Василий Гонзалес
Птица Фейга
– Твоя глупость, разумеется, могла убить любовь. Я тебя давно знаю, твоя глупость безмерна. И очень странно, что ты разглядел в ней птицу. Обычно вы, люди, дальше собственного носа не видите. – презрительно сказал кот.
– Но-но… – спокойно сказал я. – Ты не зарывайся.
– Я не зарываюсь. Я констатирую факт. А факт еще заключается в том, что никакая, даже твоя, глупость не могла ничего убить. Мудрость этой птицы не позволила бы. Все произошло так, как она хотела. Это факт, который ты просто не хочешь признать. Закажи мне еще рыбы. – и кот кивнул в сторону своего пустого блюдца.
– Неправда. – упрямо сказал я. – Мы любили друг друга. Она не могла.
Бармен с интересом наблюдал, как я беседую со своим котом по-русски. Я кивнул бармену и показал пустое блюдце Зулуса. Он кивнул мне в ответ, и через минуту принес моему коту другое блюдце с обрезками свежей форели.
– Спасибо. – сказал я бармену. Зулус даже не посмотрел в его сторону.
________________
Спустя несколько недель после нашего примирения я случайно узнал, что Кате двадцать лет. Для меня это было страшным ударом. Оказывается, она была старше меня на целых четыре года. Сейчас я уже не помню и не понимаю, почему эти четыре года вызвали тогда во мне такую бурю. Но тогда для меня, шестнадцатилетнего, эти четыре года делали Катю совершенно недосягаемой, мне думалось, что отношения между людьми с такой чудовищной разницей в возрасте невозможны. Это был страшный шок, и день был полон скорби и оплакиваний наших отношений. Почему же она стразу не сказала, как она могла? Как же теперь жить дальше и есть ли смысл? И все такое в таком духе. Целых четыре года!
Дело решили мои братья. У меня были старшие братья, они были старше меня на десять лет, и они были близнецами. Я не скажу, что родная мать не могла различить их, могла, разумеется, но я иногда их путал. Они заметили, что я в состоянии шока и страдаю, быстро выяснили у меня причину. Целых четыре года, представляете? Такая гигантская разница… Как она могла?
Надо отметить, что мои братья к тому моменту уже были знакомы с Катей, и она им очень нравилась, и они были очень рады, что у меня такая девушка.
– Смотри, наш брат дебил.
– Нет, он не дебил. Дебилизм – это болезнь. А он же здоровый, как бык.
– Правильно. Он просто здоровый, как бык, малолетний долбоеб.
– Точно. Малолетний долбо*б, не способный своим детским умом осознать, как ему повезло.
– Малолетний долбо.б, не способный увидеть и оценить настоящую женщину.
Дальше они продолжали, обращаясь ко мне:
– Ты хоть понимаешь, как тебе повезло, дурень?
– Ты понимаешь, что любой из нас отдаст правую руку, чтобы его полюбила такая женщина? Таких не бывает.
– Если бы у вас разница была в четыреста лет, ты должен был бы благодарить судьбу за любовь этой женщины.
– Короче так. Если ты расстанешься с ней из-за возраста, я тебя ночью зарежу. Днем я с тобой не справлюсь, а ночью зарежу, понял?
– И еще. Если Катя заметит перемену в тебе по отношению к ней, мы тебя больше знать не хотим, понял?
– Соберись, повзрослей, понял? Эта женщина – лучшее, что с тобой приключилось в твоей короткой жизни.
– А возможно, и во всей твоей оставшейся жизни. Пойми это. Мы тебя очень любим.
Они обняли меня по очереди.
Катя все же заметила перемену. Слово «женщина», которое повторяли мои братья, повлияло на меня каким-то магическим образом. Я осознал, что Катя – женщина, ну а я, в свою очередь, – мужчина. Да, тогда я и стал мужчиной. Не первый секс меня им сделал, а осознание того, что у меня есть настоящая женщина. Катя заметила эту перемену и, как мне показалось, мы стали еще ближе. Братья меня не зарезали.
Ближе к Новому Году я получил повестку в КГБ. Мне надлежало двадцать пятого декабря к девяти часам утра явиться в райотдел КГБ, что возле почтамта, к следователю по фамилии Лыч. Мои родители сильно обеспокоились, матери даже стало плохо, поили корвалолом. Они допытывались у меня, что я натворил, не наговорил ли где лишнего, братьям попеняли на их «голос америки» и западную музыку. Тогда я рассказал родителям про Фейгу. Я помню тяжелый взгляд отца и его слова – «Вот же сволочи…» – «Кто сволочи?» – взвился я. «Ну кто…– ответил отец, – не Фейга же твоя.» Отец еще сказал, что я уже взрослый, и времена, похоже, меняются. И что если я сдамся, буду корить себя всю жизнь. И что дороже свободы ничего нет на свете. Мать же наоборот, уговаривала меня сделать все, что они скажут, иначе меня просто посадят. А дороже свободы нет ничего на свете. Объясняла, как они могут сломать жизнь и без тюрьмы, что они могут сделать с человеком все, что угодно.
Времена действительно менялись, и я решил устоять, хотя мне было очень страшно.
Следователь по фамилии Лыч был невысокого роста, крепкий человек в костюме, с аккуратной прической. Гладко выбритое лицо его, хотя оно и не было запоминающимся, я запомнил. В его кабинете пахло дешевым одеколоном и гуталином. Товарищ Лыч рассказал мне, какой я хороший парень, и как Родина гордится моими спортивными достижениями. Еще рассказал, как Родина может помочь мне в жизни: и школу закончить с хорошим аттестатом, и в ВУЗ поступить и распределиться в хорошее место. Затем рассказал, какие подлые предатели жидовка Фейга и все ее жидовское семейство, как они продали Родину. Затем рассказал, как Родина может сломать жизнь тем, кто не любит ее, Родину. В конце монолога спросил, готов ли я защищать нашу великую Родину и ее завоевания?
– Что вы хотите, чтобы я сделал? – спросил я.
– Я хочу, чтобы ты ответил на вопрос, тварь! – внезапно заорал мне в лицо следователь. – Ты готов защищать нашу великую Родину, падла? Отвечай!
О том, чтобы сказать «да», не могло быть и речи. Это означало предательство по отношению к Фейге и ее семье, и означало бы то, что я «сдался», как сказал мой отец. Сказать же «нет» я очень боялся. И еще понимал, что любые слова, кроме «да», повлекут за собой самые ужасные последствия. Поэтому я молчал.
– Ты же комсомолец, будущий студент, спортсмен, хороший советский парень, – сокрушался следователь. – Неужели тебе эта жидовка дороже Родины?
– Что вы хотите, чтобы я сделал? – снова спросил я.
– Это тебя жиды научили так отвечать? – снова заорал Лыч, – Это они научили тебя увиливать, отвечать вопросом на вопрос?… Ладно… – вдруг совсем спокойно произнес он. – Я не хотел тебе рассказывать это, да видно придется.
И он рассказал мне, про то, какая Фейга шлюха, сколько у нее было любовников, как она брала за это с них деньги, как она предлагала себя ответственным товарищам за решение вопроса о выезде семьи в Израиль, как она сидела на том же стуле, на котором сижу сейчас я, и умоляла следователя сделать так, чтоб хотя бы бабушке платили пенсию, и что за это она готова была ублажить следователя прямо в кабинете. Разумеется, я хотел разбить ему рожу. И, конечно же, следователь этого ждал. Я не знаю, как мне удалось сдержаться.
– Жалко мне тебя. – сказал следователь. – Я дал тебе шанс. Ты сам решил разрушить свою жизнь. Я очень прошу тебя, нарушь закон, хотя бы по мелочи, снова попадешь ко мне. Только следующий раз, прежде чем с тобой беседовать, я посажу тебя на ночь в камеру к уголовникам, они порвут твою жопу на любимый тобой израильский флаг, и увидишь, каким ты станешь сговорчивым. А сейчас пошел вон.
Он протянул мне подписанный пропуск. Я взял пропуск, встал и ушел.
Много лет спустя я снова встретил товарища Лыча. Я прилетел в Минск и ехал на такси из аэропорта в город. Водителем этого такси и был товарищ Лыч. Я, было, засомневался: все же больше двадцати лет прошло. Но нет, на табличке с данными таксиста была его фамилия. Я тогда не удержался и сказал, что его лицо мне очень знакомо, и не могли ли мы встречаться раньше. Он очень пристально рассмотрел меня в зеркале заднего вида, и сказал, что нет, мы не знакомы, он бы не забыл, у него, мол, профессиональная память на лица. Не знаю, может действительно не узнал. А может и узнал. Ни то ни другое не помешало ему содрать с меня пятьдесят долларов за поездку.
После моего визита к следователю вокруг меня стали происходить изменения. Местами очень неприятные и иногда нагонявшие на меня страх.
Мой тренер по плаванию заявил мне, что я больше не могу у него заниматься. И ни у кого больше. Вообще в этот бассейн мне лучше не приходить. Погодите, говорю, мы же с вами планировали – республика, потом союз, а там европа и мир. Какой мир? – отвечает, – Какая европа? Ты хочешь, чтоб меня уволили с волчьим билетом? Я ж, кроме плавать, ничего не умею. А они шутить не любят. Ты со своими бабами сперва разберись, потом и европа с миром. Хотя уже вряд ли.
Так закончилось мое плавание. Я стал бегать. Вокруг парка кругами, километров по десять в день. Оказалось, что бегать мне даже больше нравится, чем плавать. Бегать мне никто не мог запретить.
Затем меня исключили из комсомола. С формулировкой «его моральный облик не соответствует моральному облику советского человека». Собрали людей в актовом зале, со сцены по очереди рассказывали, какой я нехороший человек: на собрания не хожу, в общественной жизни не участвую, демонстрации по случаю великих дат игнорирую, еще в пионерах ни макулатуры, ни металлолома не сдал ни килограмма. С товарищами ведет себя отчужденно, высокомерно, на просьбы о помощи не откликается. С областной олимпиады по английскому языку дезертировал в первый же день. И исключили единогласным решением, выперли с позором и порицанием. Я-то думал, что у меня индульгенция от всей этой общественной ерунды: я был главным поставщиком кубков, медалей и грамот «за честь школы», но нет, даже не вспомнили. А как было не дезертировать с олимпиады? Привезли в какую-то дыру, поселили в спортзале на раскладушках, ни душа, ни туалета нормального, на обед несъедобное что-то, не помню что. Я и уехал вечерней электричкой. Я не оправдывался, исключили и исключили. Мне даже свободней на душе стало.
Сосед наш, этажом ниже, каноничный алкаш Петрович, стал вдруг очень активно со мной общаться. Причем таким образом, что мне постоянно хотелось ему дать по роже. Гадости всякие говорил, за рукава хватал, а будучи в сильном подпитии как-то прямо сказал, мол, ну ёбни ты мне уже ради бога, только несильно. Провоцировал. Ударь я его – мигом оказался бы в кабинете товарища Лыча. Совсем трудно было сдерживаться, когда я шел с Катей, и он пытался оскорблять ее. Я уж и не помню, что он говорил, какие-то нечленораздельные гадости.
Сосед по лестничной клетке, инженер Сергей Иваныч, все пытался со мной по душам поговорить, звал на чай, на важный разговор. При этом глаза прятал, стыдился чего-то. Я отказывался, отшучивался, то времени нет, то в другой раз, мол, не до серьезных разговоров сейчас. Каждый раз, когда я отказывался от разговора, Сергей Петрович неприкрыто радовался этому, ну конечно, в следующий раз, сейчас не до того, конечно, любовь у вас, какие уж тут серьезности. Разумеется, я предполагал, что хотел мне сказать добрейший Сергей Петрович, и кто его об этом попросил. И однажды он тихо-тихо сказал мне: «Я на твоей стороне». Только спустя многие годы я понял, какое мужество проявил запуганный инженер в тот момент.
Также спустя многие годы я узнал, какое давление оказывали на моих родителей. Уговаривали, увещевали, угрожали. Давили по-всякому и со всех сторон. Но я ни разу не услышал от них ни одного плохого слова о Кате и о моих с ней отношениях. Она часто бывала у нас в доме, все ее любили и были неизменно приветливы.
Я стал плохо учиться. Нет, я не стал тупее и не стал хуже готовиться. Преподаватели некоторых предметов стали занижать мне оценки. Директор школы вызывал на беседу, призывал одуматься, взывал к совести, честь школы, коллектив, мораль, тюрьма по мне плачет… Сказал, что с таким аттестатом, который я получу ни в один ВУЗ не примут. И так не примут, потому что не комсомолец.
