Вацлав Воровский
Леонид Андреев

Полная версия

Но Л. Андреев взял от интеллигенции не только ее мышление, интересы и вкусы, он перенял и ее настроение.

С конца 90-х годов, когда начал писать Л. Андреев, русская интеллигенция рассматриваемого типа оказалась между молотом и наковальней. С одной стороны, стояла древняя сила, всегда пугавшая и удручавшая интеллигенцию, с другой стороны – выросла новая сила, рабочий класс, в котором интеллигенция рада была бы (и когда-то рассчитывала) усмотреть носителя ее желаний, но с которым она разошлась, как только этот класс стал действительной «силой». Ибо, как только пролетариат, о котором пеклась прежде интеллигенция, почувствовал себя силой, он пошел своим путем, оставив интеллигенцию на мели. И тем грознее стал для нее ужас кошмарной действительности.

Но те причины, которые оторвали интеллигенцию от низов, не позволив ей идти за ними, мешали ей воспринять и методы борьбы этих слоев за новое общество. Верная своему рационализму, она хотела единым ударом рассечь вековой гордиев узел, уверенная, что перестроить реальный мир так же легко, как создать в голове план этой перестройки. Рационализм мышления логически привел к анархизму.

Эти черты: отвлеченный рационализм, односторонний ужас перед жизнью, не дающий видеть в абсурде современности зачатки завтрашней разумности, и культ разрушения – голый человек на голой земле – вместо диалектического культивирования жизнеспособных социальных начал, – эти черты богато выражены Л. Андреевым в его трагедии разума, трагедии добра и трагедии жизни. И здесь бард интеллигенции живет в унисон со своей средой.

III

Трагедия мысли. «Из всего удивительного, непостижимого, чем богата жизнь, самое удивительное и непостижимое – это человеческая мысль. В ней – божественность, в ней залог бессмертия и могучая сила не знающая преград». Так говорил доктор Керженцев в рассказе «Мысль».

Этот культ мысли, разума крайне характерен для интеллигента-рационалиста, для которого мысль является главным орудием производства, питающим его и материально и нравственно, орудием, к которому приспособлена вся жизнь интеллигента и – хоть это и похоже на каламбур – его мышление. Признание человеческой мысли «божественной» и «могучей силой, не знающей преград», красной нитью проходит через всю историю науки. Это возвеличение мысли очень близко знакомо и нам из истории нашей общественности. Ведь целые школы, сменяя одна другую в истории русской интеллигенции, неизменно проповедовали творческую устроительную силу разума: реалисты Писарева, народники П. Л. Лаврова, субъективисты Н. К. Михайловского – все они были убежденными рационалистами, и всем им служили девизом слова греческого философа: «Разум – устроитель всего».

Но не следует забывать, что Л. Андреев стоит в конце пути рационалистической интеллигенции, там, где она уже изверилась во всем, сомневается во всем, ставит на всем крест. И его задача – не возвеличение «господина великого разума», а, напротив, провозглашение его банкротом. И вот доктор Керженцев, который больше всего гордился своей безошибочной мыслью, приходит в конце концов к такому выводу. «Вообразите себе пьяную змею, да, да, именно пьяную змею: она сохранила свою злость: ловкость и быстрота ее еще усилилась, а зубы так же все остры и ядовиты… Такова была моя мысль, та самая, в которую я верил и в остроте и ядовитости зубов которой я видел спасение и защиту». Мысль рационалиста обратилась против себя самой; из оружия защиты она стала оружием гибели. И этот поворот мысли – и у Керженцева, и у самого Л. Андреева – от культа разума к низвержению разума дает лишний образчик того самого рационализма, который так характерен для интеллигенции. Ибо диалектическое отрицание самодовлеющего разума привело бы к признанию его относительности, его роли одного из орудий – хотя и важнейшего орудия – культурной работы человечества. Отрицание же разума, низвергающее его, оспаривающее всякую достоверность его показаний на том основании, что он не дает абсолютной правды, есть отрицание рационалистическое, а потому бесплодное.