полная версия
Валерий Горелов
Колкая малина. Книга четвёртая
Голым телом
Если бы «Титаник» не нырнул под воду,
Никто бы ничего о нём не знал,
А если бы с Невы крейсер не пальнул,
Никто бы равноправия так и не познал.
Плюньте трижды через левое плечо,
И вся нечисть кинется бежать.
А вы не залезайте очень высоко:
Оттуда можно кости не собрать.
Те, кто не доел, всегда без настроения,
А у тех, кто переел, чувства те же самые.
И лишь голодные не знают поражения,
Они неутомимы, злые и упрямые.
Никто не хочет ни отдать, ни поделиться,
Все хотят по-тихой отсидеться,
Но жизнь, она заставит шевелиться
И догола на холоде раздеться.
И кто поедет золото копать на Колыму,
А кто обобществится голым телом.
Мы бы снова выиграли войну
В том же самом ватнике замшелом.
Мы свои шансы не можем проиграть,
И пусть не все глотнули крови всласть,
Дайте нам напиться и вдоволь погулять,
И для нас станет родной любая власть.
В суматохе
Начинался наш роман бурно и слюняво,
Мы зажимались где только возможно,
И я ей объяснялся бестолково и коряво.
Всё было как-то очень суматошно.
А жизнь, как оказалось, не терпит суматох,
И к нам, слепившимся на пушечном лафете,
Явился вдруг недру́г-переполох
И объявил, что могут быть и дети.
И другая музыка сама собой включилась,
И слюнявость жизнь отрихтовала.
Я же не был виноват, что это получилось,
Что она не знала своего потенциала?
На головную боль мерещатся сомненья,
Как будто их цыганка нашептала.
И откуда-то оттуда появились мнения,
Что может быть, она меня поймала?
Обвинив её во всех грехах подряд,
Мне показалось, я нашёл своё спасение,
Подтолкнув её на дьявольский обряд
Человеческого жертвоприношения.
Пусть все соки высосут болезни и тоска,
Но пусть сластолюбивые лжецы и пустобрехи
Страшатся сотворенного греха,
Ибо они продали душу в суматохе.
Вопрос
У каждого свои симптомы отравления:
Кто-то побежит в колокол звонить,
Кто-то погружается в бред и сновидения,
А кому-то надо святыню осквернить.
Для отравленной души и засранных мозгов
Теперь всегда подход неординарный —
Их грузят на «Корабль дураков»,
Где всегда режим авторитарный.
Там в одной каюте лжепророки и сатиры,
Им на нудистском пляже полная свобода.
Они рядились и в сутаны, и в мундиры,
Они – больное отражение своего народа.
Нет вакцин от пропаганды бесовской,
И не разобраться в лицедеях,
Как нет порядка и в пещере правовой
Среди удавов в полицейских портупеях.
Много было хитрых и отважных,
Которые из тех, что вороватые.
Всяких было одинаковых и разных,
Но в общей массе были просто бздиловатые.
А если не прятался и не мирился,
То сам себе задай вопрос:
Неужто понять, что ты отравился,
Можно только через рвоту и понос?
Врали
Всякое случается от того, кто врёт,
Он, даже если напрямую не вредит,
Всё равно опасен врун и пургомёт,
Если больше всякой нормы напуржит.
Любят карьеристы блажить и рассуждать
О молочных реках в кисельных берегах.
Те умеют вычурно и бесстыдно врать,
Демонстрируя фальшивые мозоли на руках.
А тому, кто врёт из праздности и скуки
Очень хочется надёжной индульгенции.
А те, кто жили в вечном перепуге,
Врут потому, что в старческой деменции.
А те, которые берутся врать для блага,
Обещая, что придём и воздадим,
Это значит, сделают по принципу дуршлага:
Что останется на дне – достаётся им.
Томным голосом под колокольный звон
Кто-то взялся чуму предсказать:
Здоровое, больное, сон и явь —
Всё умеет придумать и наврать.
Айсберги вранья рядом проплывают,
Может лучше правду и не знать.
Блажен тот, кто в трёх соснах плутает,
Где нельзя ни спеть, ни прочитать.
Все, и мы тоже
Все знают, что такое каменные джунгли,
Но не знают, как едят яичный порошок.
А те, кто за собой мосты пожгли,
Не заслужили даже траурный венок.
Кислую отрыжку утраченных иллюзий
Вы быстро перестанете стесняться,
Если в самых благонравных из дискуссий
Властью будете за деньги покупаться.
Время, как и голод, ничему не учат,
Но не бывает там двойного дна.
Здесь не выносят приговор и не осудят,
Тут каждый сам решает за себя.
Но никто ещё не умер от позора и стыда,
Все ждут, когда вода проточит камни.
Но, значит, в этот дом пришла беда,
Если ясным днём закрыли ставни.
Наступило время офисных пророков
И бессовестных валютных спекулянтов,
Прогугленных финансовых потоков
И крикливых засранцев и мутантов.
Когда бывает ясно, что ничего не ясно,
И ни одно решение не кажется ответом,
Что есть сил бегите от соблазна
Самому себе казаться полным бредом.
Вурдалак
На пьедестале – статуя размера исполинского,
Здесь в собачьей будке держат вурдалака.
А у тех, которые под знаменем Дзержинского,
Никогда не кончается драка.
Им не нужны причины и сомненья;
Ведьмак зубами скрежетал и глазками стрелял —
У него своя мораль и убеждения,
Он и есть тот самый красный трибунал.
Тут осваивают Божье ремесло,
Историю толкают по новой траектории,
Но если до кого-то что-то не дошло,
Их лечить отправят в санатории.
Сколько будет надо у стенки и казнят,
И не будет лишних в этой экзекуции,
И миллион за проволокой сгноят,
Это – только жертвы всемирной революции.
Нас всё время принуждали жить,
Как прописано в научном коммунизме,
И заставляли догму зазубрить,
Как любить самих себя в каннибализме.
Возмужал товарищ вурдалак
И силён, как африканский лев,
Он ничего не будет делать просто так.
Сваяли на красной стене его барельеф.
Гости
Казалось, что буря пришла с океана,
Она мосты прогибала звенящей дугой.
Над городом нависла тень Левиафана,
Изрыгая свист и вой.
На колени становились тополя,
Долбило яхты о бетонные причалы.
В чёрный кисель превращалась земля,
Пространство и время сместили порталы.
Согнуло циферблат у уличных часов,
Двери в подъезде сорвало с петель.
Возможно, это началась война миров,
И по стенам хлещет свинцовая шрапнель.
В чёрном небе громыхало, как при артналете,
Наверно, мы опять участвуем в войне.
А может это гости в звездолёте
Везут своё откуда-то извне.
Они подсунули нам атомную бомбу,
А у нас не ладится друг друга уничтожить.
Так они, в угоду своему апломбу,
Нам помогут себя же подытожить.
Эти гости не ждут приглашения,
У них под нас свои теории.
Это у нас всегда печали и сомнения,
А им просто нужны территории.
Деменция
Они друг с другом спорили до хрипа
И, пьяные, на Пасху подрались.
Они оба боялись тележного скрипа,
Но на споры о политике радостно велись.
Они стояли на позициях троцкизма
Против загнивающей Европы,
Но как верные дети соцреализма,
Они были и хитры и твердолобы.
Им было ясно, что всё надо отобрать,
Но непонятно, как потом делить:
Один орал, что надо всё раздать,
А другой считал, что в закрома сложить.
Делили шкуру неубитого медведя
На малюсенькой кухне в хрущёвке.
Вот так конфликтовали Вася и Федя —
От нецензурных слов до потасовки.
Бывшим комсомольским активистам
Наступала на пятки деменция:
Из них каждый считал себя реалистом,
Уверенный, что будет интервенция.
Мы врага в бараний рог закрутим,
А пятую колонну истребим,
И сколько надо, столько и намутим,
Ну и, конечно, за ценой не постоим.
Дешёвка
Есть законы физики, и есть законы жизни,
Но законы физики нарушить невозможно,
А законы жизни – под игом дешевизны,
Там говорят: всё можно, только осторожно.
В физике у вещества один удельный вес,
А здесь – какая будет конъюнктура.
Вчера ещё судили за обсчёт или обвес,
А теперь другая в мышцах крепатура.
Кто не умеет обсчитать слепого старика,
Тот как надо не умеет жить,
А умеет тот, кто с видом знатока
Из порожнего в пустое может перелить.
Нету в диалектике правильных акцентов,
И когда количество переходит в качество,
То тут уже не жди аплодисментов,
Когда всё превращается в кустарное левачество.
Неизлечима наша страсть к дешевизне,
Это когда себя продашь совсем задаром.
Надо, как всегда и как везде,
Суметь перепродать кого-нибудь с наваром.
Если совесть по дешёвке заложил,
Помни: всё кругом не без причин.
И если ту страстишку умом не победил,
Жизнь превратится в уценённый магазин.
Доброволец
На всех поворотах меня заносило,
И я о каждый угол бился головой.
Мне за что-то что-то мстило,
И не было просвета за чёрной полосой.
Потеряв доверие к собственным словам,
Я стал невразумительный и нервный,
Начал учиться читать по губам
И теперь какой-то очень суеверный.
Заказал себе недельный гороскоп
И плевался через левое плечо.
Во мне распухал ксенофоб,
Но и это не очень помогло.
Тени за окном по стёклам бликовали,
А мне казалось, они гонятся за мной.
Меня даже крики детские пугали,
Но сильней всего – звонок дверной.
Куда-то исчез возрастной аппетит,
Я шуровался шорохов и скрипов,
И проявлялся лёгкий дерматит
При появленьи рядом незнакомых типов.
Ужасное предчувствие, что меня найдут,
И не для того, чтобы бить или стращать.
Мне всё время кажется – они вот-вот войдут,
Чтобы меня в армию забрать.
Дурака включают
Жизнь – как отражение в ложке золотой,
А та ложка – в башмачке хрустальном.
И нету ничего общего с толпой у тех,
Кого рожали в роддоме персональном.
Они пришли сюда, чтоб наслаждаться,
И чтобы всех собою восхищать,
Для них нет ничего, чем можно засмущаться,
И, конечно, ничего, что можно не предать.
Вот она – бисквитный торт,
Выходит в люди в мини-юбке и, конечно, без трусов,
А за ней тусит эскорт
Из преданной прислуги и размалёванных шутов.
Такие не имеют собственных просчётов,
У них всегда в запасе виноватый:
Это парочка дежурных идиотов
Или кто-то очень туповатый.
Им учиться просчитать свои возможности —
Всё равно, что прочитать послание пришельца,
А убедить их в собственной ничтожности
Сможет разве кнут рабовладельца.
И это никого, конечно, не касается,
Все уже привыкли дурака включать.
Лишь судьба ехидно ухмыляется:
Коль не жил богато, нехер начинать.
Дурачок
Он по любому поводу включает дурака,
Но при этом говорит, что очень умный,
Что всё умеет просчитать наверняка,
А к своему – ещё и остроумный.
Он сам себе придумал эту роль:
В одном лице дурак и прорицатель.
Он сам себе слуга и сам себе король,
Он – ноль без палочки и первооткрыватель.
Пусть сыграет каждый новичок
В эту самую старинную игру,
Покорившую и Запад, и Восток,
В ней всё лучшее достанется Ивану-дураку.
Ему – полцарства и волшебную жар-птицу,
Сафьян, атлас и красный шёлк,
Распрекрасная румяная девица,
И в придачу в услуженье Серый Волк.
Плыли годы, менялись режимы,
Но остаётся любимая игра,
В которой есть и грешники, есть и херувимы,
Все играют в подкидного дурака.
У дурака всегда мозоль на языке,
Но в маске он – фигура аноним.
Не надо думать об общественной кишке,
Строже соблюдайте масочный режим.
Жертва
На рубиновые звёзды птицы не садились,
Они только уважительно кружились,
Понимая, что там за дела,
Если на Архангельском звонят в колокола.
Там придумали свои богоявления
И создали новые масштабы измерения:
Так, любая очередь не может быть длинней,
Чем та, которая стояла в мавзолей.
Главные часы время отсчитали,
И часовые по дорожке прошагали.
Всё по распорядку неизменному,
По минутам и только по-военному.
Ели облепили молодые шишки,
То тут, то там мигают фотовспышки,
А вдоль траурной стены бегал драный кот,
И это явно был совсем не патриот.
На шершавой искалеченной брусчатке
От времен лихих остались отпечатки.
Здесь пионеров строят по правилу ранжира,
Они – наследники нового мира.
Сейчас у них проверят внешний вид
И отправят драному коту устроить геноцид:
Они кого угодно загонят в капкан,
Пока патриотично грохочет барабан.
Злость и ярость
Когда я попадаю в плен своих эмоций,
Меня пугается своё же естество:
Я сам уже не вижу ни берегов, ни лоций,
И что бы я ни делал, – это шутовство.
В злости нет ни смысла, ни искусства,
Но если со всем миром не согласен,
Как говорил великий Заратустра:
«Уйди, когда для всех опасен».
Ярость – это признак ослепленья,
Но это только видится как драматургия.
Тут в утешение достанутся блудливые сомнения:
Быть может это всё и есть шизофрения?
А уже когда находит исступление,
Это вроде людоедства, но без аппетита,
Оно быстро перейдёт в остервенение,
И уже недалеко до суицида.
И всё это безумие с нами всегда рядом,
А не на брусчатке пустых площадей.
Оно изрыгается страхом и ядом
На близких и верных людей.
Ни слепая ярость, ни глухая злость
Не помогут и не воскресят.
И люди селятся туда, где есть любовь,
И за каждую ошибку не казнят.
Зуд
Порыв – это поступок без всяких размышлений,
А ответная реакция уже произошла.
Это всё в порыве тайных побуждений,
Где нет расчёта, есть только игра.
Это всё незрячая игра без козырей,
Где в тёмную пытаются колоду стасовать.
Тут важно извернуться и стукнуть побольней,
И глаза друг другу погуще заплевать.
Всё это называется подкожными делами,
Которые зудят, как паразит чесоточный.
А может быть, такое было с вами,
Когда весь мир становится подстрочечный?
У уступивших не бывает проигравших,
Проигрывают те, кто не знает меры,
А кто судит примирение признавших,
Те, по большому счёту, сами лицемеры.
Те, кто не обучены искусству выживать,
Не воспримут паузу как знак.
Они дуэльный пистолет не смогут удержать,
Потому что спорящий – не враг.
А когда у вас ни в чём сомнений нет,
То ваши личные скелеты и трущобы
Дадут вам оглушительный совет:
Не вступайте в бой из личной злобы.
И так тоже можно
Он по жизни не пытался просто воровать,
Ему надо было где-то прислюниться,
Чтобы у кого-то что-нибудь отжать,
Просчитав заранее, как смыться.
Всегда хорошо просквозить по карманам
Там, где было полное доверие.
И такое не считается обманом,
Ведь это просто злоупотребление.
В развешенные уши доверителя
Можно много чего напихать:
Они всегда открыты для сказок искусителя,
Но после сделки надо исчезать.
С глубокого похмелья в голове всегда помойка,
А искать ответы надо в поле правовом.
И с этого начнётся новая попойка,
А уже ответчика корова слизала языком.
Самые разные темы срастаются,
Но если где-то по запарке напорол,
И такие, как он, попадаются,
То на них примеряют осиновый кол.
И тогда уже ничто не сочетается,
И уже ни петь, ни кукарекать.
И даже уже врать не получается,
Остаётся только снять штаны и бегать.
Иллюзион
Один ушёл за горизонт и не вернулся,
Другой за угол повернул и потерялся.
Кто-то просто от шуршания проснулся,
А кто-то от собственных слов засмущался.
Сегодня одну руку поднимают «за»,
А другая с кукишем в кармане.
Кому-то дружбу обещают навсегда,
А тянут, как оленя, на аркане.
У тех, кто в авангарде, дыхание ровней:
Они или воюют, или строят.
А у тех, кто в услужении, сердце горячей:
Они, что надо подтвердят и тут же стол накроют.
А он пылает рвением служебным,
Как луч света в темени житейской.
Он со своим чутьём великолепным
Всегда отличится на службе лакейской.
Она за ним скучала, как палка по собаке,
И исправно исполняла роли театральные.
Она работала ударно, как соковыжималка,
Разрешая все запросы сексуальные.
Если каждому жизнь по ролям расписали,
То значит, судьба – сценарист.
А кто же будет режиссёр на этом фестивале,
И кто же иллюзионист?
Имеем право
Когда не можешь в главном разобраться,
Оставь сомненья и развей печали.
У нас всегда есть право ошибаться,
Всё остальное – черти накачали.
Кто-то резко поменяет гнев на милость,
А кого-то на кармане за руку поймали.
И если вдруг напала одержимость,
То забудьте то, о чём мечтали.
Всегда своя рубаха ближе к телу,
А чужие тайны интереснее своих.
Мы засвидетельствуем всё и по любому делу,
Нам бы только благ, пускай недорогих.
Нам выдадут по ящику печенья
И современный самогонный аппарат,
И мы будем готовы принять поздравленья,
Таким, как мы, хорошим, каждый будет рад.
Всегда найдётся узенькая щель,
Куда своё рыло можно просунуть,
И доносы превратятся в самоцель,
В этом хочется соседа переплюнуть.
Мы научились ехидно смеяться
И смачно плевать на чужие печали,
Но мы помним своё право ошибаться,
А остальное – черти накачали.
