ТАнтал
На холме среди одуванчиков
– Что ты делаешь? Я ведь дал тебе шанс и разделил эту игру с тобой. Неужели ты не понимаешь, насколько это важно…
Мне было невыносимо больно слышать его слова, но решение было принято. Берт захрипел, под давлением металла его плоть начала издавать чавкающие звуки, и вскоре все закончилось. Я отшвырнул окровавленную голову в туман, пересел на клавишу ESCAPE и положил на колени его ноутбук.
Учитель совершил стратегическую ошибку, которую я должен был немедленно исправить. Мировой опыт говорит о том, что нельзя разжимать кулаки и воевать сразу против всех. Поэтому я задал червям только три направления: Нью-Йорк, Вашингтон и Чикаго. Если будут разрушены эти города, то Америка оцепенеет и в глухом отчаянии падет предо мной на колени.
Я был согласен с учителем в том, что рано или поздно жизнь, какой мы ее знаем, будет уничтожена в термоядерном пекле или череде техногенных катастроф, но, в отличие от Берта, я не отказывал человеку в праве на дальнейшее существование, совсем нет. В конце концов, Homo sapiens – любимая, хоть и самая рисковая игрушка эволюции. Его главная проблема – это непомерная гордыня, за которую он был не единожды покаран, но еще более усердствовал во грехе. Новый Прометей окажет человечеству услугу и вернет ему единый язык, культуру и религию, утраченные во времена вавилонского столпотворения. На пепелище старого мира из последней искры – тысячи выживших героев-прародителей – вспыхнет новая цивилизация, лишенная атавизмов границ, рас, рабства, культурных и языковых барьеров.
Так началась моя игра.
Моя Хатико
Когда меня мучила бессонница, то, чтобы уснуть, мне нужно было словить чувство кайфа без всякой дряни. Для этого я выпускал погулять свою тень. Сперва она бесшумно выскальзывала из окна спальни на улицу, затем проползала под кустами сирени к шоссе и там забавлялась, пугая полусонных дальнобойщиков.
Так, тень частенько врывалась в свет их лупоглазых фур бесформенным клубком тьмы, внутри которого, как желток на канатиках, болталось тускло люминесцирующее око, проецирующее происходящее прямиком в мое сознание. Не раз я видел, как гримаса ужаса искажала лицо водилы за секунду до того, как фура врезалась в эпицентр густого сумрака. Через мгновение тень оказывалась внутри кабины, где обволакивала и ослепляла огорошенного работягу. Однако развлекаться на дорогах было не в моих правилах, а поскольку я всю жизнь строго придерживался определенных принципов, то еще до беды отгонял тень от водилы, и тот, отчаянно газуя, уносил фуру прочь, не замечая ни машин, ни светофоров, ни ментов, которые махали ему вслед полосатыми палками.
А в это время моя великолепная тень бесшумно перебиралась на другую сторону шоссе, и, распластавшись на захарканном и забычкованном асфальте автобусной остановки, проползала под ногами у матерящихся шлюх и растворялась в уютной тишине городского парка. Там я как заботливый хозяин ненадолго спускал ее с телепатического поводка, и она мило шалила в густых кронах дубов и тополей, гоняя юрких белок и погружая птичьи гнезда в мертвенный холод своей потусторонней сущности.
Но когда я наконец желал уснуть, то направлял тень в один из монолитных домов в центре города, где она выискивала грязных людишек, надрывно храпевших после гнусных утех. У тени был нюх на таких. Обнаружив добычу, тень запечатывала ее рот поцелуем тридахны, а затем парализовала волю и погружала рассудок в пучину первородного ужаса. Она, как дементор, питалась предсмертным отчаянием своих жертв, но иногда могла полакомиться и чем-то более материальным.
Так, изредка кому-то из жертв моей прекрасной тени в припадке безумия удавалось разорвать ее сжимающиеся кольца и дотянуться до мобилы или припрятанной под подушкой пукалкой (ха-ха). Но тень решительно пресекала эти дерзкие выходки, замораживая чересчур шуструю конечность до состояния горного хрусталя. Та откалывалась от хозяина и со звоном ударялась об пол, рассыпаясь на тысячи ледяных осколков, по которым, как улитка, скользила тень, слизывая вкусняшки.
Глядя на агонию подлецов и негодяев, которые днем поливали таких воспитанных мальчиков и девочек, как ты и я, грязью из-под колес своих черных телег, а ночью трепыхались, окутанные тенью, и пучили глаза, как барбусы на дне разбитого аквариума, мое беспокойное и немного гордое сердце наполнялось наконец сладкой дремотной негой, и я засыпал, не забыв прежде призвать тень к себе. Услышав мой призыв, она молнией проносилась сквозь спящий город и бесшумно прокрадывалась в спальню, послушно и мягко занимая свое место рядом с хозяином. Я чувствовал, что тень была предана мне, как Хатико.
Возможно, с вашей точки зрения я немного перебарщивал с грязными людишками, но, во-первых, каждый сам выбирает свою планиду, а во-вторых, я по кусочкам вырывал наше с тобой будущее из их цепкой бульдожьей хватки, а это, поверь мне, стоило их никчемных жизней. Меня вполне устраивало быть невидимым санитаром города – повелителем инфернальной Хатико. Я очень дорожил ей и боялся потерять, остаться беззащитным и беспомощным, таким же, как ты.
Однажды тень случайно нашла его в одной из квартир рыжего дома с часами на центральном проспекте. Мальчик спал в своей комнате и не проснулся, даже когда его отец издал рык, пузыря кровью из рта, опутанный кольцами моей веселящейся тени.
Нога мальчика выбилась из-под одеяла и подрагивала, а глаза непрерывно бегали под веками. Наверное, в этот момент он охотился в гвинейских джунглях или отважно сражался с флибустьерами под знойным карибским солнцем. Из его носа на подушку медленно сочилась кровь. Иногда это бывает у натур тонких и впечатлительных. Тень остановила ее ток своим ледяным дуновением.
Я сразу почувствовал, что тень мальчика сродни моей. Она дрожала и колыхалась волнами, пытаясь оторваться от маленького хозяина. Его тень была очень голодна и отчаянно рвалась на свободу, но пока еще не умела проникать в мысли хозяина. Мне стало понятно, почему мальчик спал тревожным сном – его беспокойство было отражением страданий, невольно причиняемых голодной тенью.
Глядя на ребенка, я вспомнил, как сам впервые отпустил погулять свою тень. Тогда я был старше его на несколько лет, и моя тень тоже мучила меня по ночам, пытаясь сбежать на волю. В один из дней своего сложного взросления я подрался с одноклассником, которого считал товарищем, и заработал фингал. Мне было так обидно, что ночью я никак не мог заснуть, придумывая самые изощренные способы мести.
– Отпусти меня и не пожалеешь, – донеслось тогда сквозь околесицу моих путанных темных фантазий. Меня охватил испуг, переросший в ужас от мысли о нарождающейся шизофрении.
– Ты кто? – спросил я вслух, надеясь, что если заговорить, то глюк исчезнет.
– Просто скажи, что позволяешь мне погулять, и я исполню твое самое тайное желание! – еще более явственно раздалось в голове.
Я был напуган, поэтому сделал все, о чем просил голос, и в благодарность испытал сначала физическое облегчение, а затем удивление и невероятный восторг от исполнения своего желания. Я сообразил, что раз тень исполнила мое желание, то было бы глупо ее упустить. Поэтому я призвал тень к себе и был весьма растроган, когда она безропотно вернулась ко мне.
На следующее утро я проснулся совершенно счастливым человеком в отличие от бедного одноклассника, на похоронах которого я искренне прослезился спустя несколько дней. Все-таки много хороших воспоминаний связывало меня с ним. Конечно, мне было жаль его, ведь это была всего лишь глупая ссора, и через неделю мы могли бы вполне забыть о ней. Но зато какие перспективы этот случай открывал предо мной!
Только много лет спустя, пройдя сквозь череду бессмысленных удовольствий и отточив инструментарий управления тенью, я понял свое истинное предназначение – быть ночным кошмаром грязных людишек, их фатумом, чем-то вроде Фредди с улицы Вязов, который врывается с безумной ухмылкой в их дурные сны.
Моя тень опустилась рядом с тенью мальчика и успокоила ее, поделившись своей добычей. Потом она помогла ей освободиться от хозяина, и тени стали играть друг с другом, словно кошки, и перешептываться. Я немного понимал язык теней и узнал, что ребенка зовут Павлик, ему недавно исполнилось девять лет.
Как ни странно, но я испытал радость от осознания того, что я не единственный избранный, и существуют еще равные мне в могуществе люди, а мое духовное одиночество борца-невидимки, вершащего правосудие в окутанном тьмой городке, закончилось. Я смотрел на лицо мальчика, которое теперь выглядело расслабленным и успокоенным, и обдумывал открывающиеся перед нами перспективы, пока не уснул.
Я покрылся холодной испариной, пытаясь выбраться из мучительного сна, понимая, что чужая тень настигла меня и душит, но был бессилен защитить себя без Хатико, которой почему-то не было рядом со мной. Приглушенный детский смех донесся словно издалека.
– Павлик? – произнес я. – Что ты делаешь? Разве ты не чувствуешь, что мы с тобой ближе, чем близнецы, что кто-то наверху не просто так устроил встречу двух избранных? Разве я не предложил тебе свою помощь?
Не договорив, я увидел сияние посреди тьмы и мрака, которое манило меня ароматом полевых цветов, и поплыл в его сторону.
Однако до сих пор надоедливая мысль не дает мне покоя: почему Хатико покинула меня, не защитила меня? Возможно, это была кара за трусость, которую я проявил, отказавшись от возможности дотянуться до «серьезных» людишек и сразиться в их темных дворцах с древними, как мир, азиатскими дэвами.
Цирк
Утро было ясным и прохладным, с четко очерченными тенями домов, как это бывает в южных городах.
– Не гляди на солнце, – с улыбкой сказала мама, которую я держал за руку, и прикрыла теплой мягкой ладонью мои глаза.
От моря мы вышли к привозу, а оттуда через мост свернули на дремлющую в тени старых каштанов набережную. Там я кинул звонкую копейку в окно воспитательницы, а она махнула нам вслед и выпорхнула по делам.
Вокруг ароматных цветков космей кружили журчалки-бобики. Я ловил их в кулак и выпускал, подкидывая вверх. Мы вышли на длинный широкий проспект, обрамленный с двух сторон рядами цветущих яблонь. Там мы качались на ветвях деревьев, как на качелях, ели шоколадное мороженое и смеялись, а мама обнимала меня.
В полдень сгустилась жара, и движение жизни почти замерло. Проспект обезлюдел, пропали машины и бродячие псы. Насекомые перестали жужжать и затаились в тени. Поднялся горячий ветер и стал гонять по раскаленному асфальту пылевые смерчи. Внутри зародилась тревога.
Внезапно дорога оборвалась пыльным пустырем, над которым возвышался исполинский синий шатер. Он нервно трепетал под натиском колючего ветра, который с воем врывался в его разодранное нутро. Шатер издавал низкий гул, как будто был под высоким напряжением.
Мы остановились, и мама завороженно посмотрела на шатер.
– Сынок, – произнесла она, – здесь была школа настоящих героев. Один из них был похож на актера Даля и ходил за тридевять земель в Каракорум к Великому вождю. Когда-то перед шатром был фонтан в окружении кустов сирени, мы целовались в его прохладе и глядели на мальчишек, которые бродили по пояс в воде, вылавливая монеты с его дна. Тогда мы были счастливы, и у нас зародилась мысль о тебе, мой мальчик. Когда случилась война, ты был еще совсем маленьким.
– Неправда! – воскликнул я. – Я отлично помню, как циркачи тогда вышли из шатра, а отец шел впереди, уводя их сражаться в сторону заходящего солнца!
– Ты хочешь увидеть его? – спросила мама, наклонившись к моему лицу так, что я почувствовал ее теплое дыхание, и указала рукой в сторону шатра. Я кивнул ей в ответ и быстро пошел к шатру. Подойдя к его стене, я заколебался на мгновение – мне было страшно, но затем зажмурился и вступил в одну из многочисленных трепещущих прорех.
Внутри шатра я провалился в абсолютную тьму и инстинктивно отпрянул назад, но выхода уже не было – он пропал. В шатре было холодно, сыро и удивительно тихо – он был словно изолирован от внешнего мира. Я на ощупь двинулся вперед и начал блуждать в потемках среди лавок и ступенек, больно ударяясь коленями и пальцами ног об угловатые препятствия, пока не добрался до мягкой преграды – бортика арены. Вступив на арену, я сразу споткнулся о что-то твердое и упал. Вглядываясь в черную пустоту перед собой широко раскрытыми глазами, как слепец, я ощупал препятствие и с ужасом обнаружил, что это холодное человеческое тело.
– Папа, это ты? – осторожно спросил я. Откуда-то издалека донесся надрывный смех.
На четвереньках я начал ползать по арене среди множества тел и искать отца, ощупывая пальцами рук лица мертвецов, но они казались мне одинаковыми.
– Мама! – крикнул я в отчаянии, и эхо заметалось в пустоте.
– Это школа героев! – донеслось издалека и утонуло в черной бездне.
Устав от отчаяния, я сел на мягкую подстилку арены и заплакал.
Внезапно мертвую тишину словно разрезал громкий скрипучий голос: «Кто здесь?»
Я вскочил от испуга и начал размахивать руками вокруг себя, пытаясь отпугнуть наваждение. Однако оно не развеялось, а наоборот, усугубилось – со всех сторон посыпались неразборчивые выкрики, которые в конце концов слились в один общий гул, усиленный многократным эхом. Какие-то из них можно было разобрать: «Они не любят нас и хотят погубить! Им нужно наше добро! Они снова пришли разрушить наш Цирк! Разбудите его!»
Внезапно голоса смолкли, и образовалась настолько глубокая тишина, что у меня закружилась голова, и я сел на бортик арены, закрыв уши ладонями. В этой тишине было что-то неестественное, и меня буквально сковало от смертельного ужаса, который приходит иногда в Час быка, когда в кромешней тьме вдруг прорезаются красные глаза твоего личного демона.
Сначала раздался громкий треск, словно заскрипела ржавая телега, а затем повелительный голос, заполнивший все пространство вокруг, произнес: «Помогите мне встать!»
Со всех сторон послышалось шевеление, и что-то больно ударило меня по ноге. Я понял, что это холодные и жесткие как мешки с песком тела двинулись ползком к своему вождю.
– Подведите меня к тому, кто разбудил нас!
Скрип множества тел начал приближаться ко мне, а я не мог даже пошевелиться, чтобы отступить вглубь шатра. Я понимал, что бежать все равно некуда – ступив в шатер, я оказался в ловушке.
Я почувствовал, как он навис надо мной и внимательно рассматривает меня в глухой тьме.
– Дитя, если ты хочешь иметь успех у зрителей, то должен понимать их слабости и искусно владеть магией Иллюзии, Лжи и Лицемерия, – раздалось прямо над моей головой, хрипя и присвистывая.
Я невольно вздрогнул – оцепенение постепенно проходило. Я встречал слово «лицемерие», но не помнил, где и когда, и что оно означает, поэтому промолчал и только кивнул в ответ. Нечто твердое и холодное коснулось моей головы и начало водить по ней вперед и назад. Я понял, что это облезлая костлявая ладонь неуклюже пытается гладить меня. Мои волосы застревали в торчащих суставах и наматывались на сухожилия, поэтому движения мертвой руки причиняли нестерпимую боль.
– Тебя всему научат в нашей школе героев, а я сам стану твоим учителем. Хорошо, что ты наконец вернулся ко мне, ведь ты такой же, как я, со временем станешь вождем и отомстишь за всех нас.
Вдруг рука резко рванула вверх, вырвав большой клок моих волос, и я закричал от боли. Через секунду она, обломившись как трухлявая ветвь, обрушилась на меня жестким ударом. Последнее, что я помнил, были звезды перед глазами и треск рассыпающихся костей.
Я сидел на скамье рядом с мамой среди сотен зрителей и смотрел на лошадей, которые скакали по самой кромке цирковой арены. На лошадях крепко стояли джигиты, которые широко улыбались и на скаку дарили публике воздушные поцелуи. Световые пятна прожекторов сновали по арене туда-сюда, не успевая за ловкими всадниками. Иногда они набегали на ряды зрителей, и тогда люди щурились, прикрывая глаза руками. Всем было очень весело, но было ощущение, что все ждут главного события – выступления клоунов.
Когда наконец вышли клоуны, то раздались громкие крики и хлопки, а некоторые зрители даже стали топать ногами от возбуждения. Один из клоунов отвешивал другому тумаки и смеялся над ним, а второй отшучивался, смешно брызгая струйками воды из трубочек над ушами, притворяясь, будто бы это слезы. Зрители заходились от хохота, а у меня в голове надоедливо крутилось странное слово – «лицемерие», которое отвлекало от шуток веселой пары.
После цирка мы с мамой вернулись домой. Перед сном в постели я листал любимую книжку про гуттаперчевого мальчика. Я часто представлял себя идущим по тонкому канату в напряженной тишине над бездной, внутри которой в полумраке таились сотни людей с напряженными застывшими лицами. В глубине души они с волнением ожидали моей ошибки (я это точно знаю), и в этот момент я ощущал свою власть над ними, зная, что ни за что на свете не одарю их этой тайной запретной радостью.
В ту ночь я крепко спал, и легкий ветерок из открытого окна приветливо поглаживал мою спину. Во сне я видел безлюдный город и цветущие яблони. Я и мама щурили глаза на яркое южное солнце и смеялись. Мы оба были счастливы, идя по широкой дороге к Цирку.
Планета цветов
У меня есть Планета цветов, а не какой-то там астероид с самовлюбленным цветком, как у Маленького принца. Мириады радужных цветиков-семицветиков колышутся на ветру убегающими за горизонт волнами, испуская невероятно ароматную пыльцу. Они шепчутся со мной, роняют на меня росу, обсуждают мои мысли и видения, любят меня. Своими переплетающимися корешками цветы формируют гигантскую подземную сеть, обладающую разумом любознательного и неутомимого ребенка-«почемучки», с которым я дружу.
Мне приходится делить свою планету с одним полоумным фрицем, который в Первую мировую отбился от своих и исколесил на велосипеде всю причерноморскую степь, пока неведомой дорожкой не прикатил прямиком на Планету цветов. Я встречал его несколько раз на закате солнца, когда он стоял на вершине моего холма на фоне пылающего красного диска и осматривал окрестности в бинокль. Заметив меня, он, брезгливо морщась, всегда проваливал прочь. Ничего удивительного, ведь я гол, а мой рот практически всегда набит вкусными брюшками кузнечиков. Не знаю, зачем этому фрицу была нужна почти истлевшая шинель, и чем он питался среди безбрежных цветочных полей, но только завидев меня, он корчил такую страшную рожу, будто давил пальцами слизняков. А я в ответ махал ему рукой, ведь мне-то что.
Я всегда улыбаюсь, даже когда сплю и ем, потому что живу в состоянии постоянного удивления и открытия. В трещании цикад я слышу музыку, в полете светлячков мне открывается гармония, ночной воздух дрожит от избытка рифм, и я с восторгом вдыхаю аромат его поэзии. Опровергая законы диалектики, я бесконечно счастлив тысячи лет от осознания того, что я живой и могу различать цвета радуги, есть хрустящих попрыгунчиков, смотреть на солнце, скатываться с холма, громко петь, смеяться, качаться на качелях, видеть сны и мечтать.
Мой холм целиком покрыт неувядающими одуванчиками – прекрасными сочными цветиками с приятной горчинкой. Я выбрал этот солнечный холм, потому что когда-то решил делать из одуванчиков вино, чтобы с его помощью возвращать дорогих мне людей из далекого прошлого. Но эта затея провалилась, потому что вернулись только единицы. Тогда я понял, что не всесилен даже на своей планете, и многие мои мечты и планы превратились в звездную пыль, но я кротко смирился с этим и не стал упорствовать в пустых устремлениях.
Вечерами я обычно качаюсь на качелях, вглядываясь в уходящую за горизонт сырую холодную мглу, населенную неведомыми мне существами, которая то надвигается на холм, пугая меня и цветы, то отступает. Ее сущность сродни демоническому Цирку с его мертвецами и клоунами, который пытается дотянуться до меня своими костлявыми клешнями и заставить лгать самому себе. Теперь я хорошо знаю, что такое лицемерие.