В. П. Лукьянин
Эвакуация. 1941—1942 гг.

Лозунги и прагматика

Сообщение Молотова о нападении гитлеровской Германии на СССР вызвало у советских людей целую гамму сильных чувств, но не было среди этих чувств удивления: репутация разбойного режима была к тому времени всем хорошо известна. Уже на пятый день войны на перроне Белорусского вокзала прозвучала знаменитая песня, где были слова: «Дадим отпор душителям / Всех пламенных идей, / Насильникам, грабителям, / Мучителям людей», – и эти слова можно трактовать как объяснение ситуации, понятное всем.

По сути, такое же объяснение содержалось и в радиообращении Сталина 3 июля 1941 года:

«Враг жесток и неумолим. Он ставит своей целью захват наших земель, политых нашим потом, захват нашего хлеба и нашей нефти, добытых нашим трудом. Он ставит своей целью восстановление власти помещиков, восстановление царизма, разрушение национальной культуры и национальной государственности русских, украинцев, белорусов, литовцев, латышей, эстонцев, узбеков, татар, молдаван, грузин, армян, азербайджанцев и других свободных народов Советского Союза, их онемечение, их превращение в рабов немецких князей и баронов»^[21].

Когда читаешь сейчас этот текст на бумаге, бросаются в глаза полемические вольности, допущенные вождем в духоподъемном обращении к народу. Ну, не было у Гитлера – даже в форме «а что, если бы» – варианта с «восстановлением царизма». И помещиков он не собирался возвращать: как это ни парадоксально, его больше устраивали колхозы. Также не припомню, чтобы он где-то высказывался и по поводу этнического многообразия населения СССР: для него все мы были «русские» – дикие азиаты, претерпевшие некие исторические трансформации, которые он в своем «арийском» высокомерии оценивал очень невысоко^[22]. Добавлю, что ни в советско-германских документах, предшествовавших катастрофе, ни в радиообращении фюрера к немецкому народу и своим единомышленникам национал-социалистам в день нападения на СССР не было и намека на те цели, которые советский вождь приписывал агрессору, выступая по радио 3 июля 1941 года.

Но Сталина можно понять: шел всего двенадцатый день войны, а уже далеко «за шеломянем» остались республики советской тогда Прибалтики, 28 июня был сдан Минск, вот-вот волна нашествия должна была докатиться до Смоленска – и никто в мире в тот момент не мог сказать хотя бы предположительно, какая сила и на каком рубеже остановит эту коричневую лаву. Тут логические аргументы отходили на задний план: чтобы заручиться доверием слушателей, Сталину пришлось обращаться не столько к их разуму, сколько к эмоциям и, прежде всего, к стереотипам мироощущения, сформированным отчасти советской пропагандой послереволюционных десятилетий, но имеющим более глубокие исторические корни. Тем объясняется и его апелляция к национальному самосознанию (ведь не объединил он народы одним обобщающим понятием, а уважительно каждый назвал по отдельности!). А четыре месяца спустя – на легендарном параде 7 ноября – он в силу той же логики поименно вспомнил самых известных защитников отечества прошлых столетий: «Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков – Александра Невского, Димитрия Донского, Кузьмы Минина, Димитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова!»

Пожалуй, только насчет «захвата наших земель, политых нашим потом, захвата нашего хлеба и нашей нефти, добытых нашим трудом» Сталин ничего не придумал. Он, конечно, не мог читать дневник Гальдера (он будет издан десятилетия спустя), где на этот счет есть недвусмысленные свидетельства^[23], однако маниакальную идею завоевания «Lebensraum» («жизненного пространства») для германцев – «высшей расы» – Гитлер отнюдь не держал в секрете. Она была «обоснована» им еще в «Mein Kampf» (книга впервые издана в 1925 году), вокруг нее сплачивались толпы маргиналов, превратившиеся в результате демократических (!) выборов 1933 года в правящую партию страны великих философов, поэтов и музыкантов.

«Мы окончательно рвем с колониальной и торговой политикой довоенного времени и сознательно переходим к политике завоевания новых земель в Европе, – вещал будущий фюрер в своем программном сочинении.

– Когда мы говорим о завоевании новых земель в Европе, мы, конечно, можем иметь в виду в первую очередь только Россию и те окраинные государства, которые ей подчинены.

Сама судьба указует нам перстом»^[24].

Это ведь говорилось не в секретных документах, адресованных узкому кругу подельников, а в книге, которая в Германии 1930‑х годов издавалась миллионными тиражами, переводилась на другие языки.

Особо подчеркну, что в этом «священном писании» национал-социализма нашли концентрированное выражение не только безбашенный расизм и оголтелый антисемитизм, но и антибольшевизм похлеще чубайсовского. Уже там утверждался «факт», «что правители современной России это – запятнавшие себя кровью низкие преступники, это – накипь человеческая»; «чтобы провести успешную борьбу против еврейских попыток большевизации всего мира, мы должны…» и т. п. И как эту риторику должен был воспринимать «главный большевик»?

А может, прагматик Сталин воспринимал ее как извинительные «грехи молодости» начинающего политика и не придавал ей значения, общаясь уже не с зачинщиком «пивного путча» в Мюнхене, а с лидером ведущей европейской державы? Нет, заблуждаться настолько он не мог: книга Гитлера, по сути, была изложением его политической программы, с которой нацистская партия прорвалась в рейхстаг, а ее идеолог был продвинут в канцлеры. Миллионные тиражи появились как раз после того (и вследствие того), как канцлер стал «фюрером». Вот тогда книга Гитлера стала политическим бестселлером во всей Европе, а в 1933 году она была переведена и на русский язык и издана, как утверждают державшие в руках то издание историки, в полиграфическом отношении очень хорошо (возможно, ее печатали в Германии), но микроскопическим тиражом – только для партийной верхушки. В личной библиотеке Сталина она, разумеется, была, и пометки на полях свидетельствуют, что советский вождь читал ее с карандашом в руках.

В таком случае, чем объяснить тесное сотрудничество между СССР и гитлеровской Германией, которое вызывает сегодня так много спекуляций? Думаю, ответ на этот вопрос достаточно очевиден: сама международная обстановка того времени принуждала непримиримых врагов искать помощи друг у друга.

Позицию Сталина убедительно, на мой взгляд, объяснил профессор МГИМО(У) А.Ю. Борисов: «Если говорить о сталинской стратегии в межвоенные годы, то она заключалось в одном слове “выжить” во враждебном капиталистическом окружении и обеспечить благоприятные внешние условия для индустриализации страны в кратчайшие исторические сроки ценой напряжения и перенапряжении всех сил народа. Что касается враждебного окружения, то оно не могло быть другим, так как крупнейшая и самодостаточная держава мира с колоссальной ресурсной базой противопоставила себя всем остальным под лозунгом национализации “священной частной собственности” и реорганизации всей социальной и экономической жизни на государственных, антирыночных началах. Выжить и устоять в таких условиях было поистине сверхзадачей, учитывая сложную динамику международной жизни в период после Версальского мирного урегулирования, что предполагало отчаянное дипломатическое маневрирование и рискованную игру на противоречиях империалистических держав»^[25].

Что же касается Гитлера, то надо, прежде всего, подчеркнуть, что это не он инициировал налаживание отношений с Москвой и не с ним поначалу имел дело Сталин. Еще в апреле 1926 года между Германией («Веймарской республикой») и СССР был подписан в Берлине договор о том, что две эти страны «будут и впредь поддерживать дружественный контакт с целью достижения согласования всех вопросов политического и экономического свойства, касающихся совместно обеих стран». Пять лет спустя (опять-таки еще до Гитлера) Берлинский договор был пролонгирован. А Гитлер, придя к власти, несмотря на свою агрессивную антибольшевистскую риторику, денонсировать его не стал – из прагматических соображений: на первых порах ему было важно продемонстрировать миролюбие во внешней политике. В то время гитлеровская дипломатия стремилась выстроить на двусторонней основе внешне дружественные отношения как можно с большим количеством стран, не особо заботясь о том, насколько лояльно они относятся к переменам, происходящим в Германии. Для рейха важно было связать их договорными обязательствами с Берлином, чтобы затем, дергая за эти ниточки, не допустить создания альянсов между ними. В результате таких манипуляций^[26] Германии быстро удалось достигнуть такого положения, когда она смогла безнаказанно нарушать ограничения, наложенные на нее Версальским договором, а потом и вовсе денонсировать его.

Здесь, я думаю, важно обратить внимание на ключевую роль, которую сыграл тот договор в период между двумя мировыми войнами. По замыслу «подписантов», он должен был стабилизировать политическую обстановку в послевоенной Европе, юридически закрепив «справедливый» международный порядок; но представления о справедливости у победителей и побежденных радикально не совпадали. Тогдашние немцы не считали себя более виновными в развязывании войны, нежели их победители, а расплачиваться за общие грехи заставили только их. Причем расплачиваться принуждали по «тарифам» и несправедливым, с их точки зрения, и непосильным. Так что чувствовали себя граждане Германии не только побежденными, но и униженными.

Чувство национального унижения – благоприятная психологическая почва для зарождения и развития в обществе радикальных националистических настроений. Именно такими настроениями и питался на ранней своей стадии германский национал-социализм. Ими и была проникнута книга «Mein Kampf».

Историк В.И. Дашичев убедительно показал^[27], что в «своей борьбе» за власть в Германии Гитлер ничего принципиально нового не предлагал, а только напоминал; между тем обращение к исторической памяти, как правило, действенней новых лозунгов, в том секрет популизма. Фюрер завоевывал расположение немецкого обывателя, униженного Версальским договором, апеллируя к миражам национального менталитета, отражавшим настроения до Первой мировой войны, когда Германия впервые возомнила, что «право имеет». Расширение «жизненного пространства» и ресурсной базы за счет Российской империи – прожект тоже, оказывается, еще из тех времен, когда никаких «пламенных идей» на российской почве не проросло. Уловка фюрера была проста: униженный народ «поведется» на обещание сделать его снова великим. Чтобы образ величия был узнаваемым, кандидату в вожди понадобилось реанимировать имперские амбиции кайзеровских времен.

А что касается «пламенных идей» – они, в чем легко убедиться, нисколько не мешали Гитлеру налаживать сотрудничество с СССР в 1930‑е годы^[28]. Правда, нельзя сказать, что он от неприятия их хотя бы временно, из дипломатических соображений, отказался: напоминание об опасности «коммунизма» помогало ему интриговать в отношениях с ведущими европейскими державами, чтоб не допустить их сговора с Советским Союзом. По-настоящему же «душителем» этих идей фюрер заявил себя лишь после поражения под Москвой, когда стало очевидно, что план «Барбаросса» провалился и нужно заново объяснять если не доверившейся ему «массе» (поскольку «за нее думает фюрер»), так хотя бы генералитету, зачем он двинул свое воинство в эти бескрайние, холодные и враждебные просторы. Вот тогда-то Гитлер и заявил себя смертельным врагом большевизма. И он по-своему был прав, ибо вовсе не российские просторы, осеннее бездорожье и ранние морозы провалили так хорошо спланированный блицкриг, а именно организация «большевиками» отпора агрессору (но об этом речь впереди).

Итак, получается, что два государства-изгоя искали поддержки друг у друга в мире, еще не пришедшем в состояние стабильности после мировой войны. Хоть были они «смертельными» антагонистами, но из прагматических соображений отодвинули свои идейные разногласия далеко на задний план (что вовсе не предполагало примирения) и наладили деловое сотрудничество даже в столь не подходящих для «дружбы» антагонистов сферах, как военная промышленность и подготовка военных кадров. Сотрудничество это оказалось очень успешным. «Изгой», по версальской версии, превратился в «гегемона», который уже с середины тридцатых стал определять «повестку дня» на европейском континенте. И «большевистская Россия» вышла в фавориты европейской политической игры, но в силу других причин: выломившись из общего порядка, она никому не стала «своей», никто не держал ее за стратегического партнера, но каждый опасался, что она, со своей растущей военной мощью, может из прагматических соображений вступить в сговор с противником, и старался правдами и неправдами привлечь ее на свою сторону, заручиться «в случае чего» ее поддержкой. И никакой идеологии.

«Гегемон» играет бицепсами

А мир в тогдашней Европе был непрочен, ибо все ощущали зыбкость «версальского порядка». Пушки не стреляли, но затишье больше походило на временную передышку, нежели на стабильное мироустройство. (Сегодня даже существует мнение, будто не было двух мировых войн: война была одна, но с двадцатилетней паузой между двумя активными фазами.) Все опасались, что какой-нибудь малый толчок может непоправимо дестабилизировать ситуацию. Откуда он последует, никто не знал наверняка.

Небольшие страны – осколки развалившихся империй – не в счет, им бы выжить. Начинать войну было также не в интересах держав-победительниц Франции и Англии, ибо послевоенный мир был скроен как раз по их лекалам.

Была ли под подозрением «большевистская Россия»? Конечно, но не больше, чем все остальные. Советский Союз стремился к идейной гегемонии – было бы нелепо отрицать очевидное. Более того, в нем таился и даже культивировался агрессивный «вирус» неуважения к власти капитала и традиционным буржуазным ценностям, который распространялся через Коминтерн, направляемый из Москвы, так что всей Европе хотелось так или иначе купировать этот рассадник социального безумия. Но военный конфликт был Советскому Союзу не нужен – хотя бы потому, что он к нему не был готов. В Европе это, в общем-то понимали и, пусть в свой круг «самопровозглашенное» «государство рабочих и крестьян» пускали неохотно, пренебрегать таким источником сырья и рынком сбыта считали непрактичным, так что они обменивались с СССР дипломатическими миссиями и торговали.

Ситуация с Германией для Европы была, пожалуй, понятней: «священной собственности» диктатура не отвергала, аристократическую приставку «von» при уважаемых фамилиях не упраздняла, а что касается усмирения демократической стихии силами жесткого порядка, так поначалу это у многих даже вызывало сочувствие. Порядок способствовал быстрому экономическому росту, а растущая экономика всегда – хороший торговый партнер. Когда же «экономический акселерат» начал распирать изнутри рамки, в которые был заключен Версальским договором, европейские политики предпочли с ним не ссориться, чтобы ненароком не нарушить зыбкое европейское равновесие; с другой стороны, им хотелось бы, чтобы рьяный устроитель жесткого порядка у себя дома помог навести порядок и во всей Европе, ликвидировав опасный очаг «вируса» большевизма.

А Гитлер заявил о намерении расширить «жизненное пространство» для своей «арийской» нации еще в «Mein Kampf», причем раздвигать якобы тесные границы рейха собирался на восток – а куда ж еще? Но выражение «Drang nach Osten» не он придумал, оно появилось еще в Средние века, а сама идея приписывается Фридриху I Барбароссе, жившему в XII веке (отсюда и название пресловутого плана «молниеносной войны»). Идею захвата земель, населенных «расово неполноценными» народами, Гитлер отнюдь не оставил, став «фюрером». Напротив, вообразил, что теперь-то и достиг статуса, который дает ему возможность исполнить «историческую миссию». Но не сразу: осмотрительность не была ему чужда, иначе его режим не продержался бы двенадцать лет.

В беседе с Германом Раушнингом, бывшим нацистским деятелем и будущим автором книги «Разговоры с Гитлером», он заявил о намерении продвигаться к своим целям «постепенно, шаг за шагом, так, чтобы никто не мог помешать нашему продвижению». И тут же оговорился: «Каким образом все это получится, я еще не знаю»^[29]. Разговор случился в середине 1930‑х. Но «постепенно» не значит медленно; «шагал» Гитлер быстро, торопясь осуществить очередную авантюру до того, как европейская общественность разгадает его маневр и попытается воспрепятствовать. Потому все у него до поры получалось.

Первым его шагом было – преодолеть предписанную Версальским договором государственную немочь. С момента прихода к власти он дал понять, что не намерен строго следовать требованиям этого документа, а в марте 1935 года Германия (уже не слабосильная Веймарская республика, а грозный рейх) не только в одностороннем порядке денонсировала – нет, разорвала, растоптала! – Версальский договор, но и отбросила какие бы то ни было моральные ограничения, признавая в отношениях между государствами только право силы и не видя во всем мире храбреца, способного оспорить у нее это право.

Европейские партнеры ее уже не остерегались, а откровенно боялись и во всем ей уступали. Это позволило Германии в обстановке внешне мирной, хотя при демонстративном участии крупных армейских соединений, сделать значительные территориальные, а вместе с ними военно-производственные приобретения: Саар, Австрия, Судеты, а вслед за тем и вся Чехословакия. Дело было, однако, не столько в расширении территории рейха, сколько в накачивании мускулов. Вот характерный пример. Захват Судетской области Чехословакии (а это была еще не война, а лишь «разминка» перед ней!) позволил Германии завладеть богатым военно-промышленным потенциалом одной из самых индустриально развитых стран Европы. Историк Н.В. Павлов комментирует: «Промышленность Чехословакии, в том числе и военная, была одной из самых развитых в Европе. Заводы “Шкода” с момента Германской оккупации до начала войны с Польшей произвели почти столько же военной продукции, сколько произвела за тот же период вся военная промышленность Великобритании. Чехословакия была одним из ведущих мировых экспортеров оружия»^[30]. Ресурсы, пригодные для усиления своей военной мощи, Германия в изобилии находила и в других покоренных ею странах.

Проводя эти аншлюсы и аннексии, гитлеровская Германия пристально следила за реакцией столпов европейской политики: «экспериментально» выясняла границы дозволенного. Но таковые не обнаруживались, и, значит, можно было «шагать» дальше.

Сам фюрер признавался в беседе с Раушнингом, что «борьба с Версальским договором – это только средство, а не цель моей политики». Думаю, он не лукавил: его амбиции были неизмеримо масштабней. Но какую именно цель он имел в виду – расширение «жизненного пространства» за счет России? Это казалось логичным, и Раушнинг прямо у него об этом спросил. Гитлер возражать не стал, но ответил уклончиво: «Советская Россия – это очень трудно. Вряд ли я смогу с нее начать».

Как видите, в том, что это случится, он сомнений не оставлял, но – как-нибудь потом. Почему ж не сразу? Он опасался, что в такой конфликт может вмешаться «Запад», те самые версальские обидчики, – не ради того, конечно, чтоб защитить Россию, а чтобы сломить Германию, извечную соперницу. Тем диктовался его следующий шаг: устранить «угрозу с Запада». Раушнинг был поражен: «”Вы всерьез собираетесь выступить против западных государств? ” – спросил я. Гитлер встал как вкопанный. “А зачем же мы вооружаемся? ”»

Установить контроль над всей Европой, лишь бряцая оружием, было невозможно, да фюрер к тому и не стремился. Возрождение воинственных имперских амбиций после поражения в Первой мировой войне было стержнем его программы, когда он рвался к власти, поэтому в генералах, недовоевавших в Первую мировую, он видел главную опору своего режима. Генералы же его поддержали (при всех сомнениях и оговорках) по той причине, что ощутили: приходит их время. Между тем ожидание большой «работы», к которой они чувствовали свое призвание, затягивалось, и они уже изнывали от безделья, как боевые кони в стойлах. Для начала большой войны не хватало лишь повода – ну, так нацисты создали и повод, устроив провокацию на границе с Польшей. Эту страну, впрочем, Гитлер серьезным противником не считал: «Я могу разделить Польшу в любое удобное для меня время и любым способом», – похвалялся он, разговаривая с Раушнингом. Немного лет прошло, и подтвердилось, что это было не пустое бахвальство: счел время подходящим – и Польши не стало. При этом, однако, произошла та дестабилизация геополитической системы, которой Европа так боялась. Балансировать больше не было возможности, и Франция с Англией, связанные с Польшей договором, объявили Германии войну.

По сути, декларация этих стран об объявлении войны Германии была подарком Гитлеру: ему давно был нужен хороший повод, чтобы поквитаться с версальскими обидчиками и еще убедительнее подтвердить свой имидж «фюрера арийской нации». Тем более что, объявив войну агрессору, противники откровенно его побаивались и не торопились нападать. Их нерешительность была Гитлеру на руку: он трезво понимал, что если они объединят усилия, то вдвоем окажутся сильнее Германии, и вел политическую интригу таким образом, чтобы расправиться с ними поодиночке. Тем объясняется «странная война» (как ее по сей день называют историки): немецкие субмарины – «морские волки Гитлера» – пиратствовали на море, Англия и Франция, обладая несравненно более сильными военными флотами, почему-то вяло им противостояли. А на суше ничего примечательного не происходило. С обеих сторон немного постреливали, но друг на друга не нападали: «никто не хотел умирать».

И когда западные «контрагенты» окончательно «расслабились», адаптировались к сравнительно комфортному состоянию войны без войны, немцы нанесли внезапный и сокрушительный удар по Франции.

Кстати, в этой скоротечной войне Гитлер получил важную преференцию для себя лично: удачно поддержав почти авантюрный, однако приведший к блестящей победе стратегический план Манштейна (удар через Арденны), против которого благоразумно возражали более опытные и рангом повыше военачальники, он сам еще больше поверил в свою интуицию и, что называется, утер нос своим самонадеянным генералам – заставил их внимательнее прислушиваться к себе. С той поры эти потомственные военачальники, гордившиеся своей профессиональной репутацией и свысока поглядывавшие на ефрейтора Первой мировой Гитлера, стали охотней поддерживать его авантюры.

Так или иначе, французская армия, которая, по оценке экспертов, была в то время сильней немецкой, потерпела сокрушительное поражение, и маршал Петен, герой Первой мировой войны, запросил мира. Но Гитлер согласился лишь на перемирие, ибо считал, что, оставшись без своего главного союзника, Англия тоже не замедлит капитулировать. Тогда мир будет подписан сразу с обоими обидчиками на его, Гитлера, условиях. Получится нечто вроде «Версаля наоборот».

Однако и подписание перемирия (оно состоялось 22 июня 1940 года; эта дата никаких ассоциаций тогда еще не вызывала) было обставлено театрально: по приказу Гитлера на станцию Ретонд в Компьенском лесу был доставлен тот самый железнодорожный вагон-салон, в котором 11 ноября 1918 г. немецкая делегация подписывала договор о перемирии с державами Антанты под их диктовку^[31]. Фюрер успешно вживался в им же самим придуманную роль: начинал раскручивать маховик истории в обратном направлении.

В скорой капитуляции Англии Гитлер не сомневался, но на этот раз интуиция его подвела. Тогдашний советский посол в Лондоне И.М. Майский вспоминал позже в своих мемуарах, как встретили весть о падении Франции в английском парламенте. 3 июля (опускаю детали) стало окончательно ясно, что Франция выбыла из игры, а 4 июля в палате общин выступил Черчилль. «Премьер явно волновался, – вспоминает дипломат. – Депутаты слушали его затаив дыхание. Когда Черчилль кончил, произошла сцена, которой, как говорили “старожилы” палаты, еще никогда не бывало: все члены парламента как-то сразу, повинуясь стихийному порыву, вскочили со своих мест и устроили настоящую овацию премьеру. Было видно, что у всех точно гора свалилась с плеч.

Для меня, как для посла СССР, события 3–4 июля тоже имели большое значение: они убедительно доказывали, что Англия действительно будет и дальше воевать»^[32].

Упорство Англии явилось неприятным сюрпризом для Гитлера. До него начало доходить, что расправиться с ней, как с Францией, одним ударом, увы, не получится. Во-первых, она у себя на островах – как в неприступной цитадели: ширина Ла-Манша – около 240 километров, которые контролируются самым мощным в мире военно-морским флотом и авиацией, которая не слабее германской. Как под огнем противника переправить туда армию вторжения (по расчетам требовалось не менее 40 дивизий)? Во-вторых, Англия^[33] вовсе не была просто островом у западного побережья Европы^[34], но метрополией гигантской и мощной империи, над которой, по известному присловью, «никогда не заходило солнце», и население ее составляло четверть всех жителей планеты. Вступать с ней в единоборство для Третьего рейха было чистым безумием, но отступить перед ее силой значило бы, что все его претензии на мировую гегемонию – чистое бахвальство и на самом деле «Deutschland, Deutschland» вовсе не «über alles, / Über alles in der Welt» – не констатация бесспорного факта, а всего лишь надувание щек. При этом для Гитлера было совсем уж невыносимо, что главный версальский обидчик останется безнаказанным.

Смириться с такой «пораженческой» мыслью было непросто, и Гитлер все-таки решил применить военную силу: 16 июля 1940 года он подписал директиву о подготовке операции «Морской лев» – о вторжении германской армии на Британские острова. Генеральный штаб гитлеровского Верховного командования (Oberkommando der Wehrmacht, OKW; ОКВ) занялся ее планированием, к ней основательно готовили «матчасть», даже была назначена дата вторжения – 15 сентября 1940 года.

Насколько большое значение гитлеровская верхушка и сам фюрер придавали этой операции, можно судить па записям в цитированном выше дневнике Гальдера в сентябре – октябре 1940 года. «Успешный десант с последующей оккупацией Англии приведет к быстрому окончанию войны. Англия умрет с голоду»; «Шансы на то, что удастся провести тотальный разгром Англии, очень велики. Результаты нашего воздействия на Англию потрясающи», – стенографирует Гальдер рассуждения Гитлера 11 сентября.

Примерно за неделю до вторжения германские люфтваффе начали массированные бомбардировки Лондона. Эту знаменитую акцию историки Второй мировой войны называют «большой блиц» (the blitz по-английски – бомбардировка). От 300 до 500 самолетов еженощно сбрасывали на британскую столицу до тысячи, а то и больше тысячи тонн бомб. Вы, может, подумаете, что это была подготовка к вторжению? Но в этом случае зачищали бы бомбежками от обороняющих сил место, куда планируется высадить десант, а какой безумец стал бы высаживать армию вторжения прямо в столицу? А может, немцы проводили отвлекающий маневр: здесь паника, а там высаживаются? Но и этого не было, ибо десант на самом деле не готовился! Для вооруженного броска через Ла-Манш, как рассчитали в германских штабах, не хватало ни десантных судов, ни авиации прикрытия, и операцию «Морской лев» отодвинули на неопределенное время. Так что правдоподобным остается один мотив: «наказать», заявить о своей безжалостной мощи. Дескать, смиритесь и приходите с повинной. Но – нет, не пришли.

Уже больше месяца продолжался «большой блиц», налеты совершались с немецкой пунктуальностью, англичане к ним даже в известной мере приспособились^[35], но при этом все тверже укреплялись в запоздалом, увы, но единственно правильном убеждении, что государству, вставшему на путь террора, ни в коем случае нельзя потакать, уступая его требованиям. Для гитлеровских стратегов становилось все более очевидным, что англичане сдаваться не намерены, а попытки добиться капитуляции ненавистной страны посредством террора обходятся, как говорится, себе дороже – немецких самолетов над Ла-Маншем погибало чуть ли не вдвое больше, чем английских.

По этой причине начало операции «Морской лев» военачальники рейха поначалу несколько раз отодвигали на неопределенное время, а 12 октября 1940 года в дневнике Гальдера появилась запись: «ОКВ приняло решение об отказе от операции “Морской лев”». И через день: «Свертывание операции “Морской лев” и прекращение работ по улучшению судов для десанта». Но «большой блиц» продолжили – возможно, для маскировки этого отказа, а то и просто от бессильной ярости. Только перекинулись с Лондона на другие промышленные города Англии: тысячи бомб все так же каждую ночь обрушивались на Белфаст, Бирмингем, Ковентри, Ливерпуль… Разрушений и жертв было много, но цель не приблизилась ни на йоту.

Тем не менее, вопреки очевидности, фюрер убеждал своих приближенных, что «война (имеется в виду война с Англией. – В.Л.) выиграна; доведение ее до полной победы – лишь вопрос времени» (запись в дневнике Гальдера 14 октября 1940 года).

Преждевременное анонсирование своих побед было характерной чертой Гитлера^[36], его генералы в том не отставали, но в данном случае речь не об изъянах характера фюрера, а об оценке ситуации. Если до «полной» победы оставалось так мало, почему она не была одержана раньше? Что помешало ее добиться?

Этот вопрос обсуждался в «мозговом центре» Гитлера на следующий день (15 октября 1940 г.), и вот к какому итогу пришли берлинские «мудрецы»:

«Причина стойкости Англии заключается в двойной надежде:

а. На Америку. Америка будет оказывать только экономическую помощь. США, переживающим большой спекулятивный ажиотаж (разрешение вопроса о рабочей силе, сбыт алюминия и моторов), фактом заключения Тройственного пакта сделано предупреждение. Беспокойство Америки перед перспективой ведения войны на два фронта.

б. На Россию. Эта надежда не оправдалась. Мы уже имеем на русской границе 40 дивизий. Позже будем иметь там 100 дивизий. Россия наткнется на гранитную стену. Однако невероятно, чтобы Россия сама начала с нами конфликт. “В России управляют разумные люди”.

Таким образом, обе надежды Англии оказались ложными. Однако надо найти путь, с помощью которого можно было бы добиться полной победы над Англией, не прибегая к вторжению».