Василий Гонзалес
Вторая мировая война. Три смерти
С течением времени Марья и Гюнтер как-то сжились, научились понимать друг друга. У них появились понятные обоим слова и жесты, обозначавшие простые вещи: еда, вода, хлеб, растопить печь, помыться в бане. Немец выходил из дому только ночью и только по необходимости, раз в неделю ночью же мылся в почти остывшей бане. Желая быть хоть чем-то полезным, он старался не сидеть без дела, брался за ремонт нехитрого Марьиного инвентаря, иногда готовил еду в печи, прибирался в хате. Сожалел о том, что не может ни дров наколоть, ни воды из колодца принести. Марья смеялась над мозолями, появлявшимися на его руках даже после чистки картошки: такие нежные руки бывают только у детей. Иногда вечерами Марья слушала длинные рассказы Гюнтера о родной Германии, о домике под Берлином, сколько в нем комнат и как расположены, как красиво горит огонь в камине и как ветер воет в трубе, шумит в листве старых каштанов, как тепло и хорошо сидеть вечерами у огня и как пахнет кофе; о жене, какая она хорошая и красивая, как они познакомились случайно на улице, как женились, как жили душа в душу, какая у них родилась дочь, маленькая принцесса, как он их любит и будет любить всегда; рассказывал о родителях, о друзьях и знакомых, о своей жизни, отсюда казавшейся ему особенно светлой, счастливой. Тетка Марья слушала, ни слова не понимала, но в интонациях слышала, в голубых глазах читала то радость и счастье, то озабоченность, то решимость, то тоску и боль. Она кивала ему, улыбалась вместе с ним, хмурилась, когда он хмурился. Обыкновенно такие рассказы заканчивались тем, что Гюнтер плакал, слезы текли по щекам и терялись в рыжей бороде. Марья плакала вместе с ним. Оба, не понимая друг друга, прекрасно все же понимали, что шансов добраться до дома, до «блина», увидеть когда-нибудь родных у немца практически нет.
В деревне долго никто не подозревал, что тетка Марья кого-то у себя прячет. Однажды соседка, тридцатилетняя бездетная вдова Зося, поинтересовалась у Марьи, зачем та стала запирать на засов калитку:
– Якiх ты ваукоу стала баяцца на старасцi гадоу?
– А хто ведае, якiя ваукi цяпер па лесе ходзяць? Вайна…
– Дык ад тых ваукоу нiякiя запоры не уратуюць!
В лесу, в десятке километров от села, у края бескрайнего гиблого болота стояли лагерем партизаны. Впрочем, партизанским отрядом они стали называться после того, как в лагерь попал сбитый советский летчик майор Иван Коновалов.
В июне, когда началась война, мужчин деревни не успели призвать в армию: немецкие войска двигались на восток слишком быстро, уже на второй день после начала наступления деревушка осталась в глубоком немецком тылу, а линия фронта с каждым днем удалялась на восток. Однако немцы в деревню не приходили, то ли этой деревни из десятка приземистых, крытых соломой хат, не было на немецких картах, то ли немцы не считали целесообразным тратить время и ресурсы на визит в глухомань. Деревня расположилась вдали от городов, среди глухого леса, и вела к ней одна дорога, годная для езды только летом по сухости, да зимой по морозу. Осенью же и весной дорога была почти непроезжей: грязи местами было по колено, а лужи встречались такие глубокие, что телеги полностью скрывались под водой. В такую пору в случае острой надобности, за попом или за доктором, ездили верхами за десять километров в соседнюю большую деревню. Больше двух месяцев после начала наступления немецких войск, до конца лета, деревня прожила своей обычной жизнью, тем более была пора уборки урожая, работали в полях с утра до ночи, было не до войны.
Но война пришла. Прилетела в образе черного быстрого самолета с крестами. Самолет среди бела дня с оглушительным воем пролетел низко над соломенными крышами, над сенокосом, над бросившими работу людьми, развернулся и дал длинную очередь из пулеметов. Чудом немецкие пули никого даже не ранили, но мужчины решили, что нужно уходить в лес. Следующим вечером небольшой отряд из шестнадцати мужчин, вооруженных старыми двустволками и карабинами, на четырех телегах двинулся в сторону леса. В деревне остались только бабы, дети да старики. И вовремя: немцы приехали утром. Немцы приехали на уродливом бронетранспортере и двух мотоциклах с колясками. Главным у них был молодой розовощекий офицер в круглых очках с толстыми линзами. Солдаты обыскали деревню в поисках партизан, коммунистов, раненых красноармейцев. На вопрос где все мужчины, заданный на ломанном русском, бабы заголосили, мол, еще весной забрали всех в армию. Офицер выпил свежего молока, поблагодарил, погладил по голове босого мальчонку, пытавшегося забраться на бронетранспортер, и объяснил, что большевистское рабство закончилось, что теперь здесь великая Германия, что должен быть орднунг: за воровство, укрывательство партизан, коммунистов и красноармейцев – смерть, за саботаж и вред новому порядку – смерть, за смерть немецкого солдата – смерть всей деревне. Уезжая, офицер назначил комендантом деревни старого подслеповатого деда Вацлава, обязав его немедленно докладывать новому немецкому командованию, расположившемуся в соседней большой деревне, о партизанах, коммунистах, красноармейцах, евреях и любых нарушениях орднунга. Больше немцы в деревне не появлялись, но и мужчины, опасаясь, тоже не возвращались из лесу.
Так и жили, тихо и спокойно, о войне только изредка напоминал далекий гул самолетов. Так уж повелось, что мужчины наведывались домой по субботам, предварительно выслав разведчика осведомиться, нет ли в деревне немцев. Приезжали всем лагерем, открыто, весело. Встречались с родными, делали свою мужскую работу по хозяйству, парились в банях, собирались по несколько семей в одной хате, накрывали стол, устраивали праздник с песнями, а в подпитии и с плясками. Запасшись провизией на следующую неделю, поздно ночью уходили в лес. Некоторые мужчины оставались до утра и уходили на рассвете. В такие дни, по субботам, до самого воскресного утра, тетка Марья не выпускала Гюнтера из тесного закутка за печкой, боясь, что его могут случайно увидеть через окна. Мужчины иногда заходили к Марье спросить, как живется, не помочь ли чего по хозяйству, она отнекивалась и дальше калитки их не пускала. Соседи, зная Марьин суровый нрав и нелюдимость, без надобности не заходили.
