работавшие под его руководством на этом заводе, по отзыву Олеария, не уступали в литейном мастерстве самым опытным Немцам[123].
