Вальтер Литвин
Да запылают костры!
– Я никогда не спрашивал, откуда ты пришёл. Ты был отшельником?
До недавних пор Куова старался избегать разговоров о своём происхождении, однако в копилке Гольяса собралось слишком много удивлений, чтобы он мог сдерживать нарастающее любопытство. Ничего не оставалось, кроме как скармливать ему тщательно отобранные зёрна истины.
– Не совсем. Но мой народ действительно жил уединённо, – признался Куова. – Мы почти не видели обычных людей.
– В горном кишлаке? – спросил Гольяс, свернув на тропу предположений. – Как вы выживали в такой изоляции?
– У нас было всё самое необходимое, хотя… Вряд ли можно сказать, что мы выжили.
– Что произошло?
– Катастрофа. В одночасье рухнул мой прежний мир, погибли все друзья, а я остался один.
Глаза Гольяса на миг округлились от ужаса.
– Ох, Калех, мне так жаль!
Куова наполовину наполнил свою кружку из кувшина, плеснул немного воды. За месяцы он научился разбавлять пиво так, чтобы оно сохраняло нотки вкуса и при этом не затуманивало разум.
«Разбавь трагедию скукой и безразличием – и она станет всего лишь ещё одним днём твоей жизни».
– Не стоит, – печально улыбнулся Куова. – Так или иначе, ещё долгое время я влачил существование в развалинах того, что когда-то звал домом.
– От одиночества и тоски можно сойти с ума…
Куова кивнул, как будто это были слова, которые хотел сказать он сам.
– И я покинул своё убежище, чтобы изучать мир, которого никогда прежде не видел.
– Надо же… А когда-то и я мечтал о путешествиях.
Гольяс говорил так, как если бы собирался поведать нечто совершенно новое. На самом деле он не раз хвастал тем, что в молодости объездил все самые крупные города Кашадфана. Видел разрушенные крепости времён цивилизации Киэнги. Ходил с караваном двугорбых верблюдов и полгода жил в ауле в степях. Куова не мог не признать, что лучшие годы библиотекаря оказались даже насыщеннее, чем его собственные. Но стоило ли слушать эти истории снова?
И всё же он отставил в сторону кружку и изобразил на лице заинтересованность, вперемешку с лёгкой растерянностью.
– Правда?
С улицы послышалось громкое тарахтение мотора, и Гольяс раздражённо закатил глаза. По его мнению, в поздний час на машинах разъезжают только чиновники и гуляки. Ни к первым, ни ко вторым симпатии он не испытывал. Хотя как-то раз признался, что будь на их месте, сам не сумел бы себя сдерживать. Впрочем, потухшее настроение моментально улетучилось с большим глотком пива.
– Ты не поверишь. – Губы Гольяса разошлись в широкой улыбке. – Хотел прогуляться по каждому континенту, узнать что-то о людях. Говорят, что в Улондомо у людей кожа что шоколад. Можешь себе представить? – Вдруг он помрачнел. – Но тут женитьба, сын, потом жена ушла, я постарел, а мечты так и остались мечтами.
– Но ведь ты учёный человек, Гольяс! – воскликнул Куова. – Я ни за что не поверю, что ты взял и похоронил свою тягу к незнакомому.
Гольяс в ответ хитро подмигнул. В ушах некоторых лесть звучит точно маленький секрет, который давно хотелось вытащить на поверхность.
– Ты прав. К нам в город часто приезжают гости из других стран. И если есть возможность, я обязательно стараюсь из кого-нибудь вытянуть хоть пару слов.
– И чем живут в мире?
– В Махатлане готовятся к очередной жатве, – произнёс Гольяс сдавленным шёпотом, словно ему неприятно было об этом говорить. – Так называют обряд жертвоприношения. Выше всех там живое божество, и раз в несколько десятилетий оно требует крови.
Куова вскинул брови.
– Прям божество?
Гольяс кивнул с таким видом, словно это всем известные сведения, которые не стоят особого внимания.
– Один раз заглянул ко мне парень – белый как бумага, черноволосый. Я узнал от него, как живут в Аредиане, даже пожалел его тогда. Страна разделена, деньгами можно разве что стены обклеивать, а императора с острова иначе как Попрошайкой не называют.
Он умолк, как будто почувствовал, что сам не верит своим словам.
– Но я никогда не забуду этот блеск в глазах и эту уверенную улыбку.
– Неужели ты, Гольяс, завидуешь тому человеку?
– А как же не завидовать, Калех?! Его народ словно живёт верой в будущее! С такой верой недалёк день, когда у них появится достойный вождь.
– Вера бывает разная.
Куова невольно задумался о людях, которых встречал молящимися на улицах возле огненных чаш или со свечами в руках.
– В Кашадфане о вере говорить не приходится. Всё продаётся, всё покупается. Церковь вторит президенту и правительству. Низшее духовенство недовольно, но первосвященник с наместниками держат их на цепи.
– Ты с кем-то делился своими тревогами?
– Наверное, в твоей общине книжников почитали как великих мудрецов. Но пойми, Калех, здесь, в Алулиме, я такой же маленький человек, как и многие кругом. Язык и вовсе лучше держать за зубами. – Он вздохнул и покачал головой. – Просто жизнь прожить – это уже можно считать удачей!
Гольяс замолчал, обречённо глядя в опустевший кувшин.
– Я хочу отдать Иону в школу, но и это задача не из лёгких. Тому заплати, другому пообещай, а потом они разводят руками и просят ждать. И так раз за разом.
– Но ведь ты не один с такой бедой. Если бы вы вместе…
– Говорю же тебе, Калех, бессмысленно кого-то просить, бессмысленно куда-то жаловаться. Страна летит в пропасть, а никому до этого и дела нет. Все живут одним днём.
Гольяс разочарованно махнул рукой.
– Куда ни глянь, везде упрямые старики, которым нужно лишь тёплое местечко и больше ничего. С такими не договоришься.
– Упрямые старики, да. А что же молодые люди? Я встречал некоторых, и они показались мне довольно рассудительными.
– Молодёжи не так уж много надо, – со странным сожалением в голосе произнёс Гольяс. – Она пойдёт за любым, кто даст им хлеб и понятную идею будущего.
***
Почесав заросший подбородок, Куова снял монокль и убрал его за отворот кафтана. Массово распространившиеся благодаря моде пиджаки казались чересчур тесными, так что он решил позволить себе небольшую дань древнему прошлому. Гольяс всего раз отметил, что подобное носят только священники и цирковые маги, но переубеждать не стал.
В остальном, за пару лет, проведённых в новом мире, Куова значительно переменился. Он охотно пользовался электричеством и водопроводом, последние новости узнавал из газет и радио, а куда не доставало времени дойти пешком – добирался на трамвае. Кроме того, он научился чувствовать энергию Солнца, хоть и значительно ослабленную магической завесой. Но в то же время в эфире стали ощущаться тревожные потоки. Куова пролистывал книгу за книгой, однако ответа о сути их природы не находил, кроме очередных сказок. Болезнь? Техногенное влияние?
От роя предположений и выводов начала трещать голова. Куова бережно расставил старые тома по полкам, постоял с минуту, убеждаясь, что ничего не забыл. И пошёл к выходу.
Двери библиотеки с пронзительным скрипом затворились за спиной. Подул холодный осенний ветер – и в памяти всплыли новые беспокойные образы. Мир в огне и человек с глазами цвета стали. Его слова в видении накрепко впились в разум, и Куова не успокоился пока не перерыл словари в поисках значения зловещей фразы.
В переводе с аредианского она звучала так:
«Весь мир склонится перед величайшей нацией».
Но кем был этот таинственный человек, явившийся в снах? Ни Гольяс, ни его товарищи из библиотеки никого не узнавали в могучем бородатом мужчине с бледной кожей и серыми глазами. Он мог бы быть аредианским тираном, но все знали, что правитель умирающей империи – дряхлый старик с печальными висячими усами. Впрочем, Куову это не обнадёживало. Желание тирана из тени до боли напоминало страсти предателя Каренасса.
Возможно, его пробуждение не было случайностью. Если так, то понадобится много сил, чтобы остановить надвигающуюся тьму. И сил одного человека, пусть даже некогда великого мага, будет недостаточно. Нужно, чтобы целый народ был на его стороне. Но как убедить их?..
Из мыслей Куову вырвала волна едкого воздуха, от которого спёрло дыхание и занемели конечности. Он обернулся и увидел трёх человек в строгих мундирах и тёмно-серых плащах. Они шли по улице, не обращая ни на кого внимания и вполголоса переговариваясь друг с другом. Внешне они напоминали магов-адептов – ничего, чем можно было бы удивить, если бы не витавшие возле их пальцев дымчатые всполохи. Это не сила Солнца, вдруг понял Куова.
В душу начала закрадываться липкая и колючая тень ужаса.
Он отдёрнул взгляд от адептов, но даже так продолжал ощущать исходившие от них тёмные пульсации. Каким-то образом нечестивое колдовство, выпущенное на волю Каренассом осталось в мире и – хуже того – стало оружием.
«Неужели ты потерпел неудачу, Атиметли?»
Куова плотнее завернулся в шерстяную накидку и со всех ног поспешил домой.
Глава II
Куова, держа за руку Иону, шагал вслед за Урнунгалем Гольясом по улице с недвусмысленным названием Малая Храмовая. Рядом с ними неторопливо двигался людской поток, со всех сторон доносился типичный гомон выходного дня.
Гольяс перестал смотреть себе под ноги, будто считая шаги, и обернулся. На всём пути от дома Куова внимательно следил за перепадами настроения Гольяса. Гамма эмоций в голосе и жестах библиотекаря колебалась от наигранной расслабленности до неприкрытого волнения. Сейчас ему ненадолго удалось расслабиться. На лице даже появилась бодрая усмешка.
– Вот, пожалуйста. – Гольяс пытался сохранить легкомысленность в голосе. – Самое важное место в жизни каждого кашадфанца, в которое, тем не менее, ходят больше по привычке, чем по необходимости. Храм Спасителя, Калех. Ты хотел посмотреть на него – вот твоя возможность.
Он махнул рукой в сторону массивного здания с конической крышей.
«И это храм? – удивился Куова. – Похоже, и впрямь место для посвящённых».
Иона выскользнул из его мягкой хватки и, пробежав вперёд, принялся задорно скакать вокруг Гольяса. Проходившая мимо женщина одарила его неодобрительным взглядом и что-то проговорила неразборчиво.
Гольяс вздохнул и нахмурился, но улыбки сдержать не смог.
– Я знаю, Иона, что по сравнению с дядей Калехом я кажусь тебе домашним тираном, но всё же я попрошу тебя в храме вести себя посдержаннее. Не приведи Богиня, ещё опрокинешь что-нибудь…
Не говоря ни слова, Куова приобнял мальчика за плечо и потрепал по волосам. Иона скорчил обиженную гримасу, но вырываться не стал.
Даже в таких незначительных на первый взгляд вещах, как недовольство ребёнка, Куова научился видеть сигналы несовершенства общества. В своих повадках и взглядах на мир взрослые мужчины и женщины в большинстве своём напоминали всё тех же детей, только маскировались за звучными чинами, строгими нарядами и жизненным опытом. Опыт, как правило, заключался в том, что они с особой тщательностью искали способ заменить одну ложь на другую. И как самые настоящие дети радовались, когда им казалось, что они наконец докопались до правды. Занимаясь обучением сына библиотекаря, Куова решил, что обнаружил хороший рычаг контроля над интересом.
Приоткрыть для людей завесу над безобидной тайной – и они не усомнятся, что до того им нагло лгали. Затем они потребуют свежей и на этот рад однозначно подлинной истины.
«Что-то даже спустя тысячелетия не меняется».
– Ты хочешь сказать, – изобразив невинное удивление, заметил Куова, – что, если Иона уронит на жреца подсвечник, это не будет считаться благословением?
Иона от смеха чуть не покатился по земле.
– Скорее, первосвященник обратит суд против нас за порчу храмового имущества, – ответил Гольяс.
– Нас ждёт очередной час скуки, – раздосадовано пробубнил Иона.
Его слова стали для Куовы ещё одним свидетельством верности его недавних суждений. «Ты не один так считаешь, но другие так просто не признаются в этом вслух».
– Не впадай в отчаяние, мой юный друг, – ответил Куова. – Лучше думай о том, что часы имеют свойство заканчиваться.
Иона снова скорчил рожицу, но на этот раз в ней не мелькнуло и тени раздражения. В глазах сверкнул задорный блеск.
«Значит ли это, что ты готов мне подыграть? Или хочешь только понаблюдать?»
– Ах если бы, – вздохнул Гольяс. – Даже если и заканчивается, потом всё повторяется по новой.
«Всё повторяется…»
***
Пройдя через выцветшие дубовые двери, они миновали короткий тёмный коридор и, проскользнув под занавесью из плотной ткани, очутились в храмовом зале.
Взору предстали роскошные сапфирово-синие стены, украшенные десятками мозаик, которые изображали яркие сцены из кашадфанской мифологии. Под потолком висели трёхъярусные люстры из голубого хрусталя. Вокруг гладких толстых колонн, подобно золотым змеям, вились тексты молитв и заповедей.
Куова не слишком удивился разнице между фасадом храма и его внутренним убранством – это вполне соответствовало духу жителей Алулима. Люди здесь, следуя многолетнему этикету, всячески старались показать свои сдержанность и непритязательность, но после знакомства сразу сбрасывали маски и начинали соревноваться в роскоши и благосостоянии. Именно роскошь царила в храме, широкая душа обывателя, воплощённая в мраморе и хрустале.
В центре зала, выложенном узорчатой белой с золотом плиткой, собрались самые разные люди – мужчины и женщины, старики и дети, рабочие, мелкие торговцы и даже парочка солдат. Они толпились группками напротив трибуны, с которой, по всей видимости, вещал жрец. Все они были одеты скромно, что ещё больше принижало их на фоне окружающего великолепия.
Костяк современного общества. Плотный пучок прутьев в одной связке.
«Но даже стоя близко друг к другу вы не осознаёте своей силы».
Некоторые из людей, кто заметил появление Куовы, на время прекращали свои разговоры. Позабыв о приличиях, они открыто пялились на его одежды и пышную бороду, но, будучи застигнутыми, мгновенно тушевались, хоть и продолжали поглядывать украдкой.
Он привык к тому, что люди обращают на него внимание, но впервые за долгое время его разглядывало не менее сотни пар глаз. За несколько секунд ему удалось увидеть на лицах насмешку, удивление, интерес, даже робкое восхищение.
Куова выдерживал их взгляды с показным спокойствием, а сам скромно улыбался и кивал в ответ. Иона что-то шёпотом спросил у Гольяса, но тот лишь мягко дёрнул его за руку и потянул за собой.
Удовлетворив любопытство, люди отворачивались и, как ни в чём ни бывало, продолжали свои беседы. Гольяс поморщился и буркнул:
– Ну ладно, сегодня хоть есть где протолкнуться.
Куова хорошо знал, что библиотекарь по натуре – человек хоть и беспокойный, но внимательный ко всему. Одновременно с этим он чересчур серьёзно относился к тому, что кто-то может заподозрить его в слабости и неустойчивости. Чем больше творящиеся вокруг вещи переставали ему нравиться, тем явнее он демонстрировал небрежность.
– Тебя что-то беспокоит, – сказал Куова.
– Я был бы счастлив, если бы меня что-то успокоило, – тряхнув головой, ответил Гольяс. – Но как-то не выходит. Сперва ты расспрашиваешь каждого встречного о каком-то тиране, а потом одним прекрасным вечером возвращаешься сам не свой, начинаешь говорить о балансе сил, конце света и просишь отвести тебя на встречу со жрецом.
Его взгляд вдруг сделался сосредоточенным.
– Я не считаю тебя сумасшедшим, Калех, но почему так не могут посчитать другие?
Такой прямоты Куова от библиотекаря не ожидал и даже на мгновение замешкался. Однако он быстро вспомнил, что ничто так не расположит к нему другого человека, как будто невзначай упущенный миг неидеальности, способность усомниться в собственной правоте. Этим нежеланием быть всезнающим провидцем можно умело прикрываться, пока люди сами не потребуют от него стать чем-то большим.
– Возможно, я и в самом деле сумасшедший, – пожал плечами Куова. – По правде говоря, это был бы наилучший вариант.
Гольяс поджал губы и бегло окинул взглядом собравшихся.
– Что же, – вздохнул он, – раз так, то даже если жрец откажется с тобой разговаривать, здесь ещё много людей. Храм – то самое место, где гарантированно встретишь кого-нибудь из знакомых, а то и не одного.
В его словах звучало невысказанное опасение: будет лучше для всех, если пугающие истории не выйдут из этого тесного круга.
Библиотекарь осторожно указал на крупного мужчину со скрещенными на груди руками, который стоял у самого каменного ограждения.
– Вон, видишь того хмурого парня? Я обычно покупаю у него мясо, да и ты, наверное, пару раз точно его встречал. Он редко захаживает в храм, так что, видать, на баранье рагу на следующей неделе можно не рассчитывать. То ли с поставками беда, то ли ещё что… Эх, когда лавкой владел его отец, дела шли не в пример лучше. Но тогда и времена были легче. На самом деле, он хороший человек: едва справляется, но никогда не задирает цены.
Куова понял, к чему он клонит. Такой, стоит только завоевать его доверие и дружбу, будет слушать тебя часами.
Он оценил простодушное лицо мясника, чуть скошенный набок нос и широкий лоб, торчащие кверху золотисто-рыжие волосы. Мясник перехватил его взгляд, и его глаза слегка сузились. Здоровяк моргнул и чуть качнул головой, как будто нехотя приветствовал надоедливого знакомого. Он пытался выглядеть агрессивным.
«Ещё одна маска отчаявшегося человека».
Куова ответил ему открытой улыбкой, от чего мясник опешил и чуть заметно качнулся назад. Стало понятно, что ему чаще приходилось сталкиваться с обвинениями и оскорблениями, если не с угрозами.
«И сколько ещё ты продолжишь унижаться перед окружающими, надеясь, что однажды всё изменится?»
– Выглядит крайне недовольным, – сказал Куова.
– Ну ещё бы… – пробормотал Гольяс и сдержанно кивнул мяснику.
Мясник издал звук, похожий на хмыканье, и отвернулся.
– А тот сварливый старик, – продолжал библиотекарь, кивая на лысеющего пожилого мужчину, стоявшего поодаль, – это наш аптекарь, с соседней улицы. То ли Сирван, то ли Сарбан – никак не могу запомнить. На удивление разговорчивый для человека, о котором почти никто ничего не знает.
Куова усмехнулся – последняя фраза хорошо подходила и ему самому.
– Если он не стоит за прилавком, то, наверняка, молится в храме.
«Он весьма искушён в вопросах веры», – вот что хотел сказать Гольяс.
Старый аптекарь не замечал их; вместо этого он с кем-то оживлённо спорил. Он то и дело взмахивал сухим костистым пальцем. Кожа на носу и щеках побагровела. Седые бакенбарды растрепались, делая старика похожим на худого голодного льва.
– Сейчас не слишком-то похоже, чтобы он молился, – лукаво заметил Куова.
– Этот из тех, которые никогда не будут довольны. Им и камни раньше не такие острые были, и ветры дули теплее. А браниться с кем-то для него сродни милому развлечению после тяжёлого дня.
Однако, глядя на него, Куова осознал, что дело куда глубже, чем просто скука и тоска по славному прошлому. Слишком уж часто в своей прошлой жизни он видел стариков с грозным голосом, но поникшими плечами. Людей, которые напоминали колесницы, внезапно лишившиеся упряжи, однако продолжавшие двигаться за счёт набранного прежде разгона.
«У него никого больше не осталось… Только вера».
Но было что-то ещё: угасающий взгляд, усталость в морщинах вокруг рта…
«И он теряет её. Слова жрецов для него пусты».
– О боги, – неожиданно скривился Гольяс, – видел, кто только что вошёл?
Он напряжённо смотрел в сторону входа для служащих храма, откуда только что появился человек: высокий мужчина в тёмно-сером одеянии адепта. Его длинные волосы были уложены назад, открывая высокий лоб, и напоминали густую каштановую гриву. В глазах плясали мрачные огоньки, а на обрамлённых щетиной губах застыла высокомерная усмешка. Вокруг рук пульсировало еле заметное тёмное марево.
– Колдун… – Куова стиснул ладони в кулаки и резко разжал.
Лицо Гольяса превратилось в безразличную маску.
– Именно. Это Абрихель, старший адепт Храма, один из ручных псов первосвященника. Если он приходит на службу, то за тем, дабы проследить, чтобы жрецы не позволяли себе отступать от канонов. Ух… выглядит так, будто выискивает себе жертву.
– Ты знаешь его?
– Он несколько раз приходил ко мне за книгами, – ответил Гольяс так, словно чувствовал себя виноватым за это. – У меня с ним проблем никогда не было, но лучше бы я с ним никогда не встречался.
– Он пугает тебя?
Гольяс распахнул глаза – словно и без вопроса всё было как на ладони.
– Он фанатик, Калех. За идею ни перед чем не остановится. Если у него был брат, то, почти уверен, он уже собственноручно убил беднягу. Во имя идеи, само собой.
Куова кивнул. «Если и предаст хозяина, то исключительно ради более праведной цели. Что почти невозможно».
Стараясь не поддаваться тревожным воспоминаниям, Куова перенаправил внимание на молодого человека в синей униформе жандарма. Он стоял в стороне от всех, вытянувшись в струну и заложив руки за спину. От него сложно было оторвать взгляд, и вскоре стало ясно почему: под шапкой вьющихся медных волос его глаза напоминали ярко-голубые кусочки льда.
– Этот юноша, – Куова ненавязчиво указал на парня, – кто он?
– Тот, голубоглазый? Это Артахшасса Тубал, из жандармского корпуса. Его приставили с год назад, чтобы присматривал за порядком. Не могу сказать, что он за человек, но плохого о нём никто не говорил.
– Артахшасса? Он из княжеского рода?
– Какое там… – покачал головой Гольяс. – Сирота. Одному Спасителю известно, скольких трудов ему стоило, чтобы пробиться в жандармерию.
По первому впечатлению Артахшасса держался с достоинством, словно не чувствовал ни капли сомнений в важности своей миссии. Однако приглядевшись Куова заметил, как подрагивали от напряжения его плечи; дежурная полуулыбка сквозила болью.
«Это не то, чем бы ты хотел заниматься, верно?»
Но было в его позе нечто большее, чем неестественность. Молодой жандарм постоянно переводил взгляд с места на место, но не так, как если бы желал охватить всё, а так, будто продумывал побег.
«Ты боишься людей и их ожиданий? Поэтому ты прячешься за строгой формой и видимостью силы?»
– Мне отчего-то его жаль, – сказал наконец Куова. «Наверняка он хотел бы всегда поступать правильно».
– Потому что ему нужно каждый день слушать болтовню жрецов? – подал голос Иона.
Гольяс тихо рассмеялся, но мальчик уставился на него непонимающе. «Но разве это не так?» – без слов вопрошали детские глаза.
– Дитя всегда зрит в корень, – сказал Гольяс и тут же вздохнул: – Что до жалости, то я разделяю это чувство с тобой, Калех.
– Почему?
– Потому что у нас не принято любезно ставиться к тем, кто отличается от большинства.
Куова почувствовал лёгкое разочарование банальностью ответа. Он покачал головой.
– А как по-твоему, – с усмешкой спросил он, – надо мной тоже будут потешаться?
Библиотекарь развёл руками.
– По логике должны были бы, но, думаю, не станут. В тебе есть какая-то сила, что-то…
Гольяс оборвался на полуслове, когда в храме внезапно воцарилось молчание. В зал вошёл полноватый человек в перламутровых одеяниях жреца. Он не подал виду, когда Абрихель отступил с его пути без особого почтения. На лице его отражалось ничем не замутнённое благоволение.
– Явился, – со странной смесью недовольства и облегчения буркнул Гольяс.
Жрец поднялся к трибуне и плавным движением пухлой кисти повелел всем опуститься на колени. Беззвучный приказ исполнили все, кроме Абрихеля, Артахшассы и Куовы, но последнего потянул за собой библиотекарь, стоило на лице жреца проявиться снисходительному негодованию. Куова неприятно ударился о мелкую плитку и склонил голову, однако продолжал наблюдать исподлобья.
– Проповедник? – шёпотом уточнил он у прижавшегося лбом к полу библиотекаря.
Когда новым взмахом руки жрец позволил прихожанам подняться, Гольяс буркнул что-то нечленораздельное и отчаянно взглянул на Куову.
– Да, – ответил он напряжённым голосом. – И из всех, кого я заставал здесь, этот самый жадный и чванливый… Боюсь, Калех, он к тебе не прислушается.
***
– Добрые люди, приветствую вас! – объявил жрец самым благожелательным голосом из всех, что Куова слышал за последние недели. – Приветствую вас в скромном храме Спасителя!
Он обвёл прихожан полным снисхождения взглядом. На один миг задержался на Куове, но даже не переменился в лице.
– Наша жизнь тяжела! – провозгласил наконец он. – Но это не повод сетовать на судьбу! Спаситель завещал нам, что нет воли высшей, чем воля Богини! Нет человека праведнее, нежели тот, кто склонится пред волей сверху! Мы же стенаем, когда думаем, что нас никто не слышит, клянём несправедливость мира. Мы жалуемся вместо того, чтобы прислушиваться. Разве не понимаете вы, что этот путь ведёт в никуда?
– Мы понимаем, – вполголоса проговорила какая-то женщина и несколько человек повторили за ней.
Жрец горько улыбнулся. На Куову столь грубая неискренность не произвела впечатления.
– Вы понимаете! – Он выбрасывал слова нарочито театрально, будто выступал на сцене. – Но вы понимаете сердцем, или только ушами?
Он выпростал правую руку из-под пышного рукава рясы и воздел к потолку толстый указательный палец. С задних рядов ещё доносились шёпотки, но жрец удовлетворился тем, что голоса спереди смолкли. Несколько секунд прошли в молчании. Затем неуклюже растопыренные пальцы жреца начертили в воздухе священный символ колеса.
– Скажите мне, люди, – спросил он, довольный тем, как прихожане внимают ему, – есть ли высшая добродетель в трудные времена, чем смирение?
Куова мягко шагнул вперёд и посмотрел в глаза жрецу.
– Свобода.
– Свобода? – переспросил жрец, повернувшись к нему. – Ты, видно, предлагаешь спустить всех псов с поводков?
– Нет. Я предлагаю расковать людей.
Жрец расплылся в улыбке, будто к нему на службу привели заблуждающегося юнца, наивного мальчишку, путающегося в собственных убеждениях. Куова уже понял, что тот уже настроился показать всем, насколько невежественен осмелившийся поспорить с ним бродяга.
– Разве эти люди скованы? – поинтересовался жрец.
– Ложь, прорастающая в храме, надёжнее любых оков.
Жрец приоткрыл рот от удивления.
– Но почему же ложь?.. Человек волен выбирать свои дороги, но над ним всегда будут стоять воля Богини, заветы Спасителя, долг перед государством…
Настал черёд Куовы чувствовать себя терпеливым наставником.
– И первосвященник?
За спиной послышались чьи-то смешки.
Жрец нахмурился и потупил взгляд. Куова предположил, что теперь он лихорадочно продумывал, как выпутаться из собственной паутины лжи или хотя бы соскочить с неудобной темы. Раздалось тихое постукивание пальцев по дереву, и жрец поднял глаза.
«Ты не можешь оступиться, – подумал Куова. – Слишком долго ты впитывал и распространял ложь, придуманную духовенством».
– Ах, ну да, – со снисходительной улыбкой сказал жрец. – Конечно-конечно, люди должны быть свободны, должны проявлять себя… Но все мы знаем, к чему это приводит в действительности, не правда ли?
Куова промолчал. Он позволил себе пропустить ход, от чего на лице жреца отразилось ликование:
– Вот на юге, например, некий народ решил взять в руки оружие и отгородиться ото всех в горах. Они убивают всякого, кто покажется им на глаза.
Вновь Куова ничего не ответил. В некоторых спорах достаточно было выждать, чтобы оппонент сам загнал себя в ловушку.
– Такова твоя свобода. И вот скажи на милость, что заставило их избрать путь жестокости и бессмысленного кровопролития, как не отказ от смирения?
– Дело не в смирении, – покачал головой Куова.
– Тогда почему они предпочли отвернуться от нас?
Тишина.
– Так почему же?
Теперь ответа ждали все без исключения.
– Я думаю… – он на секунду задумался, подбирая слова, – это от недостатка веры.
– Вот и я об этом! – подхватил жрец. – Именно об этом я и говорю! Неверие не позволило им впустить в свои сердца смирение, и оттого…
– Им не хватило вашей веры.
– Что-что? – ошарашенно переспросил жрец. – Я не понимаю, о чём ты говоришь.
Щёки жреца побледнели, и Куова позволил себе незаметно возгордиться эффектом сказанных слов. Он не мог позволить себе большего, пока в зале находился куда более опасный противник. Абрихель не вмешивался, но взгляд его уже сделался убийственным. В воздухе повисло леденящее напряжение.
– С нас хватит! – рассержено бросил мясник. – Этот человек говорит, что веры у тебя меньше, чем золота в одежде.
– Не простакам вроде тебя рассуждать о вере! – подался вперёд жрец.
– И не продажным дельцам вроде тебя! – с несвойственным для него энтузиазмом выпалил Гольяс.
Старый аптекарь повернулся к Куове:
– Мил человек! Так, по-твоему, Спаситель не завещал нам падать на колени, чуть ветер дунет?
– Кого ты слушаешь? – проскрежетал жрец. – Ты первый раз в жизни его видишь!
– Ну это определённо всё меняет! – съязвил в ответ Гольяс. – Я вот не впервые вижу, как ты говоришь о вере и добродетели. А сколько ты месяц тому с меня содрал за то, чтобы, простите, люди, сыну моему кусочек кожи отрезать? Что же ты о своих добродетелях умалчиваешь?
– Да за бесплатно тебя похоронили бы раньше! Вот какова твоя благодарность, книжник?!
– Головной верблюд задаёт темп каравану, – подловил его аптекарь. – Как на брюхо завалится, так ещё долго остальные на месте топтаться будут.
– Какой верблюд?! Какой караван?! Я говорю, что нечего слушать кого попало! Неужели не понятно?
– Да уж понятно! – бросил мясник. – Тебя мы тоже знать не знаем!
Приглушённый смех сменился откровенным улюлюканьем.
– Храм Спасителя – не место для шутов и смутьянов, – раздался жёсткий голос, и все мгновенно замолчали.
Куова понял, что всё это время Абрихель подмечал слабости обоих оппонентов, а теперь наконец сам вступил в игру. Все застыли, ожидая, что он скажет.
– Вы собрались порассуждать о вере, о свободе, – продолжил он полным презрения тоном. – Что вы знаете о свободе? Свобода – это не вечная беззаботность и благоденствие. Это бремя веры в то, что в нужный момент сможешь остановиться перед соблазном.
Он подплыл к ограждению и удовлетворённо усмехнулся, когда прихожане в страхе отпрянули от него. Прошёлся вдоль, ведя длинными пальцами по бледной каменной поверхности.
– Всё, что этот бродяга вам наговорил – пустой звук, – заключил Абрихель. – Если дать каждому волю, то в конце пути нас будут ждать хаос и отчуждение.
Он бросил пренебрежительный взгляд на жреца, так что тот поспешил спрятать трясущиеся руки в рукавах. Потом пристально взглянул на Куову; в светло-карих глазах сверкнула искра гнева.
– Задайтесь вопросом, – сказал он. – Спросите себя, для кого вы только что послушно раскрыли уши? Неужели вас не смущает, что нынче кто угодно может войти в храм и начать поносить его? Вы так наивны, чтобы думать, что, надев наряд фокусника, кто-то имеет право подвергать сомнениям веру? Что ему лучше первосвященника знать, что завещал нам Спаситель?
Абрихель перевёл взгляд на Гольяса.
– Я вижу, Гольяс, ты заводишь себе странных друзей. Может, ты поведаешь, почему он достоин хоть слово сказать?