В. И. Боярский
Семь месяцев бесконечности
Жана-Луи, Кейзо и теперь уже и Дахо все не было. Оставив Уилла и Джефа около нарт, я отправился по нашему следу назад, прощупывая поверхность лыжной палкой, потому что вокруг было много трещин. С вершины холма открылась картина, отнюдь не прибавившая мне оптимизма: примерно в полукилометре позади стояли нарты Кейзо, а рядом я разглядел черные точки собак и крохотную с такого расстояния бирюзовую капельку палатки. Что-то стряслось, неужели трещина?! Заметив рядом с палаткой две маленькие фигурки я немного успокоился – слава Богу, ребята целы. От палатки отделилась небольшая черная точка, которая, постепенно увеличиваясь в размерах, вскоре приобрела очертания возвращающегося профессора. Поравнявшись со мной, профессор, махнув рукой, произнес: «Абсолютно то же самое, тот же полоз и те же проблемы». Наш отчет об увиденном вызвал сочное ругательство Уилла и едва ли не столь же красноречивое молчание Джефа. Решили вернуться назад к палатке Этьенна и Кейзо, разбить лагерь и начать ремонт материальной части. Легко сказать – вернуться! На чем?! Наскоро, в четыре пары рук, связали полозья, часть груза отдали Джефу, а остальное разместили на двух импровизированных маленьких нартах, которые прицепили друг за другом. Ветер стих совершенно, было даже не очень холодно (примерно минус 20 градусов), но от долгого стояния на месте начали подмерзать ноги. Однако даже на этом коротком пути назад я успел основательно согреться, ибо все время приходилось тормозить собак, подбирая разваливающиеся по сторонам спальные мешки, не желающие размещаться на маленьких нартах, и поправляя полозья, безвольно подгибающиеся внутрь после каждого толчка или поворота нарт. Пересекли по снежным мостам несколько широких – более 5 метров – трещин. Прежде чем пустить по мосту собак, я проходил на лыжах сам, прощупывая дорогу лыжной палкой.
Примерно через час мы достигли лагеря Этьенна. Они оба были уже вплотную заняты починкой нарт. Этьенн со свойственными ему богатой мимикой и жестикуляцией в красках рассказал, как они перевернулись еще на предыдущем спуске, который нам удалось благополучно миновать. Меньшая скорость и меньший вес – это меньшие потери! Полоз их нарт выглядел не так страшно, как наш: трещина прошла от узла крепления стойки нарт вперед по середине полоза примерно на метр, так что была надежда восстановить нарты, а это уже легче.
Собравшись в нашей палатке, подвели итоги первого дня самостоятельного путешествия: актив – шесть здоровых, полных сил и энергии и имеющих едва початый запас оптимизма путешественников, тридцать шесть лохматых, сильных, сытых и поэтому имеющих непочатый запас оптимизма собак, одни целые нарты, запас продовольствия на четыре дня и горючего на неделю и менее 40 километров от второго лагеря с продовольствием; пассив – двое сломанных нарт, неустойчивая погода и обилие трещин кругом, одна из которых проходила буквально в полуметре от палатки Этьенна и Кейзо. Именно по этой причине предложение о том, чтобы вызвать самолет и получить новые нарты, не прошло, а кроме того, из чисто психологических соображений нам не хотелось прибегать к этой крайней мере. Нам казалось, что если мы с самого начала станем пользоваться поддержкой извне, то это не будет способствовать подъему духа команды и поддержанию ее престижа в глазах внимательно следящих за экспедицией людей. Поэтому решили посвятить весь завтрашний день ремонту нарт.
Утром 9 августа погода по-прежнему была неустойчивой, температура минус 16, туман. Мы с Уиллом освободили нашу палатку, оставив только примус с одной работающей горелкой – здесь должна была быть главная ремонтная база. Весь инструмент – отвертка, два перочинных универсальных швейцарских ножа и магические пассатижи Уилла, которые можно использовать в режиме сверления, а точнее «проворачивания» отверстий. Материал – уже упомянутые мной четыре разновеликих полоза, поперечные планки и моток четырехмиллиметрового нейлонового фала. Из всего этого нам предстояло соорудить нечто похожее на нарты, то есть способное, не разваливаясь, передвигаться не только само по себе, но и с грузом. Пока мы с Джефом, стоя в палатке на коленях и периодически отогревая озябшие пальцы над примусом, старательно вязали узлы, снаружи тоже не затихала работа. На белоснежной простыне «операционного стола» над опрокинутыми нартами трудилась интернациональная бригада «хирургов» из Китая и Японии, возглавляемая доктором медицины Жаном-Луи Этьенном (Франция). Фотокорреспондент из США Уилл Стигер, представляющий журнал «Нэшнл джиогрэфик», снимал рабочие моменты. Ведущий специалист в области пересадки полозьев, представитель Великобритании Джеф Сомерс, время от времени вылезая передохнуть из другого «операционного блока», подсказывал своим коллегам, как по его мнению можно продлить жизнь «больного» и сделать его более устойчивым к жизненным ухабам. Джеф предложил распилить запасные поперечные планки и закрепить их на полозьях вертикально, расположив их друг напротив друга по всей длине полоза так, чтобы концы их выступали над рабочей площадкой нарт, после чего связать эти выступающие концы веревками. Это, по мнению Джефа, должно было придать нартам дополнительную прочность в поперечном направлении. После непродолжительного консилиума совет был принят, и в результате к вечеру мы имели двое нормальных и двое укороченных нарт. Наша упряжка разделилась. Уилл взял себе семь собак и большие из маленьких нарт, я забрал оставшихся пять собак и совсем крохотные нарты. Чтобы увеличить их рабочую площадку, мы с Дахо привязали поверх поперечных планок две ориентированные параллельно полозьям лыжи.
В дневнике нашей экспедиции, который велся в США на основании получаемой по радио или через спутник информации, читаю:
«9 августа. Весь день команда работала над починкой нарт, они планируют продолжить путешествие на двух с половиной нартах до следующего самолета, который ожидается через две недели, моральное состояние команды – отличное. Труднее всего Дахо, который все еще осваивает лыжи и одновременно не прекращает сбор образцов снега – дело для этого района крайне сложное из-за малого снегонакопления. Жан-Луи продолжает сбор проб мочи. Виктор в порыве чрезмерного усердия в выполнении своей метеорологической программы разбил три термометра (преувеличено по меньшей мерс в три раза), он (то есть я) находится в очень хорошей форме – все время просыпается и встает первым, а ложится последним. Джеф очень рад возвращению в Антарктику. Он говорит: „После трех лет, проведенных вне «дома», я чувствую себя великолепно, возвратившись сюда”!»
Около 6 часов утра 10 августа поднялся ветер, началась метель. Я вылез из палатки – видимость была не более 100 метров. Учитывая обилие трещин в этом районе, решили, что двигаться при такой видимости небезопасно, поэтому до обеда сидели в палатках, пережидая непогоду. К 12 часам немного прояснилось, и мы вышли. Читаю в дневнике: «В час дня видимость была около 5 миль (8 километров), однако по-прежнему сохранялась «белая мгла». Продолжаем движение через район, изобилующий трещинами; каждый привязан страховочным поясом к нартам». Последнее относилось к идущим с нормальными нартами Джефу, Дахо, Кейзо и Жану-Луи. Мы же с Уиллом вышли из положения по-другому: он привязал страховочную веревку к передку нарт и, прикрепив другой ее конец к поясу, скользил, как воднолыжник, рядом с нартами слева от них. Мои маленькие неказистенькие нарты были полностью погребены под спальными мешками, поэтому трудно было найти место, за которое я мог бы привязать страховочную веревку. Наконец-то я его отыскал, привязав веревку к внутренней поверхности полозьев и оставив петлю длиной метра три, которую я мог закрепить на поясе позади нарт. Легкость моих нарт и нерастраченная еще сила пятерых моих собак делали нарты чрезвычайно подвижными и сложными в управлении. Это обстоятельство обнаружилось с самого старта. Когда вслед за упряжками Джефа и Кейзо стартовала упряжка Уилла, мои собаки, не дожидаясь моей команды, рванулись следом. Собаки очень переживают, когда их разделяют; одни из них проявляют это внешне (становятся раздражительными, лают без причины), а другие – переживают молча, но их состояние хорошо заметно, когда они обмениваются красноречивыми взглядами со своими бывшими напарниками и друзьями, волею обстоятельств отлученными от них. После того как мы с Уиллом разделили нашу упряжку, его собаки, идущие впереди, постоянно оборачивались (особенно на поворотах) на моих, а мои изо всех сил старались догнать своих собратьев. При этом мои явно считали, что именно их вывели из состава команды, поскольку они видели своего хозяина Уилла впереди – я же был для них человек, хотя и знакомый, но новый, и это придавало им дополнительные силы в их неистовом стремлении немедленно воссоединиться со «своей» упряжкой. В то утро я чуть было не пал жертвой этого их стремления. Рванувшись вслед за убегающей от меня упряжкой, я успел ухватиться за веревочную петлю и в тот же момент почувствовал, что проваливаюсь в трещину. Наверное, в результате интонации моего голоса несколько изменились, так как собаки, до того как-то мало обращавшие внимание на мои интонационные нюансы, резко остановились. Я лежал на животе, провалившись по пояс, снежный мост, прикрывавший трещину, вокруг меня был практически не нарушен, поэтому трудно было судить о ее размерах и направлении. Когда я, подтянувшись на веревке, выполз из трещины, то увидел позади себя аккуратно светящееся голубизной отверстие. Заглянув в него, я оценил глубину трещины как достаточную. Чтобы не испытывать далее судьбу и немного поумерить пыл собак, я оседлал нарты так, что ноги мои, несмотря на два спальных мешка подо мной, почти касались земли, и дал шпоры моим скулящим в нетерпении и тревоге за свое будущее с таким каюром, как я, скакунам. В тот день мы прошли 12 миль и разбили лагерь уже при почти ясном небе.
11 августа, шестнадцатый день. При ясной погоде и комфортной для путешествия на лыжах температуре (около минус 25 градусов) мы подошли к полуострову Черчилл. На карте Антарктиды он действительно выглядит как полуостров, горная гряда которого, вдаваясь в ледник Ларсена, разделяет ледниковые заливы Эйди и Кабинет. Качаясь на гигантских застывших ледниковых волнах залива Эйди, мы поднимались все выше и выше, пока не добрались до гребня ледяной горы, продолжавшей восточный склон гор полуострова и тянувшейся с постепенным понижением с запада на восток. Склад с продовольствием был расположен как раз на этом гребне у горного склона. Благодаря удачно найденному месту он был практически не занесен снегом, и мы заметили его часа за два до подхода.
Склад представлял собой огромный (размерами 1,5 ґ 1,5 ґ 1,5 кубических метров) ящик, сколоченный из толстой фанеры. Рядом с ним аккуратными штабелями были сложены ящики с собачьим кормом, красные канистры с бензином и синие с керосином для ламп. К ящику была прибита трехметровая дюралевая трубка, увенчанная голубым выцветшим на солнце флажком с разлохмаченными ветром краями. Среди этой безжизненной пустыни ящик этот напоминал присланный откуда-то из космических глубин дар неземной цивилизации, а мы своими радостью, энтузиазмом и едва сдерживаемым желанием посмотреть, а что же там внутри, напоминали, наверное, ребятишек, получивших наконец долгожданный рождественский подарок. Помогая и одновременно мешая друг другу, опасно размахивая топорами и ледорубами, мы с поспешностью Ипполита Матвеевича, вскрывающего двенадцатый стул, набросились на ящик. Крышка поддалась легко, и нашим взорам предстала баррикада из белых картонных ящиков, перехваченных в двух местах металлической лентой. На ящиках – а это были ящики с нашим продовольствием – толстым фломастером было написано: «Полуостров Черчилл», «Два человека – 10 дней». Прочитав эти надписи, мы окончательно убедились, что пришли именно к полуострову Черчилл. Легко было понять наше возбуждение. Еще бы, несмотря на поломку, мы пришли к складу и нашли его практически в те сроки, что и предполагали по плану. Наше и без того хорошее настроение улучшилось, когда в одном из ящиков мы обнаружили банку «черного стекла», в которой, судя по надписи и запаху, было виски. Разлив тягучий и ледяной напиток по кружкам, мы выпили за наш первый успех и, упаковав продовольствие на нарты, а также пополнив запасы горючего, продолжили маршрут.
Южный склон гребня был практически бесснежным. Чтобы как-то удержать нарты от опрокидывания и притормозить собак, мне пришлось применить старинный, известный еще со времен перехода Суворова через Альпы способ, то есть спуститься на собственном заду. Зато после спуска, благополучно достигнув ровной поверхности, мы попали в зону рыхлого глубокого снега. До 16 часов прошли еще восемь – весьма непростых – километров: идти на лыжах все время не получалось, так как приходилось периодически подталкивать нарты, вязнущие в глубоком снегу, а без лыж ноги, естественно, глубоко проваливались в снег и быстро уставали. Спустя некоторое время поверхность снова изменилась: стали попадаться участки относительно плотного снега, на которых собаки развивали прежнюю скорость. Такой рваный темп – от грузного шага до бега рысцой – изматывал: я здорово вспотел, несмотря на то что температура понизилась до 30 градусов, и с нетерпением смотрел вперед в ожидании остановки. На этот раз мы остановились в 16 часов, на полчаса позже обычного, и поэтому лагерь разбивали в глубоких сумерках. Мокрая одежда неприятно холодила спину, и я мечтал только о том, чтобы поскорее забраться в палатку. Как всегда, палатку мы поставили вместе, затем я пошел заняться собаками, возня с которыми сейчас отнимала немного больше времени, чем до нашей поломки: приходилось распрягать уже две упряжки. Нарты из-за своей легкости не могли служить надежным якорем для собак, поэтому надо было закреплять доглайн с обеих сторон с помощью ледяных якорей. Когда собаки были накормлены, уже практически в полной темноте я вернулся к палатке. Картина, которую я там застал, меня очень удивила и раздосадовала. Наша палатка, на привычное теплое гостеприимство которой я очень рассчитывал особенно сегодня, выглядела холодно и безжизненно. Спальные мешки, ящики с провиантом и прочая утварь валялись рядом с палаткой в том же положении, в котором я их оставил 40 минут назад.
Уилл возился с каким-то большим, неопределенной формы предметом, шуршащим в темноте так, как шуршит разворачиваемая на морозе ткань. Не без труда я опознал в этом предмете палатку, входившую в комплект нашего аварийного имущества. Очевидно, у Уилла что-то не ладилось, потому что, насколько я помнил из опыта гренландской экспедиции, эта палатка ставится очень быстро одним человеком. (В Гренландии нам с Уиллом пришлось провести в такой палатке одну ночь во время сильной пурги, когда поставить большую палатку было невозможно.) Что же произошло сейчас?! Какая необходимость вынудила Уилла ставить аварийную палатку в темноте, рядом с уже установленной, несравненно более комфортабельной, палаткой. Если это тренировка или проверка готовности аварийного имущества, то, как мне казалось, Уилл выбрал не самый подходящий момент. С этими вопросами я подошел к нему. Ответ меня обескуражил. Уилл заявил, что хочет провести эту ночь один в маленькой палатке, чтобы, по его словам, как следует отдохнуть. На вопрос, а чем, собственно, его не устраивает для отдыха наша «старая» палатка, он отвечал, что несколько последних ночей не мог заснуть из-за моего… храпа! Чувствуя нарастающее во мне раздражение, усугубленное голодом, усталостью и холодом, я предпочел отойти и заняться обустройством нашего «капитального дома». На душе было противно. Создавшаяся ситуация никак не хотела укладываться в голове: если спустя только каких-то полмесяца после старта мы не можем поделить на двоих большую, предназначенную для удобной и относительно комфортабельной жизни палатку, то что будет через три, пять, наконец, семь месяцев?! И потом сама мотивация этих действий Уилла в моих глазах выглядела совершенно неубедительно, поскольку со ссылкой на компетентные и особенно близкие мне источники информации я мог утверждать, что храп мой (если таковой и имеется, что тоже не всегда подтверждается этими источниками) никак нельзя отнести к разряду смертельно опасных, заставляющих людей, спящих со мной или находящихся рядом во время моего сна, выбрасываться из спальни с криками «помогите!». Втаскивая свой спальник в сиротливую полупустую палатку, я не без злорадства думал, что если бы Уилла поместить хотя бы на полночи к знаменитым советским храпунам (с некоторыми из которых – я уверен, далеко не самыми лучшими – мне много раз приходилось бодрствовать во время моих частых разъездов по всему Союзу), то он наверняка бы вел себя по-другому. Сквозь тонкую стенку палатки было слышно, как чертыхается Уилл – палатка по-прежнему не поддавалась. В конце концов мне пришлось вылезти наружу. Уилл попросил помочь ему, но тут меня прорвало, и я выложил ему все, что думаю по поводу его «сепаратистской политики», добавив, что он, по моему мнению, своими действиями подрывает самую идею «Трансантарктики» и что я знаю несколько несравненно более простых, чем установка палатки морозной ночью, способов борьбы с храпом и еще что-то, не помню точно, но выдержанное в духе ортодоксального интернационализма: вместе – так вместе, везде и во всем! Видно было, что Уилл, привыкший видеть меня охотно соглашающимся со всем, удивлен и опечален. Но я действительно в тот вечер был чрезвычайно не в духе, поэтому, предоставив ему самому бороться за воплощение своей идеи, вернулся в палатку.
Снег в поставленном на примус чайнике уже растаял, когда в палатку вместе с клубами морозного воздуха вполз заиндевевший Уилл. При дрожащем свете свечи, усугубляющем ощущение какой-то душевной усталости после всего происшедшего в этот день, состоялось наше объяснение. Уилл сказал мне, что нервное напряжение, владевшее им в последние месяцы и особенно во время перелета, сейчас потихоньку начинает спадать, однако до сих пор он не может спокойно спать, спит очень чутко, просыпаясь от малейшего шума – будь то лай собак или сопение соседа, – и поэтому никак не может восстановиться (я действительно замечал, что он довольно трудно просыпается). На этой почве у него разболелись глаза (Уилл страдает сильной близорукостью и носит контактные линзы, которые снимает каждый раз перед сном и вставляет назад утром), и ему просто необходимо поспать одному, чтобы никто не мешал, хотя бы три-четыре дня. С этими словами он как-то виновато посмотрел на меня и вдруг… заплакал. Я почувствовал себя чрезвычайно неловко.
Обняв его за плечи, я сказал, что готов сделать все что надо, чтобы помочь ему преодолеть это состояние, уговаривал его остаться в этой палатке, а сам был готов перейти спать в маленькую, но Уилл заверил, что ему достаточно того, что он сделал. Ситуация была полностью и благополучно разрешена, мы дружно поужинали и разошлись спать по своим палаткам, ибо было уже достаточно поздно. Уилл провел в этой палатке только три ночи до первой сильной пурги, затем наш экипаж воссоединился, и никакой храп был уже не в силах разделить его вновь.
12 августа, семнадцатый день. Минувшая ночь была самой холодной за все время, утром температура была минус 36 градусов, ясно. В этот день мы пересекли Южный полярный круг. После полудня я увидел справа от следа (я по-прежнему со своей маленькой упряжкой шел последним) начертанные на снегу лыжной палкой Джефа цифры 66,5°! Каким далеким в этот момент мне показался Мирный – конечная цель нашего путешествия, – расположенный тоже на широте Полярного круга, только с другой стороны Антарктиды. По поводу пересечения мы с Уиллом вечерком выпили немного бренди. У меня был еще повод выпить в этот день: именно сегодня в далеком Ленинграде все мои близкие отмечали юбилей моей тещи – праздник, святой для любого современного зятя. Вечером накануне во время очередного сеанса связи, через радистов Беллинсгаузена я передал радиограмму со стихами ко дню рождения. Привожу их здесь ввиду очевидной возможности их применения в схожих ситуациях полярными зятьями грядущих поколений:
Во мне Ваш август, пусть завьюжен,
Но Южным осенен Крестом.
И тост на дне походной кружки:
Чтоб, дай Бог, было бы не хуже
И в Юбилейном, и потом!
Надо сказать, что радиосвязь, для которой мы использовали портативный приемопередатчик системы «Томсон» – одно из последних слов НАТОвского дизайна, – все это время была очень стабильной. Жан-Луи сказал мне, что у него были определенные трудности политического характера, когда он пытался получить для экспедиции этот армейский передатчик, поскольку среди ее участников был один активный представитель Организации Варшавского Договора, то есть я. В конце концов тактические соображения уступили место стратегическим, и в результате мы оказались с великолепной радиоаппаратурой, которая не подводила нас ни разу. Помимо долгожданных радиограмм из дома, радиосвязь приносила нам и данные о наших координатах за прошедшие сутки. Координаты определялись с помощью французской спутниковой навигационной системы «Аргос». У Жана-Луи был небольшой, размерами и формой напоминающий увеличенную вдвое банку из-под растворимого кофе, радиомаяк, который он включал каждый раз перед тем, как залезть в спальный мешок. Через этот радиомаяк можно было передавать краткие сообщения (до тридцати двух знаков). Вся эта информация через американский спутник «Нимбус» поступала в Центр космической связи в Тулузе (Франция), откуда после обработки – в штаб-квартиру экспедиции «Трансантарктика» в Париже и далее по телефаксу – в офис «Адвенчер нетворк» в Пунта-Аренас. Кристиан де Мариавль, французский содиректор базового лагеря экспедиции, именуемый всеми Крике, передавал нам эти координаты во время сеанса радиосвязи вечером. Таким образом наши координаты после того, как они спустились из космоса и исколесили чуть ли не половину земного шара, становились известны нам, причем в последнюю очередь. В этом были определенные преимущества, так как даже при отсутствии радиосвязи все те, кто волновался за нас и следил за нашей экспедицией, могли получать информацию о нашем движении в виде координат и тридцати двух букв короткого сообщения о погоде и самочувствии. Координаты экспедиции на 12 августа: 66,6° ю. ш. и 63,3° з. д.
13 августа, воскресенье, восемнадцатый день. Все-таки тринадцатое число дало себя знать. С утра двигались очень споро, проходя по 5 километров в час, но в 16 часов внезапно сорвался шквал. Скорость ветра быстро увеличивалась и достигла 25 метров в секунду, началась сильная низовая метель. Имея уже небольшой опыт в установке лагеря в таких условиях, мы тем не менее едва не лишились спального мешка. Пока мы с Уиллом, стоя на коленях, занимались укрощением наружного чехла нашей палатки, ветер делал свое дело: вдруг я не то чтобы увидел или услышал – и то и другое было довольно затруднительно в такой круговерти, – а как-то почувствовал, что Уилла нет рядом, на том месте, где он только что ловил неуклюжими в толстых перчатках пальцами маленькие непослушные замки чехла палатки. Я обернулся и увидел, как Уилл, размахивая руками, преследует спальный мешок, увлекаемый ветром куда-то в сторону моря Уэдделла. Воспользовавшись секундной паузой, когда мешок, зацепившись за заструг, прервал свой полет, Уилл накрыл его. В это время подбежал я, и мы уже вдвоем поволокли против ветра сопротивляющегося беглеца. Как ему удалось убежать из-за забора из лыж и лыжных палок, построенного нами по всем правилам, было непостижимо, и поэтому мы решили ужесточить контроль за всем, что в принципе может летать.
Ветер внезапно стих. Медленно, как на фотографии в ванночке с холодным проявителем, из-за оседающей снежной мути начали прорисовываться горы, но мы решили на сегодня прекратить движение: ведь сегодня было тринадцатое и оно еще не кончилось, так что кто его знает! Да и прошли мы к этому времени достаточно – около 28 километров. Действительно, около полуночи, когда мы были уже в спальных мешках, опять задуло. Сквозь дрему я вспомнил, что, кажется, забыл привязать к нартам свою большую желтую сумку, в которой была парка, теплые штаны, рукавицы – словом, весь запас самой теплой одежды. Однако вылезать из мешка было неохота, и я подумал, засыпая, что уже не тринадцатое и, может быть, пронесет. И, действительно, пронесло… сумку мимо палатки. Я обнаружил ее отсутствие утром и очень опечалился – потеря была чувствительной. К счастью (в который раз), видимость улучшилась, и вскоре я смог различить метрах в пятистах от палатки какой-то темный предмет. Это была она! С тех пор я никогда, даже в самую штилевую и ясную погоду, не оставлял ничего не привязанным на ночь к нартам. Координаты на 13 августа: 66,9° ю. ш., 63,5° з. д.
15 августа, вторник, двадцатый день. Продолжали движение по леднику Ларсена, погода была благоприятной: 20–25 градусов мороза, ясно, однако рыхлый свежий снег глубиной до 20 сантиметров затруднял движение упряжек, особенно идущей впереди упряжки Джефа. Моим собакам, которые шли последними уже по относительно накатанной дороге, было полегче – они даже иногда поддергивали меня за страховочную веревку, прикрепленную к поясу.
Чтобы все собаки шли по накатанной колее, я запряг их цугом. Впереди шел Тим, самый опытный и мудрый из моих собак, среднего роста пес с короткой, абсолютно черной шерстью. Уилл уверял, что в его жилах есть и волчья кровь. Этого никак нельзя было сказать по его внешнему виду, однако подтвердилось при более близком знакомстве с ним. Основные черты его характера – независимость и стойкость. Помню, как в Гренландии он чуть не довел Уилла до полного исступления, когда совершенно хладнокровно, практически на наших глазах, во время короткого дневного привала разодрал последние (!) постромки. Это были его уже третьи постромки за экспедицию, и после каждого покушения на них его жестоко наказывали.
Тим переносил все экзекуции молча, не жмурясь и не приседая под опускающейся размеренно на его спину перчаткой Уилла, не убегал, и по глазам его было видно, что он отнюдь не считает себя виноватым. Устав воспитывать его «по Павлову», Уилл стал снимать постромки на ночь. Это помогало, но все-таки Тим улучил момент для нового покушения на постромки, показав тем самым, что он не сломлен. После этого случая я стал относиться к Тиму с особым уважением. Вечером, когда снимал с него злополучные постромки, обязательно хвалил его за работу (а работал он, надо сказать, очень и очень добросовестно) и одному из первых давал корм. За Тимом в паре шли Томми и Брауни. Томми, среднего роста и с небольшими характерными для лайки острыми ушами, светлосерой с бежевым оттенком шерстью и пушистым «волчьим» хвостом, отличался очень неуравновешенной психикой. Очевидно, в процессе обучения работе в упряжке он был кем-то жестоко наказан и не смог оправиться от этого страха, поэтому чрезвычайно болезненно реагировал на любое волеизъявление погонщика (даже простое повышение голоса приводило его в состояние испуга). Приближаться к нему следовало с величайшей осторожностью, не делая резких движений и, не дай Бог, с палкой в руках. Помню, как однажды утром, когда я запрягал упряжку и прикрикнул на одну из собак, Томми, приняв упрек на свой счет, рванулся в сторону и спутал все постромки, за что на этот раз досталось и ему. Томми упал на снег, зажмурил глаза и приготовился умирать. Распутывая постромки, я на мгновение оставил его без внимания, и этого было достаточно, чтобы Томми не чуя под собой ног рванул прочь. Пробежав метров двести и, очевидно, осознав, что его никто не преследует, он остановился и лег на снег. Я не пытался вернуть его, но, когда упряжка поравнялась с ним, тихо и ласково пригласил его занять свое место. Томми дал мне приблизиться и милостиво позволил надеть на себя постромки. Он был, пожалуй, самым дисциплинированным псом и очень чутко реагировал на ласку.
Его напарник Брауни, небольшой пес светло-коричневой масти, был куплен незадолго до начала экспедиции в эскимосской деревушке на севере Канады. Брауни был, пожалуй, самым молодым среди наших собак (ему не исполнилось и двух лет), а поэтому самым игривым, непослушным и бестолковым. Все довольно скромные запасы извилин, наличествующие в его небольшой остроухой башке со смешными светлыми бровями, он бескорыстно отдавал на алтарь науки: изучал все, что видели его веселые янтарного цвета глазки и чуяла аккуратная коричневая пуговка носа. Самое прискорбное было то, что он занимался этим параллельно, а главным образом вместо своей основной работы в упряжке. Нейлоновую веревку, связывающую его постромки с нартами, даже с большой натяжкой нельзя было назвать натянутой 90 процентов времени. Он все время отвлекался, не обходя вниманием ни единого клочка шерсти, лежащего на снегу, ни единого мимозно-желтого следа, оставленного идущими впереди собаками, причем каждый раз он считал своим долгом задержаться в этом месте и тоже «подписать» его – словом, толку от него было мало. Имя Брауни не сходило с моих уст практически весь день. Я пытался применять и силовое воздействие, но тщетно: Брауни оставался ученым, шалуном, фокусником, путаником – кем угодно, только не ездовой собакой. (Впоследствии именно по этой причине мы распростились с ним, отправив его с оказией на Кинг-Джордж.)
В коренной двойке работали два замечательных пса: Баффи и Пэнда. Баффи, крупная, светлая с серым подпалом, очень красивая собака, был моим старым знакомцем по гренландской экспедиции. Очень уравновешенный, поистине нордический характер не позволял ему проявлять эмоции даже в такой волнующий для всех собак момент, как кормежка. Он всегда терпеливо ждал, когда я поднесу ему чуть ли не под нос кусок корма, никогда не нарушал дисциплины, никогда не ел постромки – одним словом, был отличником по всем статьям. Однако именно ровность характера, неумение радоваться жизни и привели его в Гренландии к глубокой психической депрессии. Там, очевидно, потеряв всякий интерес ко всему, что его окружало (а надо сказать, что в Гренландии у наших собак было больше шансов и оснований для этого, ибо груз был большим, а еды не хватало), Баффи пытался покончить с собой. Об этом случае мне рассказал Этьенн, шедший тогда с упряжкой Уилла, в которой работал Баффи:
«Несколько последних дней Баффи совсем перестал тянуть нарты, выглядел подавленным и очень безразличным, поэтому я отвязал его, и он бежал рядом с нартами. Это продолжалось еще два или три дня, и я уже настолько привык видеть Баффи рядом, что как-то перестал его замечать и вот однажды, «вернувшись» в окружающий меня мир после очередного столь частого для всех нас в Гренландии погружения в самого себя, я осознал, что что-то вокруг меня изменилось… Не сразу я понял, что Баффи нет на его привычном месте слева от нарт. Я остановил упряжку. Обернувшись назад, я увидел метрах в трехстах позади на линии нашего следа темную точку. Это был он. Когда я подъехал ближе, то увидел свернувшегося клубком Баффи, который даже не поднял головы при моем приближении. Он решил навсегда остаться здесь в этих белых снегах, которые своим однообразием и бесконечностью привели его в такое состояние. Пришлось отнести его и уложить на нарты».
Помня эту особенность его характера, я внимательно следил за ним все время, но пока Баффи тянул очень усердно и вроде бы не грустил. Полной противоположностью ему был его нынешний напарник Пэнда, крупный пес несколько необычной черно-белой масти. Его темные глаза были практически неразличимы на фоне черной шерсти, и поэтому даже с близкого расстояния нельзя было понять, куда он смотрит. Но не это было главной особенностью Пэнды, кстати, названного так именно из-за своей окраски, делающей его похожим на бамбукового медведя. Этого пса отличали совершенно неукротимый оптимизм и потрясающая работоспособность. Он буквально выпрыгивал из постромок в ожидании команды «О'кэй!» и сразу же начинал тянуть с такими силой и неистовством, что можно было подумать, его ждет какое-то видное только ему одному светлое будущее. Эта его готовность к старту иногда грозила обернуться неприятностями, особенно здесь, при движении в районе трещин: Пэнда мог сорваться в любой момент и увлечь за собой всю упряжку вперед наобум, не по следу, завалиться в трещину, сцепиться с собаками из другой упряжки и еще многое натворить из самых добрых побуждений. Поэтому Пэнда был объектом моего самого пристального внимания. Иногда приходилось садиться на него чуть ли не верхом, чтобы заставить его успокоиться. Зато в довольно редкие минуты задушевной беседы Пэнда любил, поднявшись на задние лапы, положить передние мне на плечи, поскольку он был практически одного со мной роста, и облизывать меня своим шершавым языком. Вот с такой славной командой я шел на лыжах по Антарктическому полуострову в августе 1989 года. Координаты на 15 августа: 67,3° ю. ш., 64,01° з. д.
