Василий Гонзалес
Вторая мировая война. Три смерти
– Человек, говоришь… Это разве человек? – и носком сапога потряс бесчувственное тело немца. – Это фашист, Марья, это враг и убийца. Ты его прятала, значит, ты тоже фашист. Радюк и Смолянко, что стоите, как истуканы? Волоките эту падаль на улицу, зовите людей, судить будем.
Мужчины переглянулись, замялись, словно не поняли своего командира. Немец-то ладно, пришлый, кто его знает, что за человек. А вот тетка Марья… Оба они знали ее всю жизнь. Радюк, который помладше, вместе с ее покойным сыном, Тадиком, на рыбалку ходил, рыбачить его учил. Смолянко, сиплый мужчина в годах, в свое время даже думал свататься к ней, но из соседней деревни пришел большущий усатый Стась – ее будущий муж. Жили, работали вместе всю жизнь. Хай яго халера, гэтага рускага! Дурная будзе справа…
– Что застыли? Или пожалели фашистскую сволочь? Пожалели? Я и вас сейчас за сочувствие к врагу могу на месте шлепнуть! Исполнять!
Радюк бросился поднимать немца, Смолянко неуверенно подшагнул к тетке Марье, склонился, взял ее за руку и просипел:
– Пойдзем, Мар’я… Уставай, пойдзем.
На суд собрались все бабы и старики деревни. Тетку Марью и Гюнтера поставили рядом, спиной к Марьиному забору. Утренний морозец заставлял одетого в одно исподнее Гюнтера мелко трястись, босые ноги его коченели в снегу. Марья стояла, опустив голову и закрыв глаза, покачивалась из стороны в сторону, тихо и быстро читала польскую молитву. Платок ее сбился на затылок, и ветерок слегка колыхал длинные седые пряди. Пока Радюк и Смолянко бегали по хатам, собирая людей, майор стоял рядом с подсудимыми, курил.
– Ну что, все собрались? – спросил майор запыхавшегося Радюка и обвел взглядом жавшихся друг к другу женщин и стариков.
– Усе. Дзяцей толькi не бралi: не трэба iм… Не трэба глядзець. Толькi бабы Генiн унук прыйшоу, але ен вялiкi ужо. Дванаццаць гадкоу…
– Мгм… Ладно, детям я потом благодарность объявлю за бдительность. – Коновалов отступил на пару шагов от подсудимых и заговорил, – Товарищи крестьяне! Я собрал вас здесь для того, чтобы вместе с вами судить наших врагов, фашистов, убийц. Я, как командир Красной Армии в военное время, имею право на такой суд. И вы все будете свидетелями этого суда. Наши подсудимые достойны, чтобы я их пристрелил, как собак, безо всякого суда. Но мы, советские люди, честны и справедливы, и без суда не будем убивать безоружных. Да, ваша тетка Марья прятала у себя фашиста, врага советского народа, вашего врага. Это неудивительно: ведь муж ее был врагом народа, одного…
Внезапно, перебив майора, Гюнтер громко закашлялся, сложился пополам, его вырвало кровавой слизью на серый снег. Он зачерпнул руками горсть снега и, выпрямившись, растер его по опухшему окровавленному лицу. Майор невольно замолчал, а Гюнтер, обведя лица людей щелочками заплывших глаз, вдруг заговорил неожиданно чистым, высоким голосом:
– Bitte, t;tet mich nicht! Ich bin kein Soldat, bin aus der Armee geflohen. Ich sah, wie man sich gegenseitig umbringt, ich will niemand t;ten! Ich will einfach nur nach Hause, zu meiner Frau, zu meiner Tochter. Ja, ich habe eine Familie. Ich bin kein Faschist! Ich habe noch nie geschossen, habe mein Gewehr weggeworfen! Bitte, verstehen Sie, ich bin genau so einer…
– Молчать! – заорал опомнившийся майор и, сделав шаг к немцу, замахнулся на него кулаком со сбитыми в кровь костяшками. – Молчать, фашистское отродье!
Гюнтер замолчал, закрыл голову руками, съежился весь, ожидая удара, но майор не ударил его.
– Так вот… – продолжил Коновалов. – Тетка Марья – враг народа. Она пригрела у себя фашиста. Марья, ты признаешь, что прятала у себя немца?
Марья перестала качаться, открыла глаза.
– Сабака ты… Ён чалавек. Як мой Тадзiк… На вайну яго забралi з дому, ад дзiцяцi, ад жонкi… Ты ж чалавек, не сабака, разумей… – Марья говорила совсем тихо, почти шепотом.
– А што ён казау, гэты немец? – раздался со стороны жавшихся друг к другу людей женский голос, и, словно оправдываясь, тихо добавил: – Мы ж не разумеем…
Майор обвел тяжелым взглядом людей, желваки заиграли на его щеках. Явно обдумывая, что делать дальше, он неторопливо закурил, сплюнул и сделал несколько шагов к кучке людей. При его приближении люди отступили на шаг.
– Я не понимаю по-немецки. Какая разница, что он говорит? Он немец, а значит враг. Врагов нужно уничтожать. И я буду их уничтожать.
– Добра, але… – это говорила старая баба Геня. На нее зашикали, дед Вацлав задергал ее рукав и зашипел: «Маучы, старая… Глядзi, зара i цябе…», но баба Геня продолжила: – Вы ж яго усё роуна заб’ецё, хай бы сказау… Мой унук у школе яшчэ пры Польшчы вучыуся, а потым пры саветах. Ён нямецкi вучыу, можа што i патлумачыць…
– Хорошо, – сказал майор, – если вы хотите знать, что говорит эта гнида, слушайте. На приговор это никак не повлияет.
Бабка Геня вывела белобрысого мальчишку, лет двенадцати, одетого в огромные валенки и отцовский старый полушубок. По лицу мальчика было заметно, что его только что подняли с нагретой за ночь постели, не дали досмотреть сон. Его пугали собравшиеся люди, их серьезные лица, пугал страшный майор Коновалов, пугала простоволосая тетка Марья, молившаяся рядом со страшным, разбитым, трясущимся от холода человеком в исподнем. Бабка подвела мальчика к избитому человеку и попросила: «Патлумач, унучак. Ён па-нямецкi размауляе, патлумач, гэта трэба». По лицу мальчика пробежала дрожь, подбородок затрясся, он был готов заплакать, но собрав всю детскую волю, не глядя на страшного окровавленного человека, дрожащим голосом спросил:
– Шпрэхен зи Дойч?
Гюнтер вздрогнул, затекшие глаза его приоткрылись, и он, страшный, опухший, беззубый, подался к мальчишке и быстро заговорил:
– Junge … Mein lieber Junge, Du sprichst deutsch, verstehst mich … Bitte erkl;re dem Herrn Offizier, dass ich kein Faschist, kein Soldat bin, verstehst Du? Ich habe niemand get;tet, auf niemand geschossen. Bitte erkl;r es … Sag es ihm, los?
