Вальтер Литвин
Да запылают костры!
Воцарилась мёртвая тишина, люди вокруг даже дышать старались тише.
«Твоё главное оружие – страх, Абрихель? А может быть, и твоя главная слабость…»
– Может, дядюшка Калех прав? – вдруг пропищал Иона. – В жёлтом «Писании» о смирении ничего нет. Только что Спаситель очень любил сушёный инжир.
Прихожане с облегчением рассмеялись.
– Давайте сравнивать детские книжки со Священным Писанием, – фыркнул Абрихель.
– Что то книжки, что то, – отпарировал Гольяс. – Все написаны руками смертных.
– Не всё так просто, сынок, – вмешался старый аптекарь. Он ещё колебался в выборе стороны. – Тех смертных мы знаем, так познакомиться бы и с этим.
Взгляд Гольяса буквально кричал о глупости затеянного, но всё-таки он нашёл в себе силы взглянуть в глаза Куове.
– Ты ведь… расскажешь им?
Пока длилась перепалка, Куова внимательно наблюдал за колдуном, сдерживая напряжение. Теперь, когда все взгляды устремились к нему, он одарил Абрихеля насмешливой улыбкой и встал в центре небольшой группы прихожан.
***
– Я понимаю, вы хотите знать обо мне больше, – медленно начал Куова. – Убеждаете себя, что охотнее поверите слову близкого приятеля, чем незнакомца, стоящего за трибуной. Что же, я человек простой и бесхитростный. – Он помолчал и смущённо улыбнулся. – Ну ладно, немного хитрости никому не помешает, иначе ведь на ярмарке в День Перерождения разориться можно! – По залу прокатились приглушённые смешки. – За стакан горячего лимонада торговцы просят целый ильташи! Обычно мне удаётся сбить цену до сорока агоров, но потом я задумываюсь: что движет этим человеком? – Он выдержал паузу. – Простота. Маленькие земные желание. И оказывается, что торговец – пусть бесчестный, неправедный, но простой человек. Как и уважаемый жрец, забывший о заветах Спасителя, чтобы не нуждаться в деньгах и тёплом крове. Как и я. И даже сам Спаситель, если приглядеться, тоже окажется простым человеком.
– Только ты не Спаситель, – резко заметил Абрихель. – Придержи свою заносчивость.
– Кто бы говорил! – яростно крикнул мясник. – У самого-то под рёбрами один большой кусок высокомерия!
– Ну уж нет! – ревностно выпалил Абрихель. – Моё сердце принадлежит народу Кашадфана. Ему я служу! А этот человек – шарлатан.
– Неужто судишь по одежде? – подловил его мясник, решительно шагнув вперёд. – Чем же ты лучше?
– Я не такой как он! – отрезал Абрихель. – И это не имеет значения. Лучше задайтесь вопросом, что этот фигляр скрывает от вас.
Мясник встал, широко расставив ноги, прямо напротив колдуна. Он выглядел здоровым и разъярённым, точно бык.
– Пока мы слышим только твоё слово против его.
– У-у-у, – издевательски завыл старый аптекарь, – ну уж колдуну-то скрывать нечего!
– Тебе не понять, болван! – громко зашипел Абрихель. – Я хожу тропами, которые ты даже во снах не увидишь!
«И это всё, – догадался Куова. – Нет никакой святой идеи. Он опирается не столько на слова первосвященника, сколько на своё колдовство. То, что позволяет ему по-настоящему чувствовать за собой силу…» Только сейчас Куова заметил неровную осанку колдуна, его подрагивающие веки и неестественно напряжённые мышцы возле правой скулы. Без тёмной магии он был бы обычным человеком, в расцвете сил страдающим от болезни. С ней – живым бичом вероотступников.
– Я пытаюсь добиться ответа от вас, – всё больше распалялся Абрихель, – какое право имеет проходимец вещать о заветах Спасителя?
– Но нас заботит другой ответ! – неожиданно воскликнул Гольяс. – Ответ, почему искажающий реальность колдун говорит нам об истине.
И тут же бросился за спину Куовы, когда колдун метнул в него хищный взгляд.
– Да ты совсем из ума выжил со своими пыльными книжками! Сколько лет я служу первосвященнику? И теперь ты заявляешь, что мне нет веры?!
– Это ты из ума выжил, колдун, – процедил мясник. – Скоро того, кому будет хватать ильташи, чтобы купить у меня кости, можно будет звать зажиточным. А ваша братия призывает подчиниться и кормиться вашей ложью! Да в задницу себе её засуньте!
– Вот как? – вкрадчиво переспросил Абрихель, став вдруг воплощением спокойствия. – Я лгу? А чем ты подкрепишь своё обвинение, мясник?
– Уж искренность от вранья я отличить смогу! Я видел, как бьются свиные сердца. Прямо как твоё, колдун.
Абрихель некоторое время помолчал, придерживая гнев и тщательно взвешивая свои следующие слова. Куова понял, что колдун пусть и не блестяще контролировал свои эмоции, но играть на них долго – бесполезно.
– Так значит теперь твоим ртом говорит Спаситель? Не многовато ли толкователей Его заветов в одном храме?
Вперёд выступил старый аптекарь, который почти всё время перепалки стоял позади.
– Раз богам не интересен наш спор, пусть его рассудит тот, кто стоит в стороне, но на земле.
Старик остановил взгляд на стоявшем в стороне Артахшассе.
– Что насчёт вас, юноша?
Молодой жандарм вытянул голову так, что жилы на его худой шее натянулись. Теперь он на время стал новым центром внимания. На его лице впервые чётко проявилась неуверенность. Тем не менее, Куова осознал, что именно этот парень станет ключевым персонажем в его представлении.
– Может быть, спросить у этого человека, – несмело предложил Артахшасса, – на чём лежит его знание?
Куова одобрительно посмотрел на жандарма, в его полные ожидания голубые глаза.
«Задать правильный вопрос – большего я бы у тебя и не попросил».
– Я пришёл издалека, – Куова решил начать свой рассказ с короткого ответа.
– Так вы чужестранец? – удивился Артахшасса. По его беспокойному взгляду было видно, что он не знает, проблема это или преимущество. – Вы принесли с собой верования другого народа?
– Я несу с собой не верования, юноша, но всего лишь слово. Мой народ очень стар, он берёт начало в предгорьях Эзилкаша. Именно там, в одном из кишлаков, я вырос…
– Кишлаков? – презрительно перебил Абрихель. – Мы будем слушать деревенскую байку, чудесно!
– Господин Абрихель, где ваше терпение?! – возмущённо воскликнул старый аптекарь.
– Из-за череды трагических событий, – продолжил Куова, – мне пришлось оставить горы. Когда лишаешься дома, свобода становится непосильным бременем. Так что я отправился искать новое пристанище. То, что я увидел в дороге, по-настоящему меня поразило.
– Поразило? – переспросил Артахшасса с любопытством. – Но что именно?
– То, каким прекрасным может быть мир, которого никогда не видел.
– И я так считаю, – сказал Артахшасса, и его лицо озарила улыбка.
Куова обернулся на Гольяса, обвёл глазами лица прихожан и вернулся к Артахшассе.
– Так ли это, юноша? В чём-то уважаемый Абрихель прав. Я говорю загадками, и может сложиться впечатление, словно я пытаюсь вас запутать. Да, мой путь до Алулима был длинен. Иногда мне кажется, что этот путь занял не одну тысячу лет. Но в дороге я кое-что посмотрел, узнал о жизни многих людей. Вы, наверное, ничего не знаете о том, как живут за пределами столицы. Впрочем, я когда-то тоже не знал, что происходит за пределами родного кишлака. И вот, явившись к вам, я вижу все эти величественные здания, машины, свет чуть ли не на каждом шагу – это ли не дар Спасителя? Что если это Его воля коснулась рук тех, кто создавал всю эту красоту? Или нет. Быть может, Спаситель лишь открыл нам дорогу и, как понимающий отец, предоставил нас самих себе, но не переставал наблюдать? В своём путешествии я понял главное: истина не может быть однобока, она складывается из самых разных граней, а не диктуется указом одного человека.
Наступила тишина: все обдумывали услышанное. Затем старый аптекарь воодушевлённо потряс над головой скрюченным пальцем.
– Вот уже сорок годков я каждую неделю прихожу в храм, и всё меня пытаются вести как слепого барана. И меня уже порядком утомили субчики, считающие себя непогрешимыми. Проходимец, фокусник, шарлатан – плевать! – этому человеку, как по мне, веры больше.
Он обратился к вжавшемуся в трибуну жрецу и неодобрительно покачал головой:
– А ещё святоши! Стыдно должно быть!
Гул в храме вновь начал нарастать.
– Вот именно, стыдно! – громко провозгласил мясник. – Вы и есть самые что ни на есть настоящие шарлатаны! Вруны!
Вслед его словам посыпались смешки, завывания и неприкрытые оскорбления. Куова понимал, что, если это не прекратить вовремя, дело может дойти до рукоприкладства. Если только стражи порядка не подоспеют раньше. Он взглянул на тревожную кнопку по левую руку от жандарма.
Артахшасса колебался. Куова перехватил его взгляд поверх толпы. Пожалуй, если в храме и был по-настоящему благочестивый человек, то никто иной, как этот молодой жандарм. Но, всю жизнь стремясь поступать правильно, сейчас он, похоже, не знал, какое решение будет верным.
– Добрые люди, прошу вас, – незначительно повысил голос, но добавив в него умиротворяющие нотки, произнёс Куова. Прихожане умолкли. – Мы приходим в храм за ответами, а не ради оскорблений.
Он воспользовался привычными словами, которые ожидаешь услышать в храме, но в то же время ни к чему не обязывающими, а потому не вызывающими отторжения. И вот ему доверяют уже малость больше, нежели крикливому жрецу.
– Вы не должны думать, будто я смогу провести вас за руку к ответу. Ответы в каждом из вас, стоит лишь прислушаться. Но… вы сомневаетесь. Как посмел я заявить, что Спаситель – такой же простой человек, как и мы с вами?
Он пожал плечами и неловко улыбнулся.
– В нашем кишлаке за такое бы изгнали.
Раскатистый смех. Беззлобной шуткой Куова подкрепил свой тезис всеобщего равенства, показал, что над ним можно посмеяться точно так же, как всего несколько минут потешались над жрецом, разбрасывающимся заумными фразами. Более того, он позволил усомниться в своей правоте, но с тем лишь расчётом, чтобы слушающий сам решил, что любые сомнения тут – беспочвенны и даже несправедливы.
– Пожалуй, я действительно бродяга, и поручиться за меня некому, а уж за мои слова – тем более. Так обратимся же к священным истокам истории! Когда мир накрыла собою тьма и начала терзать его, князья и пастухи с одинаковым рвением бежали из городов, надеясь спастись. В пещерах и подземельях дворцов цари, звездочёты и горшечники одинаково стояли на коленях и напевали одинаковые молитвы, ожидая конца.
Он дружески дотронулся до плеча стоявшего рядом мужчины, заглянул в глаза застывшей поодаль пожилой женщине, сдержанно кивнул двум недоумевающим в толпе солдатам. Он был как будто одним из них – звездочёт среди ткачей и кузнецов, плотник среди царей и жрецов.
– Но Спаситель не отвернулся от человечества, не позволил себе убежать, едва завидев гибельный лик, – продолжал Куова. – И своей жертвой он поставил себя в один ряд с простыми людьми и – того больше – уравнял в праве продолжать жить и слуг, и царей…
Куова резко умолк и взглянул на Артахшассу. Он видел понимание на его лице и хотел, чтобы тот сам завершил его мысль.
– Но это значит, – почти прошептал Артахшасса, широко распахнув глаза, – что все люди равны как братья.
Прихожане ответили одобрительным гомоном.
– Так что, парень? – нетерпеливо спросил мясник. – Кому нам верить?
– Да как можно вообще такое спрашивать?! – потеряв самообладание, вскричал Абрихель. – В стенах храма Спасителя лишь слово первосвященника и верных ему непогрешимо!
Колдун намеревался зацепиться за казавшуюся надёжной догму и вернуть себе инициативу. Однако лишь ускорил ход событий.
Артахшасса обернулся к колдуну и вновь вытянулся, поднял подбородок и расправил плечи.
– В стенах храма Спасителя… непогрешимы лишь… – Он нервно сглотнул. – Лишь заветы Спасителя.
По всему залу и до самых дальних уголков храма раскатилась волна аплодисментов. Столь неуместная выходка разозлила служителей, но они уже ничего не могли поделать. Люди держались от проявления агрессии, но выкриками и хлопками явно давали понять, что более не намерены их слушать. Кто-то уже начинал расходиться, им не терпелось сообщить друзьям и соседям вести о небывалом.
Куова смотрел сквозь мельтешащие фигуры, как искривилось лицо жреца-проповедника. Спотыкаясь и подбирая на ходу полы роскошной рясы, он под насмешки прихожан засеменил прочь из храма.
Куова видел налившиеся злобой глаза колдуна, уставившиеся на растерянного Артахшассу. Потом развернулся и пошёл вслед за жрецом.
Что дальше?
Произошедшее в Храме Спасителя точно не останется без ответа.
Прежде чем выйти за дверь, Абрихель обернулся к Куове. Его глаза едва не пылали от гнева.
«Я задел его самолюбие, и теперь он не остановится, пока не добьётся возмездия. Мне придётся быть настороже».
Куова оглянулся и увидел Гольяса, изо всех сил пытавшегося собраться с мыслями. Иона скакал рядом и то и дело дёргал отца за рукав, даже не думая скрывать неописуемый восторг от увиденного.
– Что… что ты сделал с этими людьми, Калех? – ошеломлённо спросил Гольяс.
– Я показал им простую и понятную идею.
Глава III
Начались преобразования.
Никогда ранее Куова не имел проблем с законом. Он наблюдал за вынесением приговоров, несколько раз был судией – внутренние дела Круга порой требовали вмешательства верховного мага. Но никогда ему не приходилось быть в роли судимого: на запястьях не защёлкивались металлические браслеты, на спину не опускался жезл жандарма, чужой голос не выносил решение.
Однако не обошлось без приятных удивлений. Вместо того, чтобы заковывать осуждённых в кандалы или бросать в яму, их запирали в небольших камерах. Несмотря на сырость и прохладу, Куова счёл камеры более пригодными в качестве келий для медитации и размышлений. Чем он и занимался чуть менее трёх отведённых ему недель, продумывая дальнейшие шаги. Аскетичная обстановка пришлась ему по душе.
Конечно же, в будущем этим можно воспользоваться.
Освобождение пришло морозным весенним утром – площади и улицы покрывал тонкий слой снега, хотя обычно в такое время года в Алулиме наступал сезон таяния. Храмы для Куовы теперь были закрыты, так что он проводил время на площади зиккурата в обществе Гольяса, Ионы и знакомых с проповедей, которые успел навестить до ареста. Наиболее частым гостем оказался мясник Гафур, при каждой встрече не перестававший восхищаться оригинальным мировоззрением Куовы. Были и другие, но чаще всего они часок-другой стояли молча рядом и уходили, чтобы спустя день вернуться снова.
Куова решил подразнить их интерес.
Одним вечером, спустя несколько дней после выхода на свободу, Куова сидел под деревянным навесом и терпеливо объяснял мяснику правила невша, «царской игры». Иона сидел рядом и с любопытством наблюдал, как белые и чёрные фишки движутся по треугольникам, а затем наконец набрался смелости спросить, за что «дядюшку» осудили на заключение.
– Понятно, за что, – сказал Гольяс. – Первосвященник очень ревнив.
– Как к женщине?
Куова схватил пальцами белую фишку и поднял её так, будто это была некая реликвия.
– Они были подобны отрокам, не поделившим прекрасную деву, – сказал он, напустив на себя почти гротескную серьёзность. – Жандарм и жрец.
Иона весело расхохотался. Остальные замерли от удивления и склонились поближе. Они хотели яркой и увлекательной истории в то время, как действительность, обусловленная невежеством и мелкими страхами, была скучна. Однако комичный лад уже задан.
Куова вспомнил жреца с последней проповеди, нахмурил брови и слегка надул щёки. Он картинно упёр левую руку в бок, а правую выставил вперёд, оттопырив указательный палец, и грозно произнёс:
– Ты, нечестивый бродяга, как осмеливаешься ты являться в Храм Первосвященника и вещать о своих порядках?
– Но ведь этот гражданин, наоборот, грубейшим образом их нарушает, – запротестовал Куова, подражая несообразительному жандарму.
Гольяс сразу прыснул, прикрыв лицо ладонью.
– О горе мне, ещё один глупец на мою голову! – взмолился Куова, потрясая спичкой-жрецом. – Как коварный змей, укусивший смиренную руку, он залазит в черепа моей паствы. Хочет сделать из них послушных овец!
– Я не согласен! Налицо подстрекательство к бунту и неповиновению.
Куова вцепился в собственные волосы.
– Дурак! Ты уже заплутал в сетях его лжи, словно паук в чреве непривередливого ирбиса. Прозрей и узри, как из-за подобных ему оспаривается высочайшая власть…
– Самого президента?! Мы обязаны обвинить этого паука в государственной измене!
– А можно я уже пойду? – неумело сдерживая озорную улыбку, спросил Иона.
Смех прокатился по всем собравшимся вокруг столика. Гольяс, как всегда, робко посмеивался, прикрывая рот кулаком и стараясь не шуметь. Иона ни в чём себя не ограничивал и громко хохотал, стуча кулачками по бёдрам. Будто желая с ним посоревноваться, мясник Гафур запрокинул голову и разразился звонким смехом. Другие гости или широко улыбались, или негромко посмеивались.
Куова поджал губы, приподнял брови и начал оглядывать всех, делая вид, что не понимает, откуда взялось всеобщее веселье.
Когда позади вдруг послышались ленивые, но звучные шаги, все тут же настороженно смолкли. Мимо прошли трое жандармов, на несколько секунд задержались возле столика, перекинулись друг с другом парой слов и побрели дальше.
Гафур проводил их презрительным взглядом.
– Я несколько лун уж не видел того паренька, Тубала, – задумчиво произнёс он. – Кто знает, что у него сейчас.
В груди у Куовы кольнуло холодком. Что, если лучшая фигура в его игре… Нет, вряд ли такое возможно. Но пусть даже произошло худшее, замысел оставался превыше всего – партия должна продолжаться. Куова легонько бросил зар и уставился на него, то и дело косясь на остальных.
Восьмигранник закрутился на доске.
Некоторые из гостей приоткрыли рты – очевидно, им что-то было известно.
– А я знаю! – воскликнул Иона. – Большие жандармы отхлестали его, как негодного мальчишку! Поставили к стене и…
Куова строго посмотрел на него.
– Это не смешно, Иона, – сказал он. – Не смешно.
Иона потрясённо распахнул глаза, его щёки и уши налились краской. Как правило, выговорами занимался Гольяс, так что мальчик никак не мог ожидать такого. Должно быть, ему казалось, будто он остался без защиты.
– Тубал пострадал за свою смелость, – смягчив голос, добавил Куова.
Губы Ионы задрожали, и он шмыгнул носом. Дети, как бы ни старались казаться независимыми, весьма податливы к мнению старших… И вот – не успевшая сформироваться обида сменилась чувством раскаяния.
«Но как добиться такого от загрубевшей души?..»
– Прости меня, дитя, – сказал Куова, демонстрируя собственную вину. – Я столько раз хотел увлечь тебя историями о мире, что забывал рассказать о том, когда жизнь выходит за грани игры.
Иона вытер нос рукавом. Осторожно улыбнулся. И тотчас же посерьёзнел.
– Ты прав, дядюшка, – тихо сказал он, опуская голову. – Нельзя смеяться над чужим горем.
Куова подозвал его и обнял, заботливо прижимая к себе. Простой жест, но дающий обещание доверия и безопасности, от которого Иона окончательно расслабился и положил голову на плечо своего учителя.
– Оба мы хороши.
Куова внезапно ощутил момент откровения – иногда достаточно дать человеку прощение, чтобы тот сам захотел подойти ближе.
– А можно я уже пойду? – умоляюще спросил Гафур.
Мясник превосходно разрядил драматичную обстановку. Гольяс звонко рассмеялся, совершенно позабыв о придуманных для себя же приличиях, и его смех подхватили остальные. Куова внезапно обнаружил, что ему хочется смеяться вместе со всеми.
Все они были разными, совершенно непохожими один на одного. Уже не молодой, но по-детски наивный и любознательный Гольяс, который в пылу споров поднимал самые острые темы и тут же боязливо оглядывался. Мясник Гафур – мужчина в самом расцвете лет – открытый и честный, который отчаянно хотел, чтобы кто-то более мудрый указал ему путь. Старый аптекарь Ширван разочаровался в жизни и находил мимолётные смыслы в поучении кого бы то ни было. Отставной солдат Ростам, ни на минуту не расстающийся с военным медиком Дарвешем. Наконец, Иона – дитя, которое впитывало новые знания как губка. У каждого были свои потаённые желания, постыдные страхи и обиды на несправедливый мир. Объединить же предстояло не просто скромный круг знакомых, а целый народ…
Куова счёл это испытанием. Математика власти и в прошлой жизни ускользала от него, но он умудрился познать мир через поэзию отношений и аналогии. В жизни новой всё осталось по-прежнему. Гольяс признавал в нём друга – так же, не видя причины противиться, поступили и его знакомцы. Куове оставалось лишь вести себя скромно, не чураясь сострадания и неуверенности, и неизменно привлекать наблюдательностью и живым разумом, способными обратить любое событие в притчу или урок. Он быстро добился превосходства, которое не бросается в глаза, но ощущается в каждом жесте, в каждом взгляде, в каждом ненароком выброшенном слове.
Гольяс как-то раз обмолвился, что запутался в своём восприятии Куовы: то он казался воплощением сурового отца-защитника, то виделся добрым и терпеливым учителем, то всё заслонял образ остроумного приятеля-собутыльника.
Вероятно, остальные чувствовали то же самое.
Вскоре за их играми в невш и непринуждёнными беседами стало наблюдать больше людей; узнавал из них Куова в лучшем случае треть. Иона не преминул воспользоваться возможностью попрактиковаться в арифметике и с довольным видом сообщил, что собравшихся теперь достаточно, чтобы проводить школьные лекции. Торговцы пловом и холодными напитками, почуяв прибыль, начали разворачивать свои шатры ближе к заветному углу. И даже немного снизили цены.
Три вечера Куова упорно притворялся, что не замечает незнакомцев, желая проверить, как скоро им надоест смотреть. Однако если раньше их упорства хватало на пару часов, теперь они могли прийти раньше и терпеливо стояли до конца, точно дети, жаждущие добиться внимания занятых родителей. Но, что самое поразительное, они приводили своих друзей.
Куова окинул взглядом тех, кто вновь пришёл поглазеть на игру. Он увидел крохотный кусочек кашадфанского общества: люди стояли каждый сам по себе, молчаливо и лишь некоторые чуть слышно о чём-то переговаривались. По его просьбе Гольяс пригласил одного из них сыграть.
– Что привело вас сюда? – поинтересовался Куова у своего соперника, сутулого мужчины с толстыми усами и в выглаженном бежевом пиджаке.
– Хочу получить ответы, – отозвался тот, сосредоточившись на застывшем восьмиграннике.
– На что?
– На всё.
– Вы уверены, что пришли туда, куда хотели?
Только тогда усач поднял голову и ошеломлённо уставился на Куову.
– Нет, то есть да, то есть… – он запнулся и потупил взор. – Но вы ведь сами сказали!
– Что сказал? – спросил Куова.
Предчувствие взбудоражило его душу.
– В день, когда вас арестовали, – начал объяснять усач. – Вы пришли на проповедь в лазурный храм и поспорили со жрецом. Вы сказали, что свобода – это возможность самому выбрать себе господина.
Куова доброжелательно усмехнулся.
– Но ведь я не в точности это имел ввиду. Это всего лишь шутливая фраза, изобличающая несовершенство души человека.
– Не понимаю, – покачал головой усач.
Куова вдруг осознал, что его соперник действительно сбит с толку.
Он вздохнул и попытался успокоить гостя, положив руку ему на плечо.
– Это афоризм, причём очень старый. Если не ошибаюсь, впервые его вывел ещё Уруг-Михр в письме шаху. Смысл в том, что люди боятся делать самостоятельные шаги в жизни.
– Нет-нет-нет, – залепетал усач. – Я не верю в это.
Куова заинтересованно приподнял брови.
– А во что вы верите?
Вместо ответа усач принялся нервно катать зар по доске. Куова подождал несколько секунд, подмечая его тревожность и беззащитность; он призадумался. Неужели под обёрткой технического и культурного прогресса живёт тот же народ, что и тысячу, две тысячи лет назад?
Он аккуратно забрал восьмигранник.
– Я верю в то, – сказал усач, оторвав взгляд от доски, – что ваши слова прокладывают дорогу к царству праведности и справедливости.
Куова покачал головой – вместо веры в словах этого человека звучал фанатизм. На миг ему захотелось выбранить усача, укорить в лености ума. Но он только слегка прищурился и продолжил смотреть на него, не говоря ни слова. Под его взглядом усач засуетился, бросил восьмигранник и начал спешно двигать чёрные фишки. В этих действиях не было ни тактики, ни расчёта – одно желание как можно скорее довести дело до конца.
«А если всё осталось прежним? – подумал Куова, представляя сотню копий его соперника, зачарованно ждущих новую порцию мудрости. – Они и впрямь как дети…»
Подобные люди принципиально не хотели утруждать себя поисками ответов. Куова понял это.
Их умы занимало другое: цены на хлеб с мясом, продолжительность смен на фабриках, возможность выпить горящей воды в конце рабочего дня. Кто-то думал о взятках для чиновников, о запланированном походе в храм или о надуманных достижениях чужих детей. Сильнее прочего их беспокоила неопределённость.
Они ожидали, что явится всемогущий чародей и покажет им, как жить.
В очередной раз замерев, зар показал заветную семёрку. Куова, тихо насвистывая услышанную по радио песню, мельком взглянул на гостей, затем взял одинокую белую фишку и провёл её к центру доски. Построение завершилось.
Раздались восторженные хлопки.
Подобное повторялось каждый вечер. Некогда ничем не примечательный уголок превратился в своего рода клуб под открытым небом. Люди приходили за ароматным ужином, свежими новостями и отдыхом, но прежде всего им хотелось подслушать очередной откровенный разговор. Они находили некое невинное удовольствие в том, чтобы, не вступая в игру самим, узнать, что кто-то живёт со схожими мыслями и проблемами. Это объединяло их вокруг Куовы.
Один раз Гольяс не выдержал и, как обычно, замаскировав своё волнение за легкомысленным весельем, сказал:
– Знаешь, Калех, – мне кажется, что ещё немного – и они начнут воспринимать тебя как бога.
Наступила неловкая тишина. Словно на сцене театра поймали самозванца, но никак не могли решить, что с ним делать – слишком хорошо он справлялся с украденной ролью. Даже Иона замер, раскрыв рот, и только переводил взгляд с одного взрослого на другого.
– Полагаешь, – послав другу лукавую усмешку, отозвался наконец Куова, – мне пора прекратить играть с ними?
«Пожалуй, я и правда заигрался», – подумал он. Вне всякого сомнения, Гольяс озвучил мысли большинства. То, как они смотрели, как перешёптывались между собой, как раз за разом приходили на встречи…
– Да, – кивнул Гольяс.
Несмотря на робость, он был проницательным человеком и, зная Куову не один год, мог говорить прямо.
– Они готовы услышать тебя.
Куова оглядел тех, кто находился рядом с ним, пригладил бороду и кивнул. Затем, не говоря ни слова, поднялся и вышел из-под навеса.
Несколько минут он бродил от одного места к другому, но всякий раз возвращался к единственной точке – к подножию Белого зиккурата. Люди безмолвно следовали за Куовой, останавливались вместе с ним и продолжали путь. Вновь вернувшись к руинам древнего святилища, он сделал несколько шагов по лестнице и обернулся. Люди смотрели на него с ожиданием.
– Я боялся, что за подобную наглость боги лишат меня дара речи, – сказал он и тут же услышал тихие смешки.
Куова присел на полуразбитые ступени, не думая о том, что его светлые одежды могут запачкаться. На миг он почувствовал себя так, словно вот-вот начнётся очередная, уже привычная, партия в невш.
Он улыбнулся. Вдруг раздался звук, будто кто-то уронил пригоршню монет.
– Иона! – недовольно шикнул Гольяс.
Куова поднял правую руку, прерывая нарастающие шёпотки, и обвёл взглядом присутствующих. Его внимание привлёк один человек – молодой монах в потёртом охряном балахоне. Волосы монаха были очень коротко подстрижены, а лицо – гладко выбрито. Сам он выглядел сильно уставшим и опечаленным.
– Я вижу, что у вас есть, чем поделиться, – мягко сказал Куова.
Монах приложил ладонь к груди; его глаза потускнели, как от недавно пережитой скорби.
– Да… Да. На прошлой неделе, – начал свой рассказ монах, – я вместе с жрецом-наставником был на суде. Человек, почти старик, украл из лавки две буханки хлеба, чтобы накормить внуков… Мой наставник вдруг разъярился и начал сулить несчастному, что в посмертии его душу будет клевать Ашхрема…
Куова покачал головой.
– Но обеспокоило вас не только это.
– Не только. На следующую ночь мне приснился сон: Спаситель – я не видел лица, но почему-то знал, что это именно он – обнимал того старика, утешал его…
– Вы рассказали кому-нибудь об этом?
Монах вздохнул. Ответить он решился не сразу.
– Это был не первый мой сон, и всякий раз я делился увиденным с другими монахами, но они только отмахивались от меня. Тогда я решился пойти к наставнику…
– И что он сказал?
– Он отругал меня… сказал, что Спаситель отвернётся и от меня, если я не обуздаю свою строптивость, если не перестану донимать братьев…
Монах сложил дрожащие ладони вместе и беззвучно зашевелил губами.
– Вас терзают противоречия, – сказал Куова. – Ночами вы видите сны о милосердии Спасителя. А днём вы слышите, как жрецы грозят вечными муками.
Монах приоткрыл рот и тут же закрыл. Этот человек сомневался в каждом моменте своей жизни, понял Куова.
– Но… – Глаза монаха вдруг потухли. – Что, если я ошибаюсь?
– А вы ошибаетесь?
– Мой наставник сказал, что заблудшие избегают храмов и не могут насладиться красотой, посвящённой Спасителю. Поэтому они совершают злодеяния.
– Мне не раз доводилось видеть эту красоту. Сомневаюсь, что она способна утолить их голод.
– И я тоже! – оживлённо воскликнул монах. – Но я не знаю…
– Не знаете? Или вам непросто признать, что на самом деле ошибается ваш наставник?
– О чём вы?
– Некогда люди, чтобы обратиться с молитвой к богам, собирались у зиккурата. Вы бы поразились, будь у вас возможность узреть это воочию. Как можно возносить хвалу богам, когда над головой солнце вместо роскошного хрусталя? Разве могут боги услышать нас, когда смотрят сквозь облака, а не сквозь фрагменты величественных мозаик? Пожалуй, такую обитель веры вы сочли бы бедняцкой. И всё же каждому из нас там были бы рады.
Куова провёл пальцами по воздуху, мысленно касаясь каждого из присутствующих.
– Не человек должен служить Храму, а Храм – человеку. Но теперь он превратился в бездну алчности и коррупции, в которой царствуют первосвященник и его приспешники.
Он остановил взгляд на расстроенном монахе. На лицо легла маска сострадания.
– И вы это знаете.
– Я… знаю. Но мои братья этого не замечают.
– Они привыкли жить так, как им диктуют свыше. Покажите своим примером, что есть иная тропа.
– Но как? Как, если они предпочтут остаться незрячими?
– Природа наделила человека не одними лишь глазами. Прежде всех чувств лежит душа, форму которой придаёт пережитый опыт. Вот что отличает нас от холодных механизмов.
Куова отодвинулся к краю ступеньки, жестом приглашая монаха сесть рядом, а затем обратил взор в сторону толпы.