полная версия
Валерий Горелов
Колкая малина
Терпение
Всего одну минуту надо промолчать.
Может, это время тайного знамения,
Которое поможет для себя понять,
Что никто не стоит осуждения.
С ненамятой глины бюста не сваять,
И ничто не сотворялось без терпения.
И можно себя в жизни растерять
Из своего же собственного рвения.
Не бойтесь пауз: это мудрости черта,
В них иногда приходит озарение.
Бойтесь того, что рвется с языка,
Когда приходит разума затмение.
Одному кукушка много накукует
Веры и терпения, царство в небесах,
А у кого-то ведьма душу разворует
И заскрипит песком на треснутых губах.
Пристальней смотрите на себя,
Что от многого поможет удержаться.
Тот, с кого сочится мёртвая вода,
Сам и будет ею умываться.
В терпении движение вперёд,
Спасение от красного накала.
Пусть кто-то прогибается и врёт,
Но судьба не начинается сначала.
Предчувствие
Вы свои пройдите лабиринты,
Разберитесь до конца в самих себе,
Честно разделите волю и инстинкты,
И тогда поймете, на чьей вы стороне.
Умейте без приказов любить и ненавидеть,
Умейте верить в чудо и себе не врать.
Ваша вера породит умение предвидеть
И подарит дар понять и сострадать.
Мир надо увидеть с четырёх сторон,
Встретиться с рассветом и проводить закат,
Коснуться его главных эрогенных зон,
Вот тогда и камни с тобой заговорят.
Камни драгоценные и камни придорожные
Главное умеют рассказать,
Они в тысячелетиях смиренны и, набожные,
Знают, когда их раскидывать, а когда собрать.
Перекрёсток трех дорог, сигнальные костры,
Беркут, как архангел, кружит в облаках.
Никуда не делось предчувствие войны,
Но он уже не путается в собственных следах.
Прорастают из земли сорняки и злаки,
И он уже поверил самому себе,
И потому готов участвовать в атаке,
И пусть теперь гадают, на чьей он стороне.
Расклад
Обручальное кольцо не смоешь в унитаз,
Но его можно выбросить в окно.
Если с головой погружаешься в экстаз,
Многое бывает всё равно.
А возьмёшься что-то объяснять,
А никто не слушает и грамма не вникает,
То начинаешь откровенно врать,
Но это уже тоже никто не замечает.
За окном под утро затявкала собака
И сразу стала враг номер один.
А тут ещё и молния блеснула с полумрака,
Ну, это уже точно надо выпить аспирин.
То совсем не вовремя, а то вообще не в жилу,
Не это подарили, и попутчики не те.
Оторвать бы руки этому дебилу,
Кто так карты разложил на его столе.
Он всегда был парнем то, что надо,
Как хотел, как думал, так и гнул,
Но чего-то не хватило до полного расклада,
И его свой мир же отрыгнул.
Каждому воздастся по заслугам,
Сколько ни берись колоду тасовать.
В игольное ушко не пролезть верблюдам,
Им теперь придётся чакры прочищать.
Слепой
Я выбрал самого седого старика,
Иссохшего под гнётом прожитого,
Спросил, чего звонят колокола,
Будто из ночи кликая слепого?
Старик не был охоч до разговоров,
Но, отвечая на настырный взгляд,
Сказал без уважительных узоров,
Что это всё церковный маскарад.
Давно оглохли души для набата,
И некому теперь седлать коней,
Когда сошла с ума вдова солдата
В разбомбленном приюте для детей.
У стариков болезни, у калек мечты,
Но всем им эту пропасть придётся перейти.
Убитые дороги, сожженные мосты,
А им бы до могилы поклажу донести.
Водка из бутылки булькает в стакан,
Первому слепому наливают.
Ему-то нипочем сгустившийся туман,
Его во тьме надежно охраняют.
Я выбрал самого седого старика
И ждал какие-то понятные советы,
Но он ушёл, не оглянувшись на меня,
Оставив самого искать ответы.
Лекари
По-разному звучат нравоученья,
И не в разуме бывают предсказанья.
Есть мастера развеивать сомнения,
А есть служители актуального сознания.
Она в районе предсказала наводнение,
И караси в полях сожрали урожай.
А соседке с зоотехником – чудные мгновенья,
И те теперь по пятницам ходят за сарай.
Она цитировала Троцкого и Ницше,
Когда лечила старческий запор,
И, сказывают, роды принимала у волчицы,
И знает от безденежья верный заговор.
Она писала Берии записки
И плела петельки с конопли,
И за ворожбу со всех брала расписки,
Даже с тех, кто расписаться не могли.
Она на праздники вывешивала тряпки,
И какие-то значки носила на себе.
Она жила в предписанном порядке,
Вроде до сих пор служа в НКВД.
Если кругом голова, значит Земля круглая,
Если просят подписать, надо подписаться,
Если есть хорошая советчица,
За неё приходится держаться.
Печали
От совершенно непонятных впечатлений,
Которые мелькнули и пропали,
Приходит чувство неосознанных сомнений,
Из которых нарождаются печали.
Печально недоверие во взгляде и в речах,
Когда паузы становятся длиннее.
И тогда одна лишь мысль пульсирует в висках:
Как бы разбежаться поскорее.
Кто умеет разойтись с самим собой,
В ком не просыпались внутренние смуты,
Те всегда с холодной головой,
И не для них смирительные путы.
Не бывают нежными искусанные губы,
Как не бывает золотою свежая листва.
Вы же сами отписали святого в душегубы,
А негодяю дали волю и права.
Когда бессовестный рыдает от стыда,
А блаженный от того стыда хохочет,
Это значит, что свернули не туда,
И нам совсем не праведный пророчит.
Время не даёт, а только забирает,
И мы забудем всё, чего даже не знали.
Но кто это внутри нас настырно сохраняет
Нажитые сомненья и сладкие печали?
Неудобоваримая
Она была во всем неудобоварима,
От причёски до манеры говорить.
Она всегда была откуда-то гонима
И каждую минуту умела удивить.
Казалось, она дышит не как все,
А улыбается, как малое дитя.
Она вредила каждый день сама себе,
Косые взгляды навлекая на себя.
Она могла страдать без слез и причитаний,
А от радостей ревела, не таясь.
Ей невозможно было жить без ожиданий,
Что утрется с лиц любая грязь.
Она, как миг, была неповторима
В стремленье каждому избитому помочь.
Где мера доброты была неизмерима,
Она, казалось, всё умеет превозмочь.
Она в наш мир пришла не восхищать,
Ни манерностью, ни статью, ни ногами.
Её призванье было людям помогать
И раны бинтовать особыми бинтами.
Её убило грязное животное
И уже над мёртвой надругалось.
Безмерное добро для многих – зелье рвотное,
И не казнённым никогда не оставалось.
Рубль
Солнце закатилось, сумерки в окне,
Путались зарницы где-то вдалеке,
Куры засыпают, повесив гребеня,
А я сижу и думаю про самого себя.
Скоро мотыльки ринутся на свет,
И мне хочется туда, где правит интернет,
Где утром можно поиграть шариком в пинг-понг,
А вечером сходить на кино «Кинг-Конг».
Я в школе восемь классов похвально одолел,
И мне теперь хотелось больших и важных дел.
Точно не моё – свиней с утра кормить
И сено на покосе граблями ворошить.
Вот сижу и думаю с деревни убежать,
Мне давно пора отсюда когти рвать.
Сейчас себе в дорогу котомку соберу
И, не простившись, к поезду поутру уйду.
И вот опять мне планы не суждено срастить:
Мне не случилось нужных денег накопить,
И поезд к новой жизни уходит без меня,
Не хватило на билет одного рубля.
Как часто нам чуть-чуть недостает,
Чтоб взять и закатить за поворот.
И если каждому отписан свой удел,
Один из тысячи его преодолел.
Отказаться
Цыганка на базаре на любовь ворожит,
Она вокруг всю нечисть может разогнать,
Но мне уже такое не поможет,
Любовь давно задёшево умеют продавать.
Кто-то пить за упокой даже не решается,
Спрятавшись за скрипку и за барабан.
Посмотрите, заяц мило улыбается,
Значит, лютый волк залетел в капкан.
Аромат семейных уз – тройной одеколон.
Если не совсем готов его вдыхать,
Сильно не кипи и не рвись в обгон,
Пусть пробуют другие, лучше переждать.
Кого-то будут бить кроваво и жестоко,
А кому-то платят за то, что сдал других.
Кто в пустыне грабил мудрецов с Востока,
Те не спасутся от себя самих.
Надо казни напридумывать себе,
Чтобы обходиться без подсказок.
А чтобы верность в тягость не была —
Отказаться от легенд и добрых сказок.
Можно кем угодно оказаться,
Если себя грязью замарал.
И от кого-то трижды отказаться,
Пока ещё петух не прокричал.
Перекладина
С берёзы соки жали каждую весну,
Тыча в неё острыми ножами.
Она была красива и стояла на виду,
Покрытая рубцами, как грехами.
Её никто не обнимал и не жалел,
Вот только раз кукушка прилетала:
Кто-то долгой жизни захотел,
А она всего пять раз прокуковала.
А как-то бабочка на свежий шрам присела
И слезу утёрла нежным хоботком.
А однажды показалось, что ей пичужка спела
Своим пронзительным и нежным голоском.
Из её семени проклюнулся росток —
Её нежное и хрупкое дитя,
И в то же лето вылез маленький грибок,
Такой же одинокий, как она.
Она и это не сумеет защитить,
Когда не может ни кричать, ни воевать.
Всё сумеют истоптать и осквернить,
Когда придут свою нужду справлять.
Я кого-то только тем обижу и озлоблю,
Что на виду, и статью хороша,
Из меня каждый метит вытесать оглоблю,
А я хочу, чтоб перекладину Креста!
Страшно
Сохнут губы на сыром ветру,
Жутко в полушаге от обрыва.
Я её за то не прокляну,
Что с другим богата и счастлива.
Каждый выбирает свой причал,
Даже мёртвая петля преодолима.
Но если ты в свой срок не добежал,
Тоска потерь уже неотвратима.
Кто видел, как целуются цветы,
Обязан распознать в себе поэта.
Пусть жизнь – она из слов и суеты,
Мы все – прозревшие от солнечного света.
Она теперь у золотого блюда,
С губами, липкими от сладкого вина.
Она однажды появилась ниоткуда
И так же в никуда теперь ушла.
Никого не сможешь победить,
Пока вопрос остался без ответа,
И можно только Господа просить
Остановить кровотечение поэта.
Внизу клокочет времени река,
И жутко в полушаге от обрыва.
А тем, внизу, уже наверняка
Понятно, к кому жизнь несправедлива.
Родники
В тряпье на нарах умирал святой,
И где-то в этот час забил родник,
Который послан быть живой водой
Тем, кто ослаб, но до конца не сник.
Туда нет даже узенькой тропы,
Которая к прозрению может довести.
Только по извилинам собственной судьбы
Каждый свою душу сможет поднести.
А я сумел сей путь преодолеть,
Таща свой горб ошибок и стенания.
Мне надо было обязательно успеть
К дарованной минуте осознания.
И в чистом зеркале святого родника,
В не покалеченной ничем картине мира
Я видел маму и ребёнка-грудничка,
Которого она собой кормила.
На воду капнула росинка золотая,
Птичкой сбитая с травинки луговой,
И слабый всплеск, волны не поднимая,
Картину мира делает другой.
В той глади школьный вечер отражался,
В крамольной близости там кто-то танцевал.
Из далёкой юности мне парень улыбался
И будто бы вернуться приглашал.
Я на коленях бы туда добрался,
Чтобы с тем парнем рядом постоять,
Но, как бы я душой ни изгалялся,
Мне ему было нечего сказать.
Я уходил с надеждою вернуться,
Уже придумав для него слова,
Но с того сна я мог и не проснуться —
Неистово в себя тащила тьма.
Святые в заточении в молитве умирали,
Их души превращались в живые родники,
И там одни прозрения искали,
Другие намывали сапоги.
Над лагерным погостом вьюга измывалась.
Святого приказали ещё живым зарыть.
Колючим снегом плоть в доспехи одевалась,
А губы звали ближнего любить.
Небесный гость прикрыл ему глаза,
И белое крыло легло, как покрывало.
И где-то застучало сердце родника,
Обозначая новое начало.
А истина на всех всего одна,
Она всегда была ранимой и гонима,
И иволга поёт у родника
О том, что вера в свет необорима.
Весло
Сбрызнутая утренним дождём,
Над клумбой в георгиновых бутонах
Стояла барышня с изогнутым веслом,
В каких-то грязно-серых панталонах.
Она веслом когда-то недобитых
Учила правильные лозунги читать,
А теперь погонит непривитых
Императорскую волю исполнять.
В режимных галстуках и масках
Встречают согнанных на бал,
И все умрут, как в страшных сказках,
Если горнист опять проспал.
Тем, кто не трус и сам себе не врет,
И тем, кто стал ещё сильнее в тесноте,
Однажды эта баба поднесёт
Священное причастье на весле.
Скачут черти на рубиновых углях,
Кадилом раздувается мангал,
Идут эксперименты на полях,
Пока петух с плетня не заорал.
Дамы щеголяют в лабутенах,
Им дела нет до горна и весла,
Ведь если думать о несчастьях и проблемах,
Не соберёшь всю сладость бытия.
Ко Дню народного единства
Ленин фиолетовый на четвертаке —
Плод иконотворческого рвения,
И кучерявый херувим в маленьком кружке
В чине прославления гения.
Баре на дуэлях честью баловались,
А барышни романы французские читали,
А детки в деревнях на земляных полах рождались,
А мужики от голода на пашнях умирали.
Троекуров прижимает Салтыкову,
Все чин по чину на помещичьем балу.
А честь дворянскую, как гнутую подкову,
Вплетают в фигу в карточном долгу.
Песнями елейными империя кормилась,
Патриархи в золоте славят царский двор
И во всемогуществе давно уже забыли,
Что с Богом был когда-то договор.
Они Богом были призваны служить
Затравленному русскому народу,
Когда клялись того одеть и накормить,
И даровать законы и свободу.
Ленин держит в кулаке грязную ермолку,
Он живее всех живых в бреде эволюции.
И ему немного стоит прокрасться втихомолку
И к тому, кто клялся на Кресте,
и кто – на Конституции.
Чешуя
От страшного удара заклинил светофор,
На зебре бездыханные тела.
Стоны, крик и предварительный разбор
В общем шуме позднего утра.
За рулём престижной иномарки
Сидело явно льготное животное —
В блестящем платье с чешуёй русалки,
От сострадания и совести свободное.
Ей не по чину пить под детскими грибками,
Где можно в клумбу с незабудками поссать.
Она лакает всё мужицкими глотками,
Не забывая чешуёй блистать.
Её любовник в Канны не позвал,
Она всю ночь его за это пропивала.
Все будут бедные, кто в чём-то отказал
Любимой доченьке большого генерала.
Тела погибших грузят в труповозку,
А части тел – отдельно по мешкам.
А она, страдалица, уделала причёску
И размазала помаду по губам.
Заряженную скотским эпатажем
Не испугать, не устыдить ничем.
Средний палец с красным макияжем
Она, хихикая, показывает всем.
