Василий Гонзалес
Птица Фейга
– Если бы задел, царапнул, я бы так и сказал. В женщину попасть было действительно нелегко: она ведь, в сущности, птица. Но я пробил их сердца навылет, это – несомненно.
– Но позвольте, прошло больше недели после выстрела, а женщина так и не предприняла никаких шагов, чтобы найти вторую вашу жертву – предназначенного ей мужчину.
– И что??? – заревел гость. – Что за чушь? Если вам так нужно убедиться, попал я или не попал, отзовите демонов, и вы увидите, что не пройдет и суток, как мои жертвы будут вместе.
– Ну…. – замялся говоривший. – Господин Купидон, мы вас безмерно уважаем, но вы должны понимать, что демонов отозвать невозможно: они тоже делают свою работу, как и мы все.
– Вы делаете работу??? Да идите вы к черту со своей работой! – ревел гость, – Я старше всех вас, вместе взятых! И стреляю я уже тысячи лет. Кто-нибудь из вас, жалких вшей, знает, сколько раз я промахнулся за всю свою жизнь?
– Два… – пропищал один из присутствовавших.
– Два!!! – проорал гость. – И оба раза, когда стрелял в богов! Мои давешние жертвы боги? Нет!!! Так какого черта, я вас спрашиваю? Вы все… Вы все, по сути, появились на свет благодаря моим выстрелам! Я никогда не промахивался в людей! Никогда!
– Господин Купидон, давайте вести себя прилично… Вы меня простите, но упоминание, мгм… черта непозволительно… – председательствующий осмелел настолько, что даже поднял указательный палец.
– Да плевал я на ваши приличия и на вашего черта! – уже спокойно ответил Купидон. – Вы мне скажите, кто конкретно сомневается в моей меткости, и даже не нужно говорить, где находится этот сомневающийся. Я сейчас же, не сходя с этого места, докажу, что я не умею промахиваться, независимо от того, где этот… – Купидон снял с плеча огромный лук, вложил длинную тонкую стрелу, натянул тетиву. Старый лук скрипнул, засветился голубоватым светом, тетива зазвенела нескончаемой сладкой нотой. – Я попаду, будь он хоть на другом конце вселенной, и вы это знаете. Только стрелять я буду не в сердце, а в голову. Надеюсь, все знают, – острие стрелы целилось по очереди каждому присутствовавшему между глаз, – Что бывает, когда я попадаю не в сердце, а в голову?
– Господин Купидон, мы не хотели… Мы… Это недоразумение… – мямлил председательствующий. – Мы все вас безмерно уважаем, преклоняемся…
Сладкий звон тетивы умолк, голубоватое сияние погасло, лук вернулся на могучее плечо Купидона.
– После того, как здесь стали пользоваться компьютерами, вы уже не знаете, как доказать собственную нужность. – Совершенно спокойно говорил он. – Ну да мне плевать на вас. Только предупреждаю: следующий раз я буду стрелять. А этим двоим дайте чуть времени…
И Купидон исчез в голубоватом, с искрами, вихре. Где-то он летает сейчас над нами, выцеливает наши сердца.
– Итак, дебилы… – Председатель уже оправился от испуга, обрел былую важность. – Я хочу знать, чья конкретно это была идея – проинспектировать действия Купидона?
– Осмелюсь напомнить, господин Председатель, что вы сами э-э-э… в некотором роде были, что называется, инициатором. Вы еще изволили кричать, мол, купидон-шмупидон, на всех управу найдем, и кулачком вашим изволили вот так по столу стучать.
– Маалчааать!!!
____________
А сейчас я сижу за столиком в лондонском пабе, на дворе поздний вечер вторника, поэтому тут немноголюдно. Передо мной бокал Гиннесса, новости на экране планшета, и мне скоро пятьдесят лет. Паб этот не без оснований считается пабом для геев. Я постоянно захожу сюда, когда выгуливаю кота. Я не гей, просто паб находится совсем недалеко от дома, и здесь хорошо относятся к моему Зулусу. Зулус – громадный мейн-кун, ему уже семь лет, по кошачьим меркам мы примерно ровесники. Обычно Зулус в это время спит, свернувшись в шерстяной клубок. Но сейчас он так же, как и я, смотрит в пустоту и пытается прийти в себя. Мы вместе смотрим в ту самую пустоту, в которой несколько минут назад обитала невероятная птица.
С момента нашей последней встречи с птицей прошло больше тридцати лет. Я искал ее. Тогда, тридцать лет назад, я ее искал. Но, разумеется, не нашел. Я пришел к ней домой, долго звонил в дверь. Звук был странный, как будто за дверью был пустой спортзал. Хорошо помню этот звук, звук пустоты. По этому звуку я понял, что все кончено, еще до того, как открылась дверь напротив, и их соседка по лестничной клетке – тихая и добрая женщина – сказала «а они уехали». Я спросил куда, соседка ответила – в Израиль. Адрес оставили? – Нет… Похоронили бабушку и сразу уехали.
Их семья давно жила, что называется, на чемоданах.
_________________
Конечно же, не я сделал первый шаг. Я был молодой, следовательно, глупый, а потому жестокий. Я красил мир в черное и белое, с готовностью вешал ярлыки, был за все хорошее и очень, смертельно против всего плохого. Катины два рубля были для меня тогда воплощением всего злого, что было на свете. Я мужественно и, как мне казалось, величественно страдал за весь род мужской. Иногда я вспоминал ее птичий профиль, копну темно-медных волос, ее французское «р», шум ветра от ее крыльев, тепло ее ладони, и мне становилось почти невыносимо больно. Два рубля… Да что там два рубля? В те моменты я готов был отдать все, что у меня было и будет за то, чтобы мы были вместе. Но я мужественно подавлял эту минутную слабость и снова становился холодным ненавистником всех женщин. Ни о каком первом шаге не могло быть и речи.
Это случилось в один из обычных для меня вечеров. Не я сделал первый шаг, не я искал ее, чтобы попросить прощения. Катя пришла простить меня. Была уже почти совсем зима, снег шел, почти не переставая, уже третий день, но сильных морозов еще не было. Я, как обычно, вышел из здания бассейна, изможденный тренировкой и с одним желанием – поскорее дойти до дома и упасть в кровать. Ветра почти не было, снег падал медленно, крупными хлопьями, как тогда, когда я ждал ее после занятий. Внезапно закружило, замело, засвистело, ветром едва не сорвало шапку с моей головы, и прямо напротив себя и увидел Катю. Она стала передо мной прямая, решительная, смотрела на меня исподлобья злыми глазами.
– Или ты сейчас же, немедленно, извинишься… И поклянешься, что больше никогда… – она запнулась, не договорила, что же никогда, – Или ты меня больше никогда не увидишь!
Я тупо отметил про себя, что Катя ни разу не произнесла «р». В следующее мгновение я подумал, что она и на самом деле птица, ветер подняла, прилетела с неба. Затем я не знаю, как у меня хватило сил не расплакаться: ведь мне было всего шестнадцать, в сущности, я был еще совсем ребенок. Я подбирал подходящие слова, но все, приходившие на ум, казались мне слишком слабыми, чтобы выразить мое раскаяние.
– Ну же… – тихо, простительно произнесла Катя, – Ты ведь попросишь у меня прощения?
Я начал говорить.
– П-п-п-п-п-п-п… П-п-п-п-п… – еще никогда я так сильно не заикался. Меня просто заклинило. Я произносил это бесконечное «п-п-п-п-п…» и смотрел Кате прямо в глаза. Это длилось очень долго, Катя не помогала мне, ждала. Затем я все же двинулся вперед, – П-п-п-прости меня, п-п-пожалуйста. Я к-к-к-к… К-к-к-клянусь, б-б-б-больше н-н-н-никогда…
– Хорошо, я прощаю тебя. – очень серьезно сказала Катя. – Больше никогда? – в ответ я замотал головой, как лошадь. – И ты меня прости, мне нужно было тебе сразу все объяснить.
В тот вечер мы пили чай у Кати дома. Я познакомился с ее родителями, Яковом Ароновичем и Эстер Исааковной, и бабушкой – Марией Ефимовной. Папа – инженер, мама – врач, бабушка смертельно больна, почти не вставала. Они получили разрешение на выезд в Израиль и не уезжали, ждали, пока умрет Мария Ефимовна. Бабушка наотрез отказывалась ехать, и возможности не было ее перевезти, и везти было некуда. Катя и ее родители ждали бабушкиной смерти, чтобы уехать, она сама ждала своей смерти, чтобы освободить любимых людей от бремени, и все неистово, самозабвенно любили друг друга. Эстер Исааковну уволили на следующий день после того, как семья подала документы на выезд в Израиль. Рассчитывали на папину зарплату, но через месяц уволили и Якова Ароновича. Тогда же прекратили выплату пенсии бабушке. Семья осталась без средств. Старшее поколение восприняло такое отношение к себе, как должное. Чего ж еще ждать? Мы же евреи, предатели. А Катя бегала по инстанциям, писала письма, записывалась на приемы, доказывала, что все не по закону, но, разумеется, ничего не добилась. От нее отмахивались, как от заразной мухи, кричали на нее, угрожали, и уговаривали, мол, уезжайте вы уже скорей. Сдавайте старуху в дом престарелых и уезжайте. Тогда и появилась та самая школа танцев. Старый папин знакомый, директор клуба железнодорожников, единственный из всех друзей и знакомых не переставший общаться с «предателями», помог с помещением, и странным образом силы, мешавшие жить, закрыли на это глаза, и почему-то не мешали работать по сути подпольной школе танцев. Катя брала с учеников два рубля в месяц и кормила семью. Денег этих едва хватало на самую простую еду. Чтобы купить бабушке обезболивающие, продавали вещи.
Так стыдно мне не было больше никогда в жизни.
В тот же вечер я узнал, что Катю звали вовсе и не Катя. Ее настоящее имя было Фейга, а Катей она представлялась всем, чтобы не привлекать ненужного внимания. Родители и бабушка называли ее Фаней или Фанечкой.
Они все были очень добры ко мне, улыбались, обращались на «вы» и называли «молодой человек» и непременно полным именем. Я стал у них частым гостем, меня поили чаем, мне давали книги, за большим круглым столом мы беседовали, рядом всегда была Катя. Большую часть заработанных на разгрузке вагонов денег я тратил на продукты, которые носил в Катин дом в качестве гостинцев.
Однажды я случайно подслушал разговор Катиных родителей:
– Я этого и боялась… Как же теперь?… Как она уедет?
– Не надо, Эстер. Фанечка уже совсем взрослая, умнее нас с тобой. Она мудрая и сильная, что-нибудь придумает.
– А если она решит не уезжать? Ты представляешь?… Она же любит его… И он такой хороший…
– Не надо, Эстер… Мы не можем никак повлиять. Она взрослая. Это ее жизнь.
Я боялся заговаривать с Катей на тему ее отъезда. С одной стороны, я безусловно хотел ей добра, и хотел, чтобы она непременно уехала из страны. С другой, я любил ее и хотел быть с ней. После подслушанного разговора я принял решение: я тоже уеду, так или иначе, я уеду и приеду к Кате в Израиль, и мы снова будем вместе. Я так и сказал ей. Услышав, она сперва нахмурилась, затем рассмеялась и сказала, что это лучшее решение, и я непременно должен сделать это, а она будет меня ждать. На том тема ее отъезда и закрылась. Больше мы не заговаривали об этом. А если тема возникала в беседе с ее родителями, то мы чувствовали себя в ней легко, поскольку у нас было решение. Я тогда не понимал, что это было не решение, а уход от проблемы, я, по сути, спрятался за это «решение», чтобы не усложнять себе жизнь. Понимала ли это Катя? Полагаю, что да.
____________________
Я заказал еще пива, написал жене, что приду позже, посижу еще в пабе. Пока я вспоминал начало наших с Катей отношений, Зулус что-то высматривал на том месте, где недавно сидела Фейга, как будто в пустоте старался разглядеть невидимые для человека следы ее пребывания, принюхивался к исчезающему аромату ее духов, вслушивался в уличный шум, в котором растворился ветер ее крыльев. На улице шел дождь.
– Кто это был? – спросил мой кот.
– Да так… Одна знакомая птица. – ответил я.
– Да, я видел, что птица. Но не ври мне. Я всегда вижу, когда ты врешь мне. И между прочим, когда ты вез меня в клинику и говорил, что всего лишь на прививку, я тоже видел, что ты мне врешь, но у меня не было выбора. И сейчас ты врешь, это не просто одна знакомая. На тебе лица нет, как будто ты увидел смерть.
– Да, ты прав. Я увидел смерть. Но не только смерть. Еще я увидел жизнь, другую, несбывшуюся жизнь. Не знаю, лучше ли она той, которую я прожил, она совсем другая. Еще я увидел любовь. И еще то, как глупость может убить любовь.
