Вацлав Воровский
Леонид Андреев
В пьесе «К звездам» Николай – этот во всех отношениях идеальный юноша – лишается, после крушения революции, рассудка. В минуту безумия он говорит: «Я не могу понять железной решетки. Что такое железная решетка? – она между мною и небом». После крушения русской революции тот же вопрос поставил сам автор в рассказе «Мои записки». Здесь герой рассказа, посаженный в тюрьму по подозрению в убийстве, приходит к признанию «философии железной решетки», наиболее разумной и справедливой. Заметив однажды, что голубое небо особенно красиво сквозь решетку, он говорит: «Не есть ли это действие эстетического закона контрастов, по которому голубое чувствуется особенно сильно наряду с черным? или не есть ли это проявление иного, высшего закона, по которому безграничное постигается человеческим умом лишь при непременном условии введения его в границы, например, включения в квадрат».
Этими словами Л. Андреев бессознательно сказал горькую правду о психологии вырождающейся интеллигенции, а тем самым косвенно о своей психологии. Ибо за печальным рассказом о человеке, постигшем формулу железной решетки, кроется еще более печальный рассказ о трагедии современного интеллигента, отколотого от общества, одинокого со своей сверлящей мыслью.
Мир для него стал тюрьмой. Вселенную он в силах постигнуть лишь при помощи убогого рационалистического критерия, лишь в рамках железной решетки, и он приходит в негодование, когда «хаос» не хочет считаться с его логическими формулами, когда он предпочитает свою житейскую «ложь» его рационалистической «правде». Трагедия разума есть трагедия крушения рационализма – в том числе и авторского.
Трагедия добра. Когда Николай («К звездам») сходит с ума, его невеста Маша проклинает жизнь. «Зачем жить, – восклицает она, – когда лучшие погибают, когда разбита прекрасная форма! Нет оправдания жизни, нет ей оправдания». Казалось бы, единственным оправданием жизни Маши после этого была бы беспощадная борьба за такие условия, при которых лучшие не гибли бы. Но андреевская героиня должна творить волю пославшего ее автора, и мысль ее делает совершенно неожиданный поворот. «Я построю город, – говорит она, – и поселю в нем всех старых, всех убогих, калек, сумасшедших, слепых. Там будут глухонемые от рождения и идиоты, там будут изъеденные язвами, разбитые параличом. Там будут убийцы… Там будут предатели и лжецы и существа, подобные людям, но более ужасные, чем звери. И дома будут такие же, как жители: кривые, горбатые, слепые, изъязвленные, дома – убийцы, предатели. Они будут падать на головы тех, кто в них поселится, они будут мять и душить мягко. И у нас будут постоянные убийства, голод и плач; и царем города я поставлю Иуду и назову город „К звездам“!» Это – чисто андреевский поворот мысли: в нем нет обязательной логики, в нем есть лишь своеобразная психологическая обязательность, весьма характерная для автора, а потому сейчас интересная и ценная для нас. Если я не могу обеспечить неприкосновенность прекрасной формы, если я не могу обеспечить, чтобы мир свободно заселялся лучшими из людей – пусть же ничего не будет, пусть мир заполнят калеки, прокаженные, убийцы. Либо полное торжество добра – либо топчите добро в грязь.
Этот парадоксальный вывод еще ярче и откровеннее сделан Л. Андреевым в позднейшем рассказе «Тьма», где он противопоставил две силы носителя «света» – молодого революционера-террориста и носительницу «тьмы» – проститутку. И при столкновении двух, «правд» побеждает правда публичного дома. И вчерашний революционер провозглашает дикий тост: «…За всех слепых от рождения. Зрячие! выколем себе глаза,» ибо стыдно зрячим смотреть на слепых от «рождения. Если нашими фонариками не можем осветить всю тьму, так: погасим же огни и все полезем в тьму. Если нет рая для всех, то и для меля его не надо – это уже не рай, девицы, а просто-напросто свинство. Выпьем за то, девицы, чтобы все огни погасли. Пей, темнота!» В истории русской общественности искони борются два течения: одно – активное, боевое, творческое, жаждущее создать новый мир путем глубокого переворота; другое – пассивное, безвольное, созерцающее, мнящее спасти мир путем покаяния, опрощения, страдания. Последнее из этих течений и есть то, которое привело к «трагедиям» Л. Андреева. Неожиданный поворот мысли у Маши или революционера из «Тьмы» есть поворот, характерный не для этих борцов, какими они изображены, а для самого автора, не верящего в победу, политически безвольного, предпочитающего борьбе искупление путем страдания.
