Теодор Драйзер
Титан

Глава 14
Подводные течения

Уже в первый год их вынужденного затворничества, а тем более в следующие коды, Каупервуд с предельной ясностью осознал, что значит прожить остаток своих дней в изоляции от общества, – или, по крайней мере, ограничиваться его развлечениями в окружении, постоянно напоминавшем о том, что его не считают одним из самых лучших или значительных людей, какие бы посредственные личности ни принадлежали к этом кругу. Когда он впервые попытался ввести Эйлин в высшее общество, то исходил из предположения, что какое бы скромное положение они ни занимали на первых порах, но получив признание, они сами смогут добиться блеска и популярности. Однако с тех пор, как Каупервудов стали считать отверженными, то когда у них возникало желание устроить какое-то мероприятие, им приходилось ограничиваться незначительными персонами и случайными знакомыми, – например, гастролирующими актерами и актрисами, которых приглашали на званый ужин, или певицами и художниками, которых они могли пригласить в дом после соответствующего представления. Разумеется, люди незначительного положения в обществе, такие как Хаадштадты, Хоксэмы, супруги Видера и Бэйли до сих пор дружески относились к ним и были готовы заглянуть в гости. Время от времени Каупервуд находил возможность пригласить на ужин одного из своих деловых знакомых, любителя живописи или какого-нибудь художника, и в таких случаях Эйлин неизменно присутствовала за столом. Иногда Эддисоны навещали их или приглашали в гости. Но это было беспросветное существование, и чем дольше оно тянулось, тем яснее становилось, что на этом поле Каупервуд потерпел поражение.

Насколько он мог понять, это поражение на самом деле произошло не по его вине. У него оставалось достаточно личных связей и знакомых, хорошо расположенных к нему. Если бы только Эйлин была женщиной немного иного склада! Тем не менее, он был не готов оставить ее без поддержки или в чем-то упрекать ее. Она сохранила преданность ему в тяжкие дни и месяцы тюремного заключения. Она поддерживала и ободряла его, когда он нуждался в этом. Он собирался находиться рядом с ней и наблюдать, что можно сделать потом, но длительное отчуждение от общества становилось все более невыносимым. Кроме того, он сам привлекал все большее внимание мужчин и женщин. Он сохранил друзей, которыми обзавелся на раннем этапе: Эддисона, Бейли, Видеру, Маккиббена, Рэмбо и других. Многие женщины из светского общества сожалели о его исчезновении, но не об утрате общества Эйлин. Иногда кто-нибудь решался на эксперимент и приглашал его одного, без жены. Сперва он неизменно отказывался, но потом иногда стал посещать званые ужины без ведома Эйлин.

Во время этой затянувшейся паузы Каупервуд впервые получил ясное представление об огромной интеллектуальной и духовной разнице между собой и Эйлин. Хотя он мог ладить с ней во многих отношениях, – физически, эмоционально, идиллически, – она не могла постигнуть многие вещи, которыми он занимался самостоятельно, и последовать за ним на те высоты, куда он поднимался. Чикагское высшее общество не могло служить образцом высоких качеств, но теперь он сравнивал Эйлин с лучшими представительницами женского пола из Старого Света, так как после своей финансовой победы и остракизма со стороны чикагской элиты он решил снова отправиться за границу. В Риме, в посольствах Бразилии и Японии (где он был принят благодаря своему богатству) а также при недавно образованном итальянском дворе, он мимолетно встречался с чарующими представительницами настоящих высших кругов общества: с итальянскими графинями, с английскими титулованными леди, с американками, обладавшими мощным художественным или общественным талантом. Как правило, они быстро распознавали его обаятельные манеры, его проницательность и пытливый ум, и по достоинству оценивали его исключительную натуру. Но он также всегда мог видеть холодное отношение к Эйлин. Она имела слишком пышный антураж, граничивший с безвкусием. Ее здоровая, сияющая красота была своеобразным оскорблением у более бледных и сублимированных особ, которые и сами были довольно привлекательными.

– Вот вам типичная американка, – услышал он женский комментарий на одном из тех больших придворных приемов, куда допускаются многие желающие, и куда Эйлин твердо вознамерилась отправиться. Он стоял в стороне, разговаривая с новым знакомым, – говорившим по-английски греческим банкиром, который остановился в «Гранд-Отеле», – пока Эйлин прогуливалась с женой этого банкира. Комментарий исходил от англичанки.

– Такая вычурная и самодовольная, но такая наивная! – продолжала она.

Каупервуд обернулся посмотреть. Речь шла об Эйлин, а говорившая дама, несомненно, была хорошо ухоженной, имела приятную внешность и глубокомысленный вид. Ему приходилось признать, что многое из сказанного ею было правдой, но по каким критериям можно оценить женщину вроде Эйлин? Она была никоим образом не достойна осуждения, – всего лишь полнокровное животное, переполненное любовью к жизни. Для него она была привлекательной. Очень жаль, что люди с более консервативными наклонностями так враждебно относятся к ней. Почему они не видели того, что видел он, – детский энтузиазм и тягу к показной роскоши, вероятно, происходившую из ее юности, когда она не имела возможности блеснуть в обществе, которой она жаждала и в которой нуждалась? Ему было жаль ее, но в то же время он склонялся к мысли, что теперь в социальном плане ему лучше подошла бы женщина иного рода. Если бы у него была женщина с более твердым характером, тонким художественным чутьем и умением находить правильный тон и улавливать настроения в любом обществе… насколько лучше обстояли бы его дела!

Из этой поездки он привез домой картину Перуджино, превосходные работы Луини, Превитали и портрет Чезаре Борджиа кисти Пинтуриккьо,^[14] приобретенные в Италии, не говоря о двух красных африканских вазах огромного размера, которые он нашел в Каире, высокую позолоченную опору из резного дерева времен Людовика XV, обнаруженную в Риме, два изысканных канделябра из Венеции, которые он собирался повесить на стены, и пару торшеров из Неаполя для украшения углов библиотеки. Так постепенно расширялась его художественная коллекция.

Стоит сказать, что в то время его взгляды и суждения о половом вопросе и о женщинах в целом претерпели огромную перемену. Когда он впервые встретился с Эйлин, то имел много проницательных интуитивных представлений о жизни и сексе, но главное – твердую веру в то, что он имеет право поступать так, как ему хочется. С тех пор, как он вышел из тюрьмы и снова начал восхождение к вершинам богатства и власти, то замечал много мимолетных взглядов, брошенных в его сторону; часто он сталкивался с недвусмысленными намеками на свою привлекательность для женщин. Хотя он лишь недавно стал законным супругом Эйлин, она долгие годы была его любовницей, и первое увлечение, – а оно было почти всеобъемлющим, – пошло на убыль. Он любил ее не только за красоту, но и за верное сердце и здоровый энтузиазм, но способность других женщин пробуждать в нем мгновенный интерес и даже страсть была чем-то таким, чего он не мог понять, объяснить или оценить с моральной точки зрения. Ему не хотелось ранить чувства Эйлин, давая ей понять, что его чувственные побуждения бесцельно устремлялись к другим женщинам, но так оно и было на самом деле.

Вскоре после возвращения из Европы он однажды вошел в роскошный галантерейный магазин на Стейт-стрит, чтобы купить галстук. Когда он вошел, какая-то женщина пересекла проход перед ним, двигаясь от одной витрины к другой. Она принадлежала к тому типу женщин, которыми он начинал восхищаться, хотя и в довольно отстраненном смысле, наблюдая за ними в разных местах. Она была энергичной, изящной и подтянутой, с ладной фигурой, темными глазами и волосами, оливковой кожей, маленьким ртом и немного вздернутым носом, – довольно необычная внешность для Чикаго того времени. Испытующее выражение в ее глазах свидетельствовало о жизненном опыте, и от нее исходило ощущение игривой дерзости, пробуждавшее в Каупервуде чувство мужского достоинства, желание повелевать и властвовать. На провокационно-высокомерный взгляд, который она метнула в его сторону, пронизывающим львиным взором, окатившим ее, словно пригоршней холодной воды. Это был не жесткий взгляд, но настойчивый и наполненный внутренним смыслом. Она была довольно ветреной женой процветающего юриста, поглощенного собой и своей работой. После первого взгляда она напустила на себя равнодушный вид, но немного задержалась, словно ради того, чтобы внимательно рассмотреть кружева. Каупервуд продолжал наблюдать за ней в надежде поймать второй мимолетный, но увлеченный взгляд. У него было назначено несколько встреч, которые ему не хотелось нарушать, но он достал записную книжку и написал на листке название отеля с припиской внизу: «Гостиная, второй этаж, вторник в 13.00». Проходя мимо нее, он сунул записку в ее обтянутую перчаткой опущенную руку. Пальцы автоматически сомкнулись на листке бумаги. Она все заметила и поняла. В назначенный день и час она была там, хотя он не назвал своего имени. Эта связь, хотя и очень приятная для него, продолжалась недолго. Дама была интересной, но слишком капризной.

У Генри Хаддлстоуна, одного из их соседей по первому дому на Мичиган-авеню, где они жили, однажды вечером на небольшом званом ужине он встретил девушку двадцати лет, на первых порах чрезвычайно заинтересовавшую его. Ее имя звучало не слишком привлекательна, – Элла Ф. Хабби, как он узнал впоследствии, – но сама она была вполне привлекательной. Ее главным достоинством было бойкое, смешливое выражение лица и проказливые глаза. Она была дочерью преуспевающего комиссионера на Саут-Уотер-стрит. Причина ее собственного интереса к Каупервуду была вполне естественной. Она была юной, глупой и впечатлительной, легко пленялась блеском чужой репутации, а миссис Хаддлстоун высоко отзывалась о Каупервуде, о его жене и о великих делах, которыми он занимался или собирался заняться. Когда Элла увидела его и убедилась, что он по-прежнему молодо выглядит, умеет ценить красоту и ведет себя далеко не так уж сурово, – по крайней мере, в ее отношении, – она была совершенно зачарована, и когда Эйлин отворачивалась в сторону, ее взгляд постоянно встречался с его взглядом, а его дружелюбный смех вызывал у нее восхищение. Для него было самой естественной вещью на свете сказать ей, когда они выходили в гостиную, что если она когда-нибудь окажется поблизости от его офиса, то в любой момент может зайти к нему. Его взгляд выражал заботливое понимание и был встречен благодарным и смущенным взглядом. Она пришла, и это стало началом довольно короткого романа. Девушка была занятной, но далеко не блестящей. Ей не хватило силы воли и темперамента, чтобы привязать его к себе после кратковременного праздного интереса с его стороны.

Потом он недолго встречался с другой женщиной, которую знал раньше, – с миссис Жозефиной Лидуэлл, остроумной вдовой, обратившейся к нему в первую очередь ради спекуляций на товарной бирже, но сразу же после знакомства осознавшей привлекательность флирта с Каупервудом. По типу личности она напоминала Эйлин, но была немного старше, не такой красавицей, и обладала жестким, коммерческим складом ума. Она заинтересовала Каупервуда, потому что была аккуратной, самостоятельной и осторожной. Она изо всех сил постаралась склонить Каупервуда к связи с ней, чего в итоге и добилась; ее квартира на Северной стороне была главным местом для интимных встреч. Эта связь продолжалась примерно полтора месяца. Хотя их отношения во всем удовлетворяли его, он не испытывал сильных чувств к ней. Любой, кто в его уме ассоциировался с нынешней привлекательностью Эйлин, был вынужден соперничать с ней, как и с первоначальным очарованием ее первой жены. Это было нелегким делом.

Однако в этот период светского затишья, чем-то напоминавший заключительный период его теплых отношений с первой женой, Каупервуд наконец встретил женщину, наложившую заметный отпечаток на его жизнь. Он не скоро смог забыть ее. Ее звали Рита Сольберг. Она была женой датского скрипача, довольно молодого человека, который тогда жил в Чикаго, но сама не являлась датчанкой, а он ни в коей мере не являлся выдающимся скрипачом, хотя обладал несомненным музыкальным темпераментом.

Вероятно, вам приходились видеть амбициозных мечтателей и «будущих знаменитостей», претендующих на успехи в любой области. Все это интересные люди, с безумным энтузиазмом преданные тому делу, которым они хотят заниматься. Они проявляют все внешние признаки и отличительные черты своих профессий, однако являются «медью звенящей и кимвалами бряцающими».^[15] Стоило лишь немного познакомиться с Гарольдом Сольбергом, чтобы понять, что он принадлежит к такому виду творческих людей. У него был буйный вид, с неистовым взором и волной длинных темно-каштановых волос, которые он зачесывал назад от висков, оставляя одну прядь по-наполеоновски ниспадающей на лоб. Его щеки имели почти младенческий розоватый оттенок, губы были слишком полными, красными и чувственными; нос был большим и тяжеловесным, но лишь отдаленно напоминающим орлиный профиль, а рыжие усы и брови как будто пылали вместе с его мятущейся, безрассудной душой. Его отослали из Копенгагена, где он так ничего и не добился к двадцати пяти годам, но постоянно влюблялся в женщин, не желавших иметь ничего общего с ним. В Чикаго он стал давать уроки музыки и имел скромный пансион в сорок долларов, ежемесячно присылаемый его матерью. Он приобрел несколько учеников, и благодаря некой сумасбродной экономии, которая поочередно позволяла ему хорошо одеваться и жить впроголодь или хорошо питаться и ходить в обносках, мог как-то существовать и даже окружил себя романтическим ореолом. Ему было двадцать восемь лет, когда он познакомился с Ритой Гринаф из Уичиты в шатате Канзас, и ко времени знакомства с Каупервудом Гарольду было тридцать четыре года, а его жене – двадцать семь лет.

Рита училась в Чикагском колледже изящных искусств, и на разных студенческих мероприятиях повстречалась с Гарольдом, чья игра на скрипке тогда показалась ей божественной, а жизнь состояла из сплошного искусства и романтики. Весна и озеро, залитое солнечным светом, белые паруса, несколько мечтательных прогулок и бесед в предвечерние часы, когда город плавал в золотистой дымке, – и дело было сделано. Затем последовало быстрое субботнее бракосочетание, однодневная свадебная поездка в Милуоки, возвращение в студию, теперь оборудованную для двоих, и поцелуи, поцелуи, поцелуи до тех пор, пока любовная страсть оставалась не вполне удовлетворенной.

Но жизнь не может долго продолжаться лишь на такой диете, и постепенно между ними стали возникать осложнения. К счастью, они не были вызваны острой материальной нуждой, ибо Риту нельзя было назвать бедной. Ее отец держал небольшой, но прибыльный зерновой элеватор в Уичите, и после ее внезапного замужества продолжил выделять ей деньги на содержание, хотя общая идея возвышенного искусства, живописи и музыки была для него чуждой, далекой и неопределенной вещью. Худой, скрупулезный, добродушный человек, интересовавшийся мелкими торговыми предприятиями и отлично приспособленный к довольно скудному светскому общению в Уичите, он счел Гарольда примерно таким же необычным, как взрывное устройство, и предпочитал относиться к нему с осторожностью и некоторой опаской. Но постепенно, будучи очень благожелательным, хотя и простодушным человеком, он стал очень гордиться этим и похвалялся в Уичите, рассказывая о Рите и о ее талантливом муже-музыканте. Он пригласил их к себе на лето, чтобы произвести неизгладимое впечатление на соседей, о осенью его жена, похожая на фермершу, приехала к ним, чтобы насладиться экскурсиями и зрелищами, а также чайными вечерами в художественной студии. Это было очень по-американски, – забавно, наивно и почти невероятно во многих отношениях.

Рита Сольберг принадлежала к несколько флегматичном типу женщин, – пухлая, полнокровная, с пышным телом, которому предстояло располнеть еще до сорока лет, – но пока что она была заманчиво соблазнительной. Обладая мягкими, шелковистыми светло-каштановыми волоса, и влажными голубовато-серыми глазами, со светлой кожей и ровными белыми зубами, она была преувеличенно-робкой по отношению к своим прелестям. В непринужденной, ребячливой манере она притворялась, будто не ведает о сладостной дрожи, вселяемой ее обликом в податливые мужские умы, но тем не менее хорошо понимала, что она делает, когда делала это, причем с немалым удовольствием. Она сознавала привлекательность ее гладких, округлых рук и шеи, пышность и соблазнительность своих форм, элегантность и совершенство своей одежды, или, как минимум индивидуальность и хороший вкус, которой она проявляла в выборе нарядов. Она могла взять старую соломенную шляпу, ленту, перо или розочку, и с прирожденными художественным мастерством превратить ее в дамскую шляпку, как раз подходившую для нее. Она выбирала простые сочетания белых и голубых, розовых и белых, коричневых и бледно-желтых тонов, которые каким-то образом служили отражением ее бесхитростной души, и увенчивала их широкими кушаками из коричневого или даже красного шелка, повязанными на талии, а также большими шляпами с мягкими полями, выгодно оттенявшими ее лицо. Она умела грациозно танцевать, немного пела, и с чувством, иногда даже блестяще, исполняла актерские роли, а также хорошо рисовала. Но ее искусство было основано на импровизации, и ее нельзя было назвать художницей. Самой значительной вещью были ее мысли и настроения, – неопределенные, случайные и своевольные. С традиционной точки зрения, Рита Сольберг была опасным человеком, однако по ее собственному мнению, она была лишь мечтательной и нежной женщиной.

Отчасти раздвоенное состояние ее души объяснялось тем, что Рита начинала испытывать горькое разочарование в своем муже. По правде говоря, он страдал самым ужасным недугом из всех возможных: душевной неопределенностью и неспособностью найти свое истинное призвание. Иногда он колебался, суждено ли ему стать великим скрипачом, композитором или педагогом, хотя он отказывался признавать последнее.

– Я артист! – любил повторять он. – Но как же я страдаю от своего темперамента!

«Эти псы! Эти свиньи! Эти тупые коровы!» – так он разорялся о других людях. Качество его исполнения было чрезвычайно неровным, хотя иногда оно приближалось к утонченности, нежности и остроте проникновения в тему, что приносило ему некоторое признание. Но как правило, оно соответствовало хаотическому состоянию его собственного ума. Он играл яростно, исступленно, с необузданно страстной жестикуляцией, лишавшей его всякого контроля над собственной техникой.

– О, Гарольд! – поначалу экстатически восклицала Рита. Потом она стала более сдержанной.

Жизнь и карьера действительно должны куда-то двигаться, чтобы быть достойными восхищения, но Гарольд на самом деле никуда не продвигался. Он преподавал, неистовствовал и скорбел о своей доле, но, как обнаружила Рита, неизменно кушал три раза в день и временами проявлял чрезмерный интерес к другим женщинам. Стать пределом мечтаний для единственного мужчины было лучшим, что Рита могла посчитать достойным для себя, но с годами, когда Гарольд начал изменять ей, – сначала в мыслях и чувствах, а потом и вполне конкретно, – ее настроение стало опасным. Она вела счет его увлечениям: сначала его музыкальная ученица, потом студентка художественного колледжа, и наконец, жена банкира, в чьем доме Гарольд играл на званом ужине. Рита становилась все более угрюмой и замкнутой, что сопровождалось неохотными и подобострастными раскаяниями Гарольда, слезами, бурными и страстными примирениями, а затем все повторялось снова. Что тут поделаешь?

Рита больше не ревновала Гарольда и утратила веру в его музыкальные способности. Но она была расстроена тем, что ее прелестей оказалось недостаточно, чтобы он стал равнодушен ко всем остальным. Это было оскорблением для ее красота, а она оставалась красивой. Она была полнотелой, не такой высокой, как Эйлин, но с более округлыми, пухлыми и мягкими формами и по-своему более соблазнительной. Физически она не была слишком бойкой или энергичной, но ее глаза, губы и подвижный склад ума обладали странной притягательностью. В интеллектуальном отношении она значительно превосходила Эйлин и обладала гораздо более точными и обширными знаниями о живописи, музыке, литературе и текущих событиях; в том, что касалось романтики, она была гораздо более загадочной и привлекательной. Она многое знала о цветах, драгоценных камнях, птицах, насекомых, литературных персонажах и о прозе и поэзии в целом.

Когда Каупервуды познакомились с Сольбергами, Гарольд все еще имел студию в «Нью-Артс-Билдинг», и все казалось безмятежным, как майское утро, кроме самого хозяина. Он находился в дрейфе, не в силах причалить к определенному берегу. Знакомство произошло во время чайной вечеринки у Хаадштадтов, с которыми Каупервуды сохраняли дружеские отношения, и Гарольд играл на скрипке. Эйдин, чувствовавшая себя одинокой, увидела возможность немного порадовать себя и пригласила Сольбергов, которые теперь были выше среднего уровня для музыкальных вечеров в ее доме. Они приехали.

Каупервуд с первого взгляда вынес точное суждение о Сольберге.

«Беспорядочный, эмоциональный темперамент, – подумал он. – Вероятно, не может найти себе подходящее место из-за непостоянства и нехватки практических навыков».

Но в некотором смысле, Сольберг даже понравился ему. Скрипач представлял собой интересный художественный типаж, вроде персонажа старинной японской гравюры. Он любезно принял его.

– Миссис Сольберг, я полагаю? – с чувством заметил он, быстро уловив намек на неспешный ритм и простодушный вкус, сопровождавший ее появление. Она была одета в скромное бело-голубое платье с маленькими синими резинками над кружевными оборками, оттенявшими цвет кожи. Ее руки и шея были прелестно матовыми и обнаженными. Взгляд бегал по сторонам, но ее глаза были младенчески влажными и округленными, как будто она все время чему-то удивлялась.

– А знаете, – обратилась она к нему, округлив губы и немного выпятив их, как ей было свойственно в особых случаях, – я думала, что мы никогда не доберемся сюда. На Двадцатой Улице случился пожар, – (она растягивала слова и глотала согласные, так что у нее выходило «Двацатой» и «пажаар»), – и все пожарные бригады собрались вокруг. Столько искр и дыма! И языки пламени, вырывающиеся из окон! Огонь был темно-красным, – почти оранжевым и черным. Очень красиво смотрится, вы так не думаете?

Каупервуд был очарован.

– Да, разумеется, – благодушно произнес он, выбрав покровительственный, но сочувственный тон, которым легко мог пользоваться при случае. Ему казалось, что миссис Сольберг могла бы стать его обворожительной дочерью, – она была такой застенчивой и аппетитной, – однако он смог разглядеть ее четкую индивидуальность. Ее руки и лицо показались ему прекрасными. Со своей стороны, миссис Сольберг увидела элегантного волевого, невозмутимого мужчину, – как она предполагала, очень способного, – с ярко сияющими проницательными глазами. Она подумала, как сильно это отличается от Гарольда, который никогда не добьется ничего особенного, даже не станет известным музыкантом.

– Я очень рада, что вы принесли скрипку, – между тем сказала Эйлин Гарольду, который находился в другом углу комнаты. – С нетерпением жду, когда вы поиграете для нас.

– Очень мило с вашей стороны, – ответил Гарольд с густым, но приятным скандинавским акцентом. – У вас замечательный дом: столько прекрасных книг, нефрита и хрусталя.

Когда Гарольд хочет кому-то польстить, он становится вкрадчивым и покладистым, подумала Эйлин. Ему нужна сильная, предпочтительно богатая женщина, которая могла бы позаботиться о нем. Он был похож на буйного, непоседливого подростка.

После того, как были поданы закуски, Сольберг исполнил скрипичную композицию. Каупервуда заинтересовал вид его стоящей фигуры с устремленным в пространство взглядом и взлохмаченными волосами, но гораздо больше его интересовала миссис Сольберг, на которую о то и дело поглядывал. Он наблюдал за ее пальцами, перебиравшими клавиши, смотрел на ее руки и ямочки на локтях. Что за восхитительный рот, подумал он, и какие светлые, мягкие волосы! Но больше всего его привлекало настроение ее игры, – та приглушенная нежность, которая проникала в его душу и заставляла его симпатизировать ей и даже ощущать некоторую страсть к ней. Такие женщины ему нравились. Она была чем-то похожа на Эйлин шесть лет назад (теперь Эйлин было тридцать три года, а миссис Сольберг двадцать семь лет), но Эйлин всегда была более энергичной, иногда грубоватой и не такой мечтательной. Наконец, он пришел к выводу, что миссис Сольберг напоминает ему переливчатую внутреннюю створку устричной раковины из южных морей, – теплую, красочную и изысканную. Нигде в светском обществе ему не встречались женщины, похожие на нее. Она была захватывающей, чувственной и прекрасной. Он не сводил с нее глаз, пока она не осознала, что он смотрит на нее, и тогда послала ему ответный взгляд, немного изогнув брови и приподняв краешки губ. Каупервуд был пленен ею. «Насколько она податлива? – думал он. – Означает ли эта слабая улыбка нечто большее, чем обычную светскую учтивость?» Вероятно, нет; но может ли столь богатый и полноценный темперамент откликнуться на его собственные чувства? Когда она закончила играть, он дождался удобного момента и спросил:

– Не желаете ли осмотреть художественную галерею? – он предложил ей руку. – Вы любите живопись?

– Знаете ли, одно время я думала, будто стану великой художницей, – уклончиво отозвалась миссис Сольберг, – очень заманчиво, подумал он, потому что она была хорошенькой. – Ну, разве не смешно! Однажды я послала отцу один из моих рисунков с надписью «Тому, кому я обязана всем, что имею». Вам стоило бы увидеть тот мой рисунок и убедиться, как это забавно.

Она тихо рассмеялась.

Каупервуд внезапно испытал новый интерес к жизни. Ее смех для него был так же приятен, как дуновение летнего ветерка.

– Посмотрите, – мягко сказал он, когда они вошли в комнату, озаренную мягким сиянием газовых рожков. – Вот Луини, купленный прошлой зимой.

Это был «Мистическое бракосочетание св. Катарины». Каупервуд помедлил, пока она изучала выражение неземного блаженства на изнуренном лице святой девы.

– А здесь, – продолжал он, – находится величайшее приобретение, сделанное мною до сих пор.

Они стояли перед мастерским портретом Чезаре Борджиа работы Пинтуриккьо.

– Какое странное лицо! – простодушно заметила миссис Сольберг. – Я не знаю ни одного другого художника, который бы написал его портрет. Здесь он сам похож на художника, не правда ли?

Ей не приходилось читать историю сатанинских похождений этого человека, и до нее доходили лишь слухи о его преступлениях и махинациях.

– В своем роде, так оно и было, – улыбнулся Каупервуд, хорошо знакомый с жизнеописанием Чезаре Борджиа, а также его отца, папы Александра VI, которое в свое время и послужило основанием для покупки. У него лишь недавно появился интерес к деяниям Чезаре Борджиа. Миссис Сольберг едва ли уловила лукавый юмор, заключенный в его словах.

– Ах да, и вот портрет миссис Каупервуд, – заметила она, повернувшись к картине Ван Бирса. – Он выдержан в светлых тонах, не так ли? – с важным видом произнесла она, но даже эта невинная надменность понравилась ему. В женщинах ему нравился крепкий дух и некоторая самонадеянность. – Что за роскошные цвета! Мне нравится идея сада и облаков.

Она отступила назад, и Каупервуд, интересовавшийся только ею, оценил линию ее спины и профиль лица. Какая согласованная гармония линий и оттенков! «Где каждое движение играет и поет», – хотелось добавить ему, но вместо этого он сказал:

– Это было в Брюсселе. Облака и вазу на стене художник добавил потом.

– Думаю, очень хорошо, – заключила миссис Сольберг и отошла в сторону.

– А как вам этот Израэльс?^[16] – спросил он, имея в виду картину «Скудная трапеза».

– Мне нравится, – просто ответила она. – А также вот это полотно Бастьен-Лепажа,^[17] – (она имела в виду «Кузницу».) – Но мне кажется, что ваши старые мастера выглядят гораздо интереснее. Если вы сможете достать еще, то наверное, их нужно будет выставить в отдельной зале. Вам так не кажется? Но насчет вашего Жерома у меня невысокое мнение.

Она манерно растягивала слова, что казалось ему необыкновенно привлекательным.

– Почему? – поинтересовался Каупервуд.

– Ну, вам не кажется, что он довольно искусственный? Мне нравится цвет, но женские тела слишком совершенны. Хотя выглядит очень мило.

Каупервуд мало верил в женские способности помимо их ценности как предметов искусства; однако тогда, именно в тот момент женщина подарила ему сладостное озарение, обострившее его собственное восприятие. Он понимал, что Эйлин не в состоянии сделать такое емкое и обоснованное замечание. Сейчас его жена была не такой красавицей, как эта женщина, – не такой обманчиво-простодушной и наивной, не такой очаровательной и вместе с тем умной. Муж миссис Сольберг, расчетливо подумал он, является напыщенным глупцом. Проявит ли она интерес к нему, Фрэнку Каупервуду? Сможет ли такая женщина уступить его обаянию на любом основании, кроме развода и повторного брака? Он задавал себе этот вопрос. Со своей стороны, миссис Сольберг думала о том, каким сильным бал этот мужчина во всех отношениях, и как близко к ней он находился. Она ощущала его интерес, поскольку часто наблюдала такие же симптомы у других мужчин и понимала, что они означают. Она сознавала притягательность своей красоты, и хотя она кокетничала так же искусно, как и дерзала, но предпочитала держаться отстраненно, полагая, что вряд ли найдет такого мужчину, который смог бы оценить ее по достоинству. Но Каупервуд… ему была нужна более одухотворенная женщина, чем Эйлин, думала она.