полная версия
Валерий Горелов
Колкая малина
Страх
Пусть засохшая смоковница снова зацветёт,
И к людям мир утерянный вернётся,
И милосердие друг к другу призовёт
И в душах праведным прощеньем обернётся.
Неисчерпаем свет Божественной любви.
Мы, сотворенные в печали и грехе,
Которым ничего с собой не унести,
Кроме того, что обрели в себе.
У каждого свои пути на перекрёстках:
Кому-то больно, а кому – смешно.
Один всю жизнь кривлялся на подмостках,
Другой в свободу проковыривал окно.
Насущный хлеб, он был всегда мерилом
Любого начинанья и конца,
И физикам, и лирикам – единым ориентиром
В их трактованиях таинств бытия.
Рождение всего – лишь первый вдох,
Когда жизнь тебя из вечности зовёт,
А смерть – последний трубный выдох,
Сигнал тому, кто в вечность заберёт.
Когда дыхание замерзает на остывающих губах,
И уже уходят боли и страдания,
Никуда не делся первобытный страх
Испустить свой дух без покаяния.
А у нас
Тому не разобраться в наших нравах,
Кто на лукавстве строит разговор,
Кто лезет в чёрно-красных балаклавах
В наш «гуманитарный коридор».
Не высеять подгнившее зерно
И не догнать обласканных улиток.
Ты или в федерации дзюдо,
Или в комитете против пыток.
Мы – совсем особая картинка,
Как коллаж от Пабло Пикассо.
Наша жизнь с любой расцветкой совместима,
Равных прав не будет всё равно.
Нам дискомфортно похвалить евреев,
Комфортней кланяться языческим волхвам.
У нас в одном кармане планы против геев,
В другом – кабальные расписки по долгам.
Заискрят в проёме зимнего окна
Дешёвые китайские гирлянды.
Кому-то на закуску – чёрная икра,
Как особый метод пропаганды.
Если мы ещё кого не побороли
И в воспитании чего-то упустили,
Нам экстренно помогут избавиться от хвори
Комплексы «Стена» и реанимобили.
Сны
Не бывает продолжения у снов,
Всё меняется с момента пробуждения.
Слабеет окрик вещих голосов,
Теряя свою силу убеждения.
Во снах приходит худшая весна,
Холодным ветром догола раздета.
Она ему вас в жертву принесла,
Оставив главное признанье без ответа.
А если снится тараканья суета
В шкафчиках старинного комода,
То это жизнь сквозь пальцы протекла,
Или под утро будет непогода.
Когда приснится черная дыра,
Это значит – в никуда дорога,
Ведь всё накопленное – куча барахла,
А за что держитесь – бесславно и убого.
Если силу снов не превозмочь,
Завоняет времени река.
И окажется, ты был всегда не прочь
С мутных глаз поцеловать козла.
Не бывает продолжения у снов,
Всё меняется с момента пробуждения.
Пусть не бывает мира без углов,
Но мы – не тьмы, а света сотворенья.
Он – тот
Он – тот, кто ежечасно мается в страстях,
Совсем не зная покаянья и смирения.
Он на самых непонятных новостях
Впадает в дикие порывы исступления.
С надуманных проблем в неистовство приходит,
А, глотая дым горящих впечатлений,
В день поминовения на кладбище не ходит
Из своих мировоззренческих решений.
Страсти день в змею перекрутили,
И кто-то к вечеру хватается за ствол,
А кого-то водкой сильно возбудили,
И обязательно случится произвол.
На дороге пробки и заторы
Испили все остатки терпежа.
Кому нужны полемики и споры,
Когда идёт с реальностью холодная война?
По телевизору о главном разговоры:
Как сделать так, чтоб не увяла красота.
А вокруг мостят всё новые заборы,
За которыми – сошедшие с ума.
Он – тот, кто постоянно мается в сердцах,
Удручённый нравами потомства,
И бесконечно тянется в речах
Приторная жвачка недовольства.
Позы
Он тёмный профиль Лошадиной Головы
В созвездии Ориона зауздал,
А чтобы не случилось ядерной войны,
Дьявола в блэк-джек переиграл.
Ничего, конечно, не было на деле,
Но он такие позы принимал,
Что реальность забивалась в узенькие щели,
Когда к себе он бровью подзывал.
Учитель, сотворитель и воитель,
В его персте вся мудрость бытия.
А в его позе – главный указатель,
Как добежать до пятого угла.
Он – главное лицо с картины «Крик»
И Прометей, прикованный на Фише.
Он в суть вещей так глубоко проник,
Что смотрит вниз, а видит всё, что выше.
Зараза властвовать и завтра предрекать
Много бед и горя натворила,
Но тот готов любую позу принимать,
Если безнадега разума лишила.
В тенях психиатрических больниц,
Где варят кашу из тоски и безразличия,
Не пропусти своих знакомых лиц
С диагнозами «мания величия».
Вопреки
Всё вошло в традиционные устои,
Это то, что нас сплотило и спаяло:
Ритуальные обряды и поминальные запои
Долгими годами людей объединяло.
Бифштекс в тарелке хлюпает в крови,
И только муть в зеркальном отражении.
Ты уже вершина пищевой цепи,
А, значит, гордость в историческом прочтении.
И, вопреки традиции, она не умерла,
Укрывшись за почётным караулом.
Не будет за неё поминок никогда,
И значит – продолжительных загулов.
Ум, честь и совесть прожитой эпохи
Где-то схоронили втихаря,
А кумачовый стяг, без слёз и суматохи,
Был на помойке по исходу декабря.
Хитрое враньё, что все за одного,
Никому теперь могилы не копают,
А в целях гигиены и вопреки всему
В печи крематориев толкают.
Ничто не станет силуэтом в облаках,
Что было предано языческому страху.
Дым ляжет грязью на асфальте в городах,
А это не читается «Прах к Праху»
Если
Я, наверно, правильно живу,
Если, как иные, деньги из бюджета не краду.
Я, наверно, правильно живу,
Если в подворотне детям белый порошок не продаю.
Я, наверно, правильно живу,
Если старикам лекарств фальшивых не тулю.
Я, наверно, правильно живу,
Если немощным на праздник гроши раздаю.
Я, наверно, правильно живу,
Если и последнего куска не заберу.
Я, наверно, правильно живу,
Если скажут – отвернись, ещё и промолчу.
Часть III. Мамка
Мамка
Из ручья кобылка напилась от пуза
И собралась тихо умереть:
Ей жизнь уже давно была обуза,
Ей не хотелось больше на белый свет смотреть.
Она к мамке жалась на гнилых дорогах,
Сжимаясь от свистящего кнута.
Так они тащились по полям в обозах
В роли грязного поклажного скота.
А ночами мамка от зверей спасала,
И в безлунной стылой темноте
Она её собой от волка закрывала,
Яростно стуча копытом по земле.
Мамку убивали на её глазах,
Она жилы порвала, вытаскивая пушки.
Её нагайками забили люди в лампасах,
И кровь с ещё живой нацеживали в кружки.
Потом обгладывали мамку у костра,
С отрыжками и матами жевали.
Вот эти люди брали города
И сотнями друг друга убивали.
Кобылка слёзы не умеет подтирать.
В неё две пули исхитрились прилететь.
И пока ещё не стали добивать,
Она мечтает тихо умереть.
День Рождения
А завтра был бы и у мамы день рождения,
Она жила под знаком Близнецов,
Но все отмерянные для неё мгновения
Были временем языческих жрецов.
Никто не пережил положенного срока,
И каждый сам примерит на себе,
Что нет в своём отечестве пророка,
И что мы просто гости на земле.
А дети самой дальней подворотни
Курили папиросы при луне,
Которые сшибали у дворовой блоти,
Щеголяющей в отцовских галифе.
Шпана себя готовила к войне,
И в мыслях смело рвалась умирать
За лучшую страну на всей земле,
Ну, и, конечно, за родную мать.
Над праздничной колонной – портреты мудрецов,
Они теперь решают, кем завтра быть тебе,
Но, по правилу кровавых праотцов,
И тебе отыщут место на войне.
А завтра был бы и у мамы день рождения,
Она жила под знаком Близнецов.
Я для неё одной хотел спасения
Среди лазурных райских берегов.
Предчувствуем
Лёд с задубевшего асфальта только начал отмерзать,
А мы все уже предчувствуем тепло
И чувствами пытаемся холод отгонять,
И нам на улице без шапок хорошо.
Нас предчувствие всегда опережает.
Только смотришь за дрожащим поплавком,
А себя уже надеждой забавляешь,
Что закусишь рыбным пирогом.
Предчувствие толкает на поступки,
Оно настырно гонит в никуда,
Иногда страданья превращая в шутки
И оставаясь рядом навсегда.
У нас не рукоделие, чтоб заранее знать,
Что и в какую петельку будем продевать,
В жизни надо правильно срастить и разгадать,
И то, что нажил лучшее в себе не растерять.
Пока вокруг – озноб и непогоды,
Ещё рассвет не крикнул петухом,
А мы, уже в предчувствии свободы,
Начинаем строить новый дом.
Космос как предчувствие – это не для нас,
Нам бы вкусной жареной картошки,
Да родной шипучий хлебный квас,
Да сливочного маслица по ложке.
Пригляд
Ржавая решётка, реснички на окно,
Значит, правосудие свершилось.
Здесь потихоньку выцедят из крови молоко,
Чтобы всё по протоколу получилось.
Эта мачеха тебя и воспитает.
В дверях глазок, как жало у змеи,
И кто-то в эту дырку наблюдает,
Наверно хочет хлеба занести.
Кому-то на ночь места не хватило,
Те будут спать в проходе на полу.
И тебе не от чифира кишки усладило,
Ты просто сквозь решётку высмотрел Луну.
Она ведь тоже светит для пригляду,
Но никто не сможет в душу заглянуть.
Приговор в суде читали, как балладу,
И ничего теперь не развернуть.
К щёлке под дверями мышка прибежала,
А коридорная крадётся, семеня.
А где-то далеко музыка играла,
То ночная скрипка пела для меня.
Пускай Шопена больше не играют,
И баландёр половником стучит,
Пацаны для мышки крошек набирают:
Она с воли с весточкой спешит.
Ветка абрикоса
Не успела распуститься ветка абрикоса,
Заломленная пулей с вражьего ствола.
В такие весны не бывает медоноса,
Не родят гречиху минные поля.
Злобно трубы ангелов завоют,
И хлынет с неба мертвая вода.
А двери Рая навсегда закроют тому,
Кто брата принимает за врага.
Аисту осколком ноги перебило,
А он все-таки пытается взлетать.
Нам одно и то же солнышко светило,
А вот теперь настало время умирать.
А убитым даже днём темно.
И тризну древний колокол затянет,
А птицу ветер вздыбит на крыло,
И она с криком вдоль Днепра потянет.
Но всё равно прозрение придёт,
Но братья из могил уже не встанут.
Но кто, по Божьей воле, не умрёт,
Однажды их молитвою помянут.
Слабоумие
Бывает всё не так, как показалось,
Но не всегда, конечно, это выяснялось.
Но вдруг надпись на заборе правдой оказалась,
Хотя явно слабоумными писалась.
А те ведь больше доверяют миражам,
Когда кажется пустым наполненный стакан.
У них и пайка хлеба превращается в таран,
И у каждого под койкой припасен уран.
Вон тому на родине памятник поставят:
Он войну в Европе предсказал.
А того пешком до Луны отправят
За то, что все загадки разгадал.
Всем доктора давали сроки и прогнозы
И щедро врачевали каплями от грёз,
Но там всегда, похоже, были передозы,
Потому подушки и мокрые от слез.
Кому на сладкое больное со здоровым?
Здесь из отравы сдобы напекут,
Когда старое едва облепят новым,
И это блюдо Кобой назовут.
Из этих, когда надо, никто не промолчит,
Но разум, угасая, требует почтенья.
Пусть никто и никого не победит,
Но надпись на заборе требует прочтения.
Лукаво
Соседская собака мимо пробежала,
Она его теперь не узнает.
А кошка на заборе дико заорала,
Как будто бы попала в переплет.
Его как-то незаметно обобрали,
Лукаво напросившись в душу заглянуть,
А оттуда хитростью главное забрали,
Сумев без спроса детство утянуть.
Тут же замолчали симфония взросленья,
Доверие к поступкам и вера в чудеса,
Зато запели демоны сомненья,
Расписание старенья и неотвратимость зла.
Надо обучиться манерам, чтобы выжить,
Картинно обнимать злодея и врага,
Уменью ради золота раздеть или унизить
И пытаться в друге углядеть врага.
А потом лукаво убеждать себя,
Что не служите насилию и злу.
В сено превращается зелёная трава,
И дрова в костре – в холодную золу.
То, что с нами родилось, с нами и осталось,
И оно до смерти сможет послужить.
И ему издалека детство улыбалось,
С надеждой, что чему-то сумело научить.
Петух
О нем писали три евангелиста,
По его крику трижды предавали,
И с той фигуры драчуна и скандалиста
Славяне свои сказки начинали.
Он спас семинариста Хому Брута,
Принудив всю злую нечисть отступить.
И лишь он решает, когда пришла минута,
Чтоб мир для новой жизни пробудить.
Его и кличут в Украине «Будимиром»,
И вышивают на девичьих рушниках,
Ему пришлось пожить и в жертвах, и в кумирах,
И чьей-то ставкой в уличных боях.
Его именем порочного назвали,
И пытались бить из баловства,
Но только он в веках не приручался
И не прислуживал, как пёсик у крыльца.
В страстях Пасхальных – это символ воскрешения,
Когда он кличет новую зарю.
Не пропустите эти чудные мгновения,
Он вам пророчит лучшую судьбу.
И это не бескрылая птица Гамаюн,
Из Рая залетевшая сюда,
Это не крикун и не трибун,
Он один из глашатаев Страшного суда.
Счёт
На собранье комсомольцев собирали,
Тех, кто хорошие, их сразу подсчитали,
А остальных по подворотням с собаками искали
И в деревенский клуб пинками загоняли.
Президиум почётный сначала выбирался,
Но, видно, тот вопрос давно согласовался.
И секретарь с района вкрадчиво и вежливо
Выдвинул в президиум Леонида Брежнева.
А на сцене за столом сидели активисты:
Доярка, лучший птичник и братья-трактористы.
Они свою деревню прославят на века,
Особенно доярка, безвинна и чиста.
В зале комсомольцы, набычившись, сидели,
Их школа и родители когда-то проглядели,
Теперь их по макушкам взялись посчитать,
Наверное, собрались воспитывать опять.
Всё у них сумели подсчитать,
Даже тех, кому доярка не успела дать,
Центнеры пшеницы, бидоны с молоком,
Не зря деревню звали Левым сапогом.
Здесь всегда по осени считают
И прописные лозунги строго исполняют.
Деревню воспитают на безбожный лад,
Ведь главное – статистика и правильный доклад.
