Томас Харди (Гарди)
Старший трубач полка

Полная версия

Глава 2
Стук в дверь, и кто-то входит в дом

Мельник Лавде принадлежал к весьма древнему роду потомственных мукомолов, истоки которого терялись где-то в тумане седой старины. Предки его были современниками де Роса, Хоуарда и де ла Зуша, но из-за какой-то дурацкой оплошности имена представителей дома Лавде и заключаемые ими браки не вносились в Средние века в родословные книги, и, таким образом, история их личной жизни на протяжении этих столетий оставалась покрытой тайной. Однако было достоверно известно, что некоторые отпрыски этого рода соединились брачными узами с весьма видными представителями фермерства, и однажды был даже зарегистрирован брак с неким джентльменом – дубильщиком кож, который много лет кряду скупал у высокопоставленной знати околевших лошадей, причем все это были самые что ни на есть чистопородные скакуны, которые в зените своей славы оценивались не в одну сотню гиней за голову.

Было также установлено, что у мистера Лавде насчитывалось восемь прапрародителей и шестнадцать прапрапрародителей, и каждый из них доживал лет до шестидесяти, и каждое предыдущее поколение насчитывало этих почтенных старух и старцев все больше и больше и, в конце концов, достигало размеров весьма многочисленного клана готских кавалеров и дам, принадлежавших к сословию кэрлов или вилланов, игравшему немаловажную роль в стране и прославившемуся разнообразными подвигами на протяжении всей неписаной истории Англии. Папаша же мистера Лавде значительно повысил стоимость родового поместья, поставив новую печную трубу и прибавив парочку жерновов.

Если поглядеть на оверкомбскую мельницу с одного бока, она являла глазу самую что ни на есть деловую постройку, сползающую прямо в реку; с другого же бока это было праздное, легкомысленное сооружение, почти сплошь увитое в это время года вьюнком и не имевшее с виду ни малейшего касательства к какой-то там муке. Здание было увенчано шатровой, а не щипцовой, крышей, что придавало ему приятно округлые формы, и имело четыре печных трубы, над коими редко вился дымок; две зигзагообразные трещины в стене; несколько открытых окон, в которые прохожим видны были развешанные тут и там по стенам зеркала, отражавшие отдельные уголки дома в обратной перспективе; белоснежные кисейные занавески, развевающиеся от сквозняка; две ведущие на мельницу и расположенные одна над другой двери, из коих верхняя давала любому желающему возможность шагнуть через порог на высоте десяти футов над землей прямо в пустоту; зияющую арку, изрыгающую водяной поток, и тощего длинноносого малого, подручного мельника, выглядывавшего из дверей мельницы в тех случаях, когда это место не занимала громоздкая фигура около ста килограммов весом, то есть сам хозяин мельницы.

На внутренней стороне мельничной двери, незримые для тех, кто не заходил в дом, были нацарапаны мелом арифметические действия сложения и вычитания, первоначально почти все исчисленные с ошибками, полустертые и исправленные, с нулями, переделанными в девятки, и единицами, переправленными на двойки. Вычисления сии являлись плодом трудов самого мельника. Рядом, на той же двери, виднелись длинные ряды палочек, похожие на частокол, и нацарапанные мелом уже рукой не мельника, а его помощника, который, обучаясь в детстве счету, не успел добраться до арабских цифр.

Во дворе перед мельницей лежали два вышедших из употребления жернова, коим нашли применение, врыв их в землю. На них стояли в дождливую погоду, чтобы покурить и потолковать о делах, а в летний зной на их гладкой поверхности любила располагаться кошка. В углу сада к корявому дереву был привязан еловый шест, приобретенный мельником наряду с прочими нужными предметами на рождественской распродаже мелкого строительного материала в Деймерс-Вуде. Один конец этого шеста был прикреплен к дереву на высоте нижних веток, другой возносился примерно на высоту мачты рыбачьей шхуны, а на вершине его помещался флюгер в форме матроса с простертой вперед рукой. Когда лучи солнца освещали фигуру матроса, становилось заметно, что у него не хватает примерно трех четвертей лица, краски же с его одежды смыли дожди, сделав очевидным, что прежде, чем превратиться в матроса в синей куртке, он был солдатом в красном мундире. Фигурка эта должна была первоначально олицетворять собой Джона – одного из будущих героев нашего повествования, а затем ее преобразили в Роберта – другого нашего персонажа. Сия вращающаяся вокруг своей оси фигурка не могла, однако, надежно исполнять роль флюгера из-за близости холма, создававшего разнообразные завихрения воздуха.

Увитое зеленью и более тихое крыло дома находилось в распоряжении миссис Гарленд с дочерью, которые в летнее время вознаграждали себя за некоторую тесноту своих апартаментов, перемещаясь из дома в сад вместе со столами и стульями. В гостиной – или, если угодно, столовой – пол был каменный; обстоятельство сие вдова тщательно старалась скрыть с помощью двух постеленных друг на друга ковров, дабы не уронить достоинства семьи в посторонних глазах. Сейчас здесь протекала легкая – кусочек того, кусочек этого – трапеза, как обычно бывает, когда за столом нет ни одного плотоядного мужчины, которому только подавай да подавай, да и она уже близилась к концу, когда кто-то вошел в прихожую и, остановившись перед неплотно прикрытой дверью столовой, постучал. Это действие, вероятно, было продиктовано деликатным стремлением не обеспокоить Сьюзен – розовощекую дочку соседа, помогавшую миссис Гарленд по утрам, а сейчас стоявшую на берегу у самой воды и взиравшую на солдат, вытаращив глаза и разинув рот.

В маленькой столовой все пришло в легкое волнение – ведь самый неправдоподобный ничтожный повод может заставить учащенно биться привыкшие к уединению сердца, а их обладательниц теряться в догадках: кто бы это мог быть? Неужели какой-нибудь военный из лагеря? Нет, это невозможно. Священник, быть может? Нет, он бы не пришел в обеденный час. Верно, это глашатай моды, который путешествует с запасом мануфактуры и лучших бирмингемских серег? Нет, ни в коем случае. Он не появится раньше трех часов пополудни, да и то лишь в четверг. Но прежде чем дамы успели высказать новые догадки, посетитель сделал еще шаг вперед, и его фигура стала обозримой через ту же самую благословенную щелку, которая дала ему возможность увидеть семейство Гарленд за обеденным столом.

– О! Так это же всего-навсего сосед Лавде!

Это «всего-навсего» предстало в обличье цветущего мужчины лет шестидесяти – цветущего не только с виду или под воздействием доброй еды и горячительных напитков, хотя последние отнюдь не находились у него в пренебрежении, но вследствие несокрушимого здоровья, коим отличались многие в те времена. Словом, это был не кто иной, как уже упоминавшийся выше мельник. Сейчас его лицо было даже скорее бледным, ибо он пришел прямо с мельницы. Подвижность была самой существенной особенностью этого чрезвычайно изменчивого лица. Мясистые утолщения с двух сторон защищали подступы к его носу, глубокая борозда клала рубеж между нижней губой и торчащим вперед подбородком, и все эти бугристые неровности, словно по собственному почину и независимо одна от другой, приходили в движение по самомалейшему поводу.

Едва глаза мельника обежали покрытый скатертью стол, тарелки и блюда с едой, как им овладела неловкость, вполне естественная в человеке скромном, всегда избегавшем появляться в неуказанное время перед такой очаровательной и деликатной девушкой, как Энн Гарленд, в руках которой обыкновенные яблоки выглядели как персики, а шиллинги, получаемые от нее в уплату за муку, сверкали, как гинеи.

– Мы уже отобедали, сосед Лавде, заходите, пожалуйста, – сказала вдова, угадав причину его замешательства.

Мельник пробормотал было, что заглянет попозже, но Энн заставила его остаться одним движением губ, готовых вот-вот сложиться в благосклонную улыбку, что у нее всегда получалось как бы совсем невзначай.

Лавде стащил с головы шляпу с плоской тульей и приблизился к дамам. Не поросята и не домашняя птица, пояснил он, привели его к ним на сей раз.

– Небось вы, миссис Гарленд, как и все мы, грешные, тоже смотрели из окна на это великое множество солдат там, на холме? Так вот, один кавалерийский полк там – это энские драгуны… И мой сын Джон служит, понимаете ли, в этом полку.

Это сообщение заинтересовало дам, хотя и не произвело того впечатления, на которое, по-видимому, рассчитывал отец вышеназванного Джона. Впрочем, Энн, любившая говорить людям приятное, заметила:

– Драгуны выглядят красивее, чем пехотинцы или немецкая кавалерия.

– Да, славные ребята, – притворно равнодушным тоном произнес мельник. – Подумать только, я и не знал, что они сюда придут, а небось было во всех газетах. Да ведь старик Дерримен так долго держит у себя эти газеты, что мы узнаем новости, когда они уже у всех на языке.

Упомянутый Дерримен был проживающий неподалеку мелкопоместный помещик, прославивший себя в это тревожное военное время тем, что его племянник находился в рядах территориальной конницы.

– Мы слышали, что конница проходила вчера здесь по дороге, – сказала Энн. – Говорят, красивое было зрелище, и вид у них очень бравый.

– Э! Все же это регулярные войска, – сказал мельник Лавде, оставляя при себе более суровую критику как явно неуместную. Однако его мозг, воспламененный появлением драгун, послуживших целью его неожиданного визита, никак не хотел переключиться на разговор о территориальной коннице.

– Вот уже пять лет, как Джон не был дома, – сказал мельник.

– А в каком он теперь чине? – спросила вдова.

– Он старший трубач драгунского полка, сударыня. Он у меня хороший музыкант.

И мельник, который был добрым отцом, принялся рассказывать, что Джону пришлось-таки понюхать пороху. Он пошел и записался в армию одиннадцать лет назад, когда тут по соседству был расквартирован полк, и здорово рассердил этим отца – ведь тому хотелось, чтобы сын продолжал его дело на мельнице. Но так как парень сделал это не очертя голову – он с малолетства твердил, что хочет быть военным, – мельник решил не мешать ему идти своим путем.

У мельника Лавде было два сына, и теперь припомнили и второго: Энн заметила, что ни один из его сыновей, как видно, не был расположен продолжать дело отца.

– Да, – произнес Лавде уже менее лучезарным тоном. – Роберту, видите ли, вынь да положь, захотелось стать моряком.

– Он много моложе своего брата? – осведомилась миссис Гарленд.

Почти на четыре года, объяснил мельник. Старшему сыну, солдату, тридцать два, а младшему, моряку, двадцать восемь. Когда Боб вернется из плавания, надо будет уговорить его остаться на мельнице помогать отцу и не уходить больше в море.

– Мельник-моряк! – промолвила Энн.

– Ну, он разбирается в нашем деле не хуже меня, – сказал Лавде. – Я ведь его тоже, как и Джона, прочил на свое место. Да что это я так разболтался, – спохватился он вдруг. – Пришел-то я вот зачем – попросить вас, сударыня, и вас, Энн, голубушка, отужинать со мной и с моими друзьями чем Бог послал. Хочется мне сделать приятное моему сыночку теперь, когда он опять попал в наши края. Нельзя же, как говорится, не отметить, что сынок вернулся домой цел и невредим.

Миссис Гарленд почувствовала себя в некотором затруднении, не зная, какой ей надлежит дать ответ, и попыталась перехватить взгляд дочери, но Энн отвела глаза в сторону, ибо терпеть не могла всякого рода намеки, экивоки и подмигивания там, где следовало действовать, не размышляя, и почтенная дама, в конце концов, сказала:

– Мы постараемся прийти, ежели сможем. Вы сообщите нам, когда это у вас будет?

Конечно, он не преминет им сообщить, как только повидается с Джоном.

– Малость грязновато у нас, признаться… женщины-то ведь, вы знаете, в доме нет, а этот малый, Дэвид, тупица порядочная: разве он понимает, как надо принять гостей. Да и зрение у бедняги слабовато, нечего греха таить, и все же он отлично стелит постели и полирует ножки у стульев и у разной прочей мебели, а не то я бы уже давным-давно спровадил его отсюда.

– Вам нужна женщина, чтобы навести в доме порядок, сосед Лавде, – сказала вдова.

– Да, я бы… Да, конечно, только… видите ли… Ну и хороший же выдался денек, соседушки. Что это – слышите? Похоже, в лагере загремели горшками и сковородками. До чего ж небось они, бедняги, проголодались! Мое почтение, сударыни. – И мельник удалился.

Весь день до позднего вечера деревушка Оверкомб находилась в состоянии неописуемого волнения, вызванного появлением войск, которое было не менее увлекательно, чем вторжение иноземцев, но не сопровождалось неприятностями. Внешний вид и предполагаемые достоинства солдат подвергались горячему обсуждению. Событие это открывало для каждой девушки неограниченные возможности обожать и стать предметом обожания, а для молодых людей – возможность таких ошеломительных знакомств, перед которыми меркла потребность влюбляться. Тринадцать таких молодых людей через пятнадцать минут не задумываясь заявили, что нет ничего на свете лучше, как пойти в солдаты. Молодые дамы делали мало заявлений, но, возможно, в мыслях шли еще дальше, хотя справедливости ради следует отметить, что поглядывали в сторону военного лагеря только краешком своих голубых или карих глаз и притом с таким скромным и застенчивым видом, что большего благонравия и пожелать было невозможно.

Вечером над деревней разнеслись голоса солдатских жен. Гомон скворцов в ветвях деревьев был просто ничто по сравнению с щебетом, который они подняли. Дамы ослепляли своими нарядами, потому что отдали предпочтение яркости и пестроте перед добротностью материала. Количество красных, синих и пурпурных чепчиков, разукрашенных пучками петушиных перьев, не поддавалось исчислению. Одна дама появилась в пастушеской шляпке из зеленого подкладочного шелка с отогнутыми спереди полями, чтобы был виден также и чепчик, надетый под шляпку. Шляпка эта принадлежала когда-то жене офицера и сохранилась в общем неплохо, если не считать довольно причудливых подтеков в виде зеленых островов и полуостровов, образовавшихся в результате дождей – неизбежных спутников кочевой жизни воина. Некоторым наиболее привлекательным из этих похожих на мотыльков дам посчастливилось найти приют в деревне, и они были таким образом избавлены от необходимости жить на холме в шалашах и палатках. Это отнюдь не смягчило сердец их сестер по оружию, оказавшихся менее удачливыми: бранные слова были пущены в ход по адресу счастливиц, и те, в свою очередь, не остались в долгу. Окончания этой перебранки можно было, по-видимому, ожидать к заходу солнца.

Одну из этих пришелиц, обладательницу розового нога и сиплого голоса – в чем она, бедняжка, была, по замечанию Энн, никак не повинна, – побывавшую во многих походах и немало повидавшую на своем веку, Энн хотела даже пригласить к себе в дом, дабы поближе познакомиться с живой историей Англии и приобрести те познания, которые нельзя почерпнуть из книг и которыми эта дама, по-видимому, обладала в полной мере. Но скромные размеры помещения, занимаемого миссис Гарленд, помешали этому осуществиться, и бездомная сокровищница житейского опыта вынуждена была искать убежища в другом месте.

В этот вечер Энн легла спать пораньше. События дня, хотя и веселые, были весьма необычными, и у Энн разболелась голова. Уже собравшись лечь в постель, она подошла к окну и откинула закрывавшую его кисейную занавеску. Всходила луна. Ее лучи еще не проникли в долину, но, выглянув из-за края холма, она мягко посеребрила конусообразные вершины белых палаток. Сторожевые посты и передние палатки лагеря отчетливо выступали из темноты, но весь остальной лагерь – офицерские палатки, походные кухни, войсковые лавки и склады – еще тонул в тени, отбрасываемой холмом. Энн увидела, как на фоне светлого диска луны то появлялись, то исчезали фигурки мерно шагавших часовых. Она слышала, как пофыркивают и отряхиваются лошади у коновязей и как далеко-далеко в другой стороне рокочет море, громче поднимая свой голос в те секунды, когда волны в мерном приливе или отливе наталкиваются на выдающийся в море мыс или выступающую из воды группу валунов. Внезапно более громкие звуки ворвались в затихающую ночь: сперва они долетели из лагеря драгун, затем послышались справа – в лагере ганноверских частей, и еще дальше – на стоянке пехотинцев. Это играли вечернюю зорю. Энн не клонило ко сну, и она еще долго прислушивалась к этим звукам, глядела на созвездие Большой Медведицы, повисшее над деревенской колокольней, на луну, поднимавшуюся все выше и выше над рядами палаток, где шум и движение сменились сном и похрапыванием усталых солдат, расположившихся на ночлег каждый в своей палатке, торчавшие вверх шесты которых сверкали, словно шпили при лунном свете.

Наконец Энн, утомившись от дум, тоже улеглась в постель. Ночь текла своим чередом, все стихло в лагере, все стихло и в деревушке у подножия холма, и лишь протяжная перекличка часовых: – «Все спокойно!» – нарушала время от времени тишину.

Глава 3
Мельница становится важным центром военных операций

Мисс Гарленд пробудилась поутру со смутным ощущением, что происходит что-то необычное, и как только ей удалось стряхнуть с себя дремоту, поняла, что все это происходит – что именно, было еще не ясно – где-то неподалеку от ее окна. Доносились звуки, напоминавшие удары кирки или лопаты. Она встала с постели и, чуть-чуть приподняв занавески, глянула в окно.

Множество солдат усердно прокладывали зигзагообразную дорогу по склону холма – из лагеря на его вершине к речке за мельницей – и, судя по уже проделанной работе, принялись за нее ни свет ни заря. Солдаты работали группами – каждая прокладывала дорогу на своем участке, – и пока Энн одевалась, каждый участок уже соединился с тем, что был выше его, и с тем, что ниже, образовав зигзагообразную тропу, полого сбегавшую с вершины холма к его подножию.

Травянистый покров холма покоился на меловых отложениях, и вырубленная солдатами тропа белой лентой вилась по склону.

Вскоре отряды солдат, прокладывавших дорогу, исчезли, а на возвышенности появились драгуны и стали спускаться вниз по только что проложенному пути. Спускаясь, они все ближе подходили к мельнице, и собрались, наконец, прямо под самым окном Энн на небольшом лужке около пруда. Некоторые лошади уже, войдя в пруд в неглубоком месте пили воду, мотая головами и рассыпая брызги. По меньшей мере три десятка лошадей – часть из них с всадниками, – оказались в пруду одновременно. Животные пили жадно, поднимали голову, отряхивались и опять пили; капли холодной воды обильно стекали с их морд. Мельник Лавде поглядывал на них из-за живой изгороди своего сада, и вокруг уже собирались любопытные поселяне.

Посмотрев вверх, Энн увидела новые отряды, спускавшиеся по тропе с холма; утолившие жажду уступали им место и кружным путем, через деревню, возвращались к себе в лагерь.

Внезапно мельник, ожидания которого, как видно, наконец сбылись, воскликнул:

– Эй, Джон, сынок, доброе утро!

– Доброе утро, папаша! – прозвучало в ответ из уст ладно сидевшего на лошади драгуна, еще не спустившегося к водопою.

Лица его Энн не могла хорошенько рассмотреть, но не сомневалась, что это был Джон Лавде.

Какие-то нотки его голоса заставили ее вспомнить далекие времена, те детские годы, когда Джон Лавде был первым учеником в сельской школе и хотел учиться живописи у ее отца. Мели и омуты пруда были ему, разумеется, известны лучше, чем всякому другому в лагере, что, по-видимому, и привело его сюда, и теперь он предостерегал товарищей, чтобы они не пускали лошадей слишком близко к запруде.

Джон ушел в солдаты, когда Энн была еще подростком, и с тех пор она видела его лишь однажды, и то мельком, во время его короткой побывки. Внешне он, казалось ей, изменился мало. Солнце не раз совершило свой круг, превратив ее из подростка в девушку, Джон же за это время лишь несколько утратил свою прежнюю угловатость да лицо его покрылось загаром, который придавал ему вид чужеземца. И все же годы службы в армии не проходят даром, и мало кто догадывался, что белая куртка мельника принадлежит отцу драгуна в синем мундире.

Мельник Лавде все еще стоял в своем садике, простиравшемся за мельничной запрудой вдоль ручья и подступавшем к самой воде, и приветствовал драгун, пока не прошел последний отряд. Вишни уже поспели и пышными гроздьями висели под темной листвой. Драгуны, придерживая коней, перекликались с мельником через ручей, а он, нарвав полные пригоршни вишен, протягивал их за ограду – бери каждый, кому не лень. Солдаты въезжали в ручей там, где он, размыв берег, вплотную подступал к ограде сада, и, осадив коней, подставляли кивера или ловили пучки вишен, подцепляя их на кончик хлыста, и снисходительно посмеивались, как и подобает суровым воинам, позволившим себе принять участие в детской забаве. Беззаботно и весело протекли эти не предусмотренные военным распорядком минуты, чтобы, быть может, подобно знакомому аромату цветка, всплыть когда-нибудь, много лет спустя, в памяти раненого солдата, лежащего на поле боя в чужом краю.

Но вот и драгуны покинули пруд, а на их месте появился немецкий легион и торжественной процессией продефилировал перед Энн, словно отдавая ей должное. Эти воины отличались особенно пышными усами, а также косичками, туго заплетенными коричневыми лентами и достигавшими своими кончиками широких солдатских лопаток. И они, так же как и их предшественники, были очарованы появлением головы и плеч мисс Гарленд в маленьком квадратном окошке, как раз над самым местом их операций, и послали ей свои почтительные чужеземные приветствия в таком ошеломляющем количестве, что сия скромная девица поспешно отошла от окна и залилась румянцем в спасительном уединении между комодом и умывальником.

Когда она спустилась вниз, ее мать сказала:

– Я вот думаю: что мне надеть сегодня вечером, когда мы пойдем к соседу Лавде.

– К соседу Лавде? – переспросила Энн.

– Ну да. У него праздник сегодня. Он заходил утром: сказал, что видел сына, и они условились собраться сегодня вечером.

– Вы полагаете, что нам следует пойти, маменька? – раздумчиво спросила Энн и перевела взгляд на цветы в горшках на подоконнике.

– А почему бы и нет? – осведомилась миссис Гарленд.

– Кроме нас там ведь будут одни только мужчины, не так ли? Пристало ли нам появляться среди них?

Энн еще не оправилась от впечатления, произведенного на нее пылкими взглядами галантных гусар. А те перекликались сейчас с мельником Лавде, и голоса их долетали до ее ушей.

– Ах, что это ты так загордилась, Энн! – воскликнула вдова Гарленд. – В конце концов, мельник наш ближайший сосед и домохозяин. И разве он не таскает нам вязанки хвороста из леса и не снабжает нас овощами из своего огорода почитай что задаром?

– Это верно, – заметила Энн.

– Значит, нам негоже его гнушаться. А если неприятель высадится здесь осенью, как все предсказывают, так нам тогда одна надежда на мельника с его повозкой и лошадью. Других друзей у нас нет.

– Да, все это так, – сказала Энн. – Вот вы и пойдите к нему, маменька, а я останусь дома. Там будут одни мужчины, и мне не хочется идти туда.

Миссис Гарленд призадумалась.

– Нет, если ты не пойдешь, то и я не пойду. Ты уже подросла, стала совсем взрослой девушкой… может быть, и правда лучше на этот раз посидеть дома… Отец твой, конечно, был не из простых… – Но, высказавшись так, по-матерински, она тут же вздохнула чисто по-женски.

– Почему вы вздыхаете, маменька?

– Очень уж ты строга и непреклонна во всем, Энн.

– Что ж… давайте пойдем.

– Ну нет. Я и сама думаю, что, пожалуй, не стоит. Я, в конце концов, твердо не обещала, и мы вполне можем уклониться.

Энн же, по-видимому, и сама не вполне понимала, чего ей хочется; она не высказала своего одобрения, но не стала и возражать, а лишь в задумчивости опустила глаза, прижав руки к груди и соединив кончики пальцев.

По мере приближения вечера обе дамы стали замечать, что в крыле дома, занимаемом мельником, идут большие приготовления к пиру. Перегородку, отделявшую жилище мельника от покоев, занимаемых вдовой, отнюдь нельзя было назвать солидным сооружением: кое-где это была просто дощатая стена с прорезанными в ней проемами для дверей, – так что всякий раз, когда мельница начинала работать, это тотчас заявляло о себе и в другой, более уединенной половине дома. Как только по вечерам мельник Лавде закуривал трубку, запах дыма с завидной пунктуальностью проникал по дымоходу в комнату миссис Гарленд. И всякий раз, когда мельник разгребал угли в своем очаге, мать и дочь могли безошибочно определить состояние его духа в зависимости от того, помешивал ли он угли медленно и осторожно или орудовал кочергой что есть мочи, а когда в субботу вечером он принимался заводить часы, жужжание этого прибора служило вдове напоминанием, что ей следует завести свои. Это проникновение звуков совершалось особенно беспрепятственно там, где прихожая Лавде соседствовала с кладовой миссис Гарленд, и когда хозяйственные заботы привели Энн в это помещение, она получила полную возможность услышать, как к мельнику прибывают все новые и новые посетители и как хозяин разговаривает со своими гостями, и даже уловила обрывки фраз, не уловив их смысла – чрезвычайно забавного, судя по доносившимся раскатам хохота. Затем гости вышли из дома в сад, где расположились пить чай в большой беседке… Теперь в густой листве порой мелькало что-то пестрое, и больше из окон миссис Гарленд ничего не было видно. Когда же стало темнеть, Энн услышала, как гости направляются обратно в дом – заканчивать вечер в гостиной.

После этого шумное веселье возобновилось с удвоенной силой: громкие голоса, смех, беготня вверх-вниз по лестнице, хлопанье дверьми, звон чашек и бокалов, – пока у наиболее неприступной из соседок, лишенной общества друзей по эту сторону перегородки, не возникло искушения проникнуть в это обиталище веселья хотя бы для того, чтобы выяснить причину таких взрывов ликования и самолично убедиться, действительно ли сборище столь многочисленно, а шутки столь забавны, как это кажется со стороны.

Теперь на половине Гарлендов жизнь, казалось, совсем замерла, что по контрасту действовало особенно угнетающе. Когда примерно в половине десятого еще один дразнящий взрыв хохота не смолкал особенно долго, Энн промолвила:

– Мне кажется, маменька, вы жалеете, что не пошли.

– Скажу по чести, нам, конечно, было бы веселее, присоединись мы к ним, – ответила миссис Гарленд обиженно. – Зря я тебя послушалась и не пошла. Священник и тот заглядывает к нам лишь по обязанности. Старик Дерримен не слишком-то галантен, а больше здесь не с кем даже словом перемолвиться. Когда люди одиноки, им приходится довольствоваться тем обществом, какое у них есть.

– Или обходиться совсем без общества.

– Это противно природе, Энн, и мне просто странно слышать подобные речи из уст такой молодой девушки, как ты. Нельзя же насиловать природу… – (За перегородкой кто-то затянул песню, мощный хор подхватил припев.) – Право, у них там веселятся, как в раю, а у нас тут…

– Мама, вы сущее дитя, – покровительственным тоном заметила Энн. – Бога ради, кто вам мешает, ступайте, присоединитесь к ним.

– О нет… Теперь уже нет! – ответила мать, решительно тряхнув головой. – Теперь уже слишком поздно. Надо было идти, когда приглашали. Теперь все будут глазеть на меня как на незваную гостью, а мельник скажет, как всегда ухмыляясь во весь рот: «А! Все-таки вы решили навестить нас!»

Пока общительная, но не предприимчивая вдова продолжала таким образом коротать вечер в двух местах зараз: телом – в своем собственном дому, а душой – в гостиной мельника, – кто-то постучал в дверь, и перед миссис Гарленд предстал Лавде-старший собственной персоной. На нем был костюм, который он всегда надевал в подобных случаях: нечто, отчасти подобающее для парада, а отчасти для веселой пирушки, – и его синий кафтан, желтый в красную крапинку жилет с тремя расстегнутыми нижними пуговками, башмаки с металлическими пряжками и пестрые чулки были, на взгляд миссис Марты Гарленд, чрезвычайно ему к лицу.

– Мое почтение, сударыня, – сказал мельник, применяя более высокий образец учтивости, сообразно большей пышности своего костюма. – Только этого я никак, с позволения сказать, не потерплю. Куда ж это годится – чтобы две дамы сидели тут одни-одинешеньки, а мы под той же самой крышей веселились без них. Ваш покойный супруг, бедняга – и до чего ж красивые картинки он, бывало, рисовал! – уже давно пировал бы с нами, будь он на вашем месте. И слушать ничего не стану, вот ей-богу! Хоть на полчасика, а вы и мисс Энн должны к нам пожаловать. Джон и его приятели получили увольнительные до полуночи, и у нас там по чину все не ниже капрала, а капрал куда какой любезный и воспитанный немец… Ну и еще кое-кто из наших, из деревенских. А ежели вы, сударыня, сумлеваетесь насчет компании, так мы можем тех, кто попроще, отправить на кухню.

После такого настойчивого призыва вдова Гарленд и Энн переглянулись, уведомляя друг друга о своем согласии.

– Мы сейчас придем, через несколько минут, – улыбаясь, сказала старшая дама, и обе встали, чтобы подняться наверх.

– Ну нет, я буду дожидаться вас здесь, – сказал мельник упрямо. – А то вы еще передумаете.

Пока мамаша и дочка переодевались наверху и смеясь говорили друг другу: «Ну, теперь-то уж нам нельзя не пойти», – хотя они только к этому и стремились весь вечер, в прихожей снова раздались шаги, и мельник крикнул снизу:

– Прошу прощенья, миссис Гарленд, но тут мой сын Джон тоже явился за вами. Можно ему зайти подождать, пока вы оденетесь?

– Ну конечно, я сейчас! – прозвучал в пролете лестницы звонкий голос вдовы.

Спустившись вниз, она увидела, что где-то в глубине прихожей маячит фигура драгуна-трубача.

– Это Джон, – сказал мельник просто. – Джон, ты небось отлично помнишь миссис Марту Гарленд?

– Ну конечно, отлично помню, – ответил драгун, немного приблизившись. – Я бы непременно зашел проведать вас в прошлый приезд, да ведь у меня отпуск был всего на неделю. Как здоровье вашей маленькой дочурки, сударыня?

Миссис Гарленд ответила, что Энн чувствует себя превосходно.

– Она подросла теперь. Сейчас спустится.

В коридоре послышался стук сапог, и драгун-трубач тотчас шагнул к двери, приотворил ее, просунул голову в щель и доложил:

– Все в порядке… Они сейчас придут! – в ответ на что из темноты послышалось:

– Ничего, мы подождем.

– Это ваши приятели? – спросила миссис Гарленд.

– Да, это Бак и Джонс пришли за мной, – ответил Джон. – Можно им зайти к вам на минутку, миссис Гарленд?