Теодор Драйзер
Титан
– Мы еще не покончили с этими мошенниками, – с торжествующим видом однажды заявил он Каупервуду. – Они будут сражаться с нами в судах. Впоследствии они могут объединить усилия. Они взорвали мой газгольдер; то же самое может произойти и с нами.
– Пусть попробуют, – сказал Каупервуд. – Мы тоже умеем взрывать и судиться. Мне нравятся судебные иски. Мы свяжем их по рукам и ногам, так что они будут умолять о пощаде.
Его глаза довольно блестели.
Глава 9
В поиске победы
Между тем светские дела Эйлин понемногу продвигались вперед. Хотя было очевидно, что они не будут сразу же приняты в высшем обществе, – да этого никто и не ожидал, – также было ясно, что их нельзя полностью игнорировать. Нескрываемые теплые чувства Каупервуда по отношению к его жене во многом обеспечивали гармоничную атмосферу у него на работе. Хотя многие считали Эйлин довольно самоуверенной и грубоватой особой, в руках такого сильного и способного мужчины, как Каупервуд, она была вполне приемлемой для общения. Такого мнения, к примеру, придерживались миссис Эддисон и миссис Рэмбо. Маккиббен и Лорд испытывали сходные чувства. Если Каупервуд любил ее, а это казалось несомненным, то он должен был успешно «вышколить» ее. И он действительно любил ее, хотя и на свой манер. Он не мог забыть, как превосходно она относилась к нему в былые дни, когда, хорошо зная о его домашних обстоятельствах, о его жене, детях и о возможном противодействии членов его семьи, она отбросила все условности ради его любви. Как свободно он отдавала свою любовь! В ней не было никакой мелочности и привередливости, щепетильных придирок и претензий. Он с самого начала был «ее Фрэнком», и он до сих пор остро чувствовал ее стремление быть рядом с ним и принадлежать ему, помогавшее выжить в эти ужасные и прекрасные дни. Она могла ссориться, суетиться, спорить, подозревать и обвинять его в заигрывании с другими женщинами, но легкие отклонения от нормы в его случае не беспокоили ее, – по крайней мере, она сама так утверждала. У нее не было никаких доказательств, а в сущности, и оснований для подозрения. По ее словам, она была готова простить ему что угодно, если только он будет любить ее.
– Ты просто дьявол, – игриво обращалась она к нему. – Я же тебя знаю! Я вижу, как ты шаришь глазами из стороны в сторону. Полагаю, это из-за той хорошенькой стенографистки, которую ты держишь в своем офисе.
– Не глупи, Эйлин, – отвечал он. – И не надо быть такой грубой. Ты прекрасно знаешь, что я не буду заводить шашни со стенографисткой. Работа – не место для подобных вещей.
– Ах, вот как? Не считай меня дурочкой; я тебя знаю. Тебе сойдет любое укромное местечко!
Тогда он смеялся, и Эйлин присоединялась к нему. Она ничего не могла с собой поделать, потому что любила его. В ее нападках не было никакой ожесточенности. Очень часто после таких инцидентов он держал ее в объятиях, нежно целовал и приговаривал: «Кто моя милая большая крошка? Кто моя рыжеволосая куколка? Ты действительно так сильно любишь меня? Тогда поцелуй меня». Страсть, владевшая ими, была почти языческой. Пока внешние дела и обстоятельства не отдалили их друг от друга, он даже не мог надеяться на более сладостный контакт с другим человеческим существом. Между ними не возникало пресыщенности, грозившей перерасти в мрачное отвращение. Она оставалась физически желанной для него. Он всегда мог быть с ней искренним, нежным и даже поддразнивать ее, ибо она не оскорбляла его интеллект чопорными или консервативными представлениями. Какой бы влюбленной и глуповатой она ни была в некоторых отношениях, она могла выдержать прямую критику или поправки. Она могла делать интуитивные и расплывчатые предложения о том, что будет хорошо для них обоих. В наибольшей степени их мысли были сосредоточены на чикагском обществе, на новом доме, подряд на строительство которого уже был оформлен, и на том, что следует предпринять, чтобы расширить круг их знакомств и упрочить их положение. Эйлин думала, что жизнь еще никогда не представала перед ней в таком радужном цвете. Иногда все выглядело слишком прекрасным, чтобы оказаться правдой. Ее Фрэнк был таким любящим и очаровательным, таким щедрым! У нее не было ни малейших подозрений на его счет. Путь даже он иногда изменяет ей, – что с того? Он остается духовно преданным ей, и до сих пор не было ни одного случая, когда бы он подвел ее. Хотя ей было кое-что известно из прежнего опыта, она не представляла, с какой невозмутимостью он мог лгать или протестовать в подобных делах. Но тем не менее, он любил ее и до сих пор ни в малейшей степени не изменял этому чувству.
Каупервуд инвестировал около ста тысяч долларов в свои начинания с газовыми компаниями и был уверен в блестящих перспективах; его концессии оставались действительными в течение двадцати лет. К тому времени ему будет около шестидесяти лет, и он, возможно, выкупит свои активы, объединит их или продаст старым компаниям с огромной прибылью. Будущее Чикаго складывалось в его пользу. Он решил инвестировать не менее тридцати тысяч долларов в картины, если найдет подходящие, и заказать портрет Эйлин, пока она остается такой красавицей. Произведения искусства снова стали предметом его страстного увлечения. У Эддисона было четыре или пять хороших картин, – Руссо, Грёз, Вауэрман и один Лоуренс[8] – собранных Бог весть откуда. Говорили, что у владельца отеля, торговца недвижимостью и мануфактурой по фамилии Коллард, есть поразительная коллекция. По словам Эддисона, король торговли скобяными товарами Дэвис Траск был страстным коллекционером. Каупервуд знал о многих богатых домах, где начинали коллекционировать живопись. Значит, и ему пора этим заняться.
После оформления концессий Каупервуд посадил Сиппенса в собственном офисе и временно передал ему бразды правления. Небольшие арендованные офисы с клерками появились в тех районах, где развернулось строительство газовых предприятий. Старые компании подали всевозможные иски с целью запрета, аннулирования или ограничения концессий, но Маккиббен, Стимсон и генерал Ван-Сайкл сражались с ними с доблестью и упоением троянских воинов. Это было во всех отношениях приятное зрелище. Пока что еще никто по-настоящему не знал о наступлении Каупервуда в Чикаго. Его считали очень незначительной фигурой. Его имя даже не упоминалось в связи с этой деятельностью. Других людей ежедневно прославляли и восхваляли, что вызывало у него некоторую зависть. Когда же взойдет его звезда? Безусловно, уже скоро. Поэтому в июне они отправились в свое первое заграничное путешествие, – радостные, богатые, бодрые духом и в расцвете сил, – твердо намеренные получить полное удовольствие от поездки.
Это было замечательное путешествие. Эддисон был настолько любезен, что телеграфировал в Нью-Йорк и распорядился доставить цветы для миссис Каупервуд, когда она поднимется на борт. Маккиббен прислал путеводители. Каупервуд, не рассчитывавший на то, что кто-то пришел цветы, сам заказал две великолепные корзины, которые прибавились к корзине Эддисона и теперь, вместе с прикрепленными открытками, ожидали их в вестибюле на главной палубе. Несколько важных лиц, сидевших за капитанским столом, сами подошли к Каупервуду. Они получили приглашения на вечеринки с карточными играми и на закрытые концерты. Однако плавание выдалось бурным, и Эйлин страдала от морской болезни. Ей было трудно показаться себя с лучшей стороны, поэтому она большей частью не выходила из каюты. Она держалась очень надменно и отстраненно со всеми, кроме немногих, кто прислушивался к ней и не говорил лишнего. Она начала чувствовать себя очень важной особой.
Еще до отъезда она почти исчерпала ресурсы заведения Терезы Донован в Чикаго. Нижнее белье, ночные пижамы, костюмы для прогулок, костюмы для выездки, вечерние туалеты, – всего этого у нее было в изобилии. При себе она имела шкатулку с драгоценностями на сумму не менее тридцати тысяч долларов. Ее туфли, чулки, шляпы и прочие дамские аксессуары не поддавались подсчету, и это давало Каупервуду основание гордиться ею. Она обладала способностью жить на широкую ногу. Его первая жена была бледной и довольно худосочной, в то время как Эйлин буквально лучилась физической энергией жизни. Она напевала, жестикулировала, прихорашивалась и позировала. Некоторые люди чужды самоанализу или размышлению о прошлом. Земля с ее долгой историей для Эйлин была лишь ориентиром, смутным представлением. Возможно, она слышала о существовании динозавров и летающих рептилий, но это в любом случае не произвело на нее глубокого впечатления. Кто-то сказал или продолжал утверждать, будто люди происходят от обезьян, что было полным абсурдом, хотя и могло оказаться правдой. Зеленые водяные валы, грохочущие в открытом море, подразумевали некую безмерность и ощущение ужаса, но это не имело ничего общего с той безмерностью, которая существует в сердце поэта. Корабль был надежным и безопасным; сам капитан в голубом мундире с латунными пуговицами говорил ей об этом, когда они сидели за столом, и она безоговорочно верила ему. Кроме того, рядом с ней постоянно находился Каупервуд, следивший за ситуацией в целом, предусмотрительно управлявший ходом жизненного спектакля и помалкивавший об этом.
В Лондоне рекомендательные письма Эддисона, принесли несколько приглашений в оперу, на званый ужин, на уикэнд в Гудвуде и так далее. Коляски, кэбы и фаэтоны всегда находились в их распоряжении. В конце недели они получили приглашение на экскурсию по Темзе в жилой яхте. Хозяева-англичане, рассматривавшие это как финансовое приключение и благоразумное распоряжение капиталом с видами на будущее, были вежливы и любезны, но не более того. Со своей стороны, Эйлин проявляла неустанное любопытство. Она обращала внимание на слуг, их манеры и ливреи. Вскоре она начала думать, что Америка далеко не так хороша, как ей казалось раньше; там не хватало многих вещей.
– Эйлин, в предстоящие годы мы с тобой собираемся жить в Чикаго, – увещевал ее Каупервуд. – Не сходи с ума. Разве ты не видишь, что эти люди равнодушны к американцам? Если бы мы решили поселиться здесь, то они бы не приняли нас, – во всяком случае, не сразу. Мы всего лишь проезжие чужеземцы, которых развлекают из вежливости.
Каупервуд все это видел и хорошо понимал. Эйлин вела себя, как избалованный ребенок, но с этим ничего нельзя было поделать. Она одевалась и переодевалась. Англичане глазели на нее в Гайд-парке, где она ездила верхом и управляла экипажем, в гостинице «Кларидж», где они остановились, и на Бонд-стрит, где она совершела покупки. Английские женщины, большинство из которых были сдержанными, чрезвычайно консервативными и невзыскательными в своих вкусах, возводили глаза к небу. Каупервуд ощущал двусмысленность положения, но ничего не предпринимал. Он любил Эйлин и довольствовался ее красотой, – по крайней мере, в настоящее время. Если он мог обеспечить ей более или мене достойное положение в чикагском обществе, для начала этого было достаточно. После трех недель очень активной жизни, когда Эйлин отдала должное старинным и почтенным красотам Англии, они отправились в Париж.
Здесь Эйлин загорелась детским энтузиазмом.
– Ты знаешь, – с серьезным видом обратилась она к Каупервуду на второе утро, – англичане совершенно не умеют одеваться. Я думала, что они умеют, но там даже самые большие модники копируют французов. Взять, к примеру, тех людей, которых мы видели вчера вечером в Café d’Anglais. Я не видела ни одного англичанина, который мог бы сравниться с ними.
– Дорогая, у тебя экзотические вкусы, – отозвался Каупервуд, с довольным интересом наблюдавший за ней, пока он завязывал галстук. – Все французские модники и модницы расфуфырены в пух и прах. Думаю, некоторые из молодых парней носят корсеты.
– И что с того? – воскликнула Эйлин. – Мне это нравится. Если ты хочешь быть модным, почему бы не быть чрезвычайно модным?
– Мне известна эта твоя теория, дорогая, – сказал он. – Но в любом деле можно перегнуть палку. Существует такая вещь, как ненужные излишества. Тебе приходится идти на компромиссы, даже если ты не выглядишь так блистательно, как могла бы. Нельзя слишком вызывающе отличаться от твоих соседей, даже в правильную сторону.
– Знаешь, что? – она остановилась и посмотрела на него. – Я думаю, что со временем ты станегт очень консервативным, прямо как мои братья.
Она подошла ближе и прикоснулась к его галстуку, потом пригладила ему волосы.
– Что же, один из нас должен стать таким ради блага семьи, – с полуулыбкой заметил он.
– Впрочем, я не так уверена, что это будешь ты.
– Сегодня прекрасный день. Смотри, как красиво смотрятся эти статуи из белого мрамора. Куда мы отправимся, – в Клюни, в Версаль или в Фонтенбло? Сегодня вечером мы собираемся посмотреть на Сару Бернар.[9]
Эйлин была на седьмом небе от радости. Так прекрасно было наконец отправиться в путешествие с настоящим мужем!
В этой поездке вкус Каупервуда к настоящим произведениям искусства и его решимость обладать ими возродились в полной мере. Он познакомился со влиятельными художественными дилерами и галеристами в Лондоне, Париже и Брюсселе. Его представление о великих мастерах и старых школах живописи значительно расширилось. От одного из лондонских дилеров, который сразу же распознал в нем вероятного будущего заказчика, он получил приглашение осмотреть вместе с Эйлин некоторые частные коллекции. То здесь, то там, он мимолетно знакомился с художниками, такими как лорд Лейтон, Данте Габриэль Россетти или Уистлер, которым его представляли как «заинтересованного иностранца». Эти люди видели перед собой только сильного, вежливого и консервативного человека. Каупервуд умел распознавать чувственный эгоцентризм творческой души. Он мгновенно осознал, что у него может быть мало общего в личных отношениях с подобными людьми, но существовала общая почва, где они могли встречаться. Он не мог быть раболепным почитателем, – лишь благосклонным покровителем. Поэтому он ходил и смотрел, гадая о том, как скоро его мечты о величии воплотятся в действительности. В Лондоне он приобрел портрет кисти Реберна; в Париже – крестьянскую сцену работы Милле, миниатюру Яна Стина, батальное полотно Месонье и пейзаж романтического дворика кисти Изабе.[10]Так началось возрождение его интереса к живописи, и появилось ядро будущей коллекции, которая приобрела столь важное значение для него в последующие годы.
После возвращения в Америку строительство нового особняка в Чикаго стало следующей любимой затеей в жизни Эйлин и Каупервуда. Во Франции им понравился некий замок, архитектурная форма которого, – или, скорее, ее модификация в оформлении Тейлора Лорда, – была принята за основу. По расчетам мистера Лорда, строительство должно было затянуться на целый год, а то и на полтора года, чтобы привести все в идеальный порядок, но время в данном случае не имело большого значения. Между тем они могли укрепить свои связи в обществе и подготовиться к тому знаменательному дню, когда они войдут в круг чикагской элиты.
В то время чикагское высшее общество подразделялось на несколько частей. Те, кто внезапно обрели богатство, поднявшись из беспросветной нищеты, не могли легко забыть деревенскую церковь и отказаться от сельских общинных норм. Те, кто унаследовал богатство или приехал с Востока, где оно имело старинное происхождение, лучше понимали сноровку этой игры. И наконец, были дети недавних богачей, которые, наблюдая за тяготением американской жизни к шику и блеску, преисполнялись желания стать звездами на этом небосклоне. Последние только начинали мечтать о танцах у Кинсли, регулярных зимних ярмарках на немецкий манер и летних развлечения европейского рода, но все это еще не появилось. Представители первой категории, несмотря на невежество и тяжеловесность, граничившую с тупостью, все еще оставалась наиболее могущественной, поскольку они были самыми богатыми, а деньги считались высшим мерилом власти. Мероприятия, устраиваемые этими людьми, были умопомрачительно потешными для остальных; они устраивали приемы в рабочие дни недели и наносили клоунские вечерние визиты по воскресеньям. Цель заключалась лишь в том, чтобы «на людей посмотреть и себя показать». Любые новшества в мыслях или поступках решительно исключались. По сути дела, это была предельная формальность мыслей и поступков, квинтэссенция консерватизма. К примеру, идея пригласить «актрису», как это иногда делалось в восточных штатах или в Лондоне, была немыслимой; даже на певицу или художника смотрели искоса. Ведь так легко хватить через край! Но если бы европейский принц добрался до Чикаго (чего никогда не происходило), или если бы магнат с Востока случайно остановился в городе переждать один или два поезда, то представители высшего круга местных богачей готовы были лезть из кожи вон ради встречи с ним. Каупервуд ощущал это по прибытии в Чикаго, но он тешился надеждой, что если он станет достаточно богатым и могущественным, то они с Эйлин, вкупе с их прекрасным домом, вполне могут стать той закваской, на которой поднимется это пресное тесто. К сожалению, Эйлин слишком явно находилась qui vivre[11] к тем возможностям, которые могли привести к общественному признанию и равенству со светскими особами, если не к превосходству над ними. Подобно дикарке, не подготовленной к защите и отданной на милость ужасающим капризам погоды, она едва не трепетала при мысли о возможной неудаче. Она почти сразу осознала, что по своей натуре не склонна к сближению с определенного рода женщинами из светского общества. Жена галантерейного магната Энсона Меррила, с которой она повстречалась в одном из центральных магазинов, поразила ее своей холодностью и отстраненностью. Миссис Меррил была женщиной тонкого душевного склада с высшим образованием, которой, по ее собственной оценке, было очень нелегко найти приемлемую компаньонку в Чикаго. Она была уроженкой восточных штатов, воспитанной в Бостоне, и не понаслышке знала о великосветских традициях Лондона, который она несколько раз посещала. Чикаго, в лучшем случае, был для нее отвратительной коммерческой помойкой. Она предпочитала Нью-Йорк или Вашингтон, но была вынуждена жить здесь. Поэтому она покровительственно относилась практически ко всем, с кем снисходила до обычного знакомства, пользуясь легкими кивками, устало опущенными веками или изогнутой тонкой бровью для демонстрации того, как все это банально.
Эйлин узнала о миссис Меррил через миссис Хаддлстоун, жены производителя мыла, жившего по соседству с временным домом Каупервудов; они с мужем находились на внешней окраине светского общества. Она узнала, что Каупервуды были состоятельными людьми, поддерживавшими дружеские отношения с Эддисонами, и собирались построить особняк стоимостью в двести тысяч долларов (стоимость домов всегда увеличивается в пересказе). Это было достаточно. Благодаря соседству, она нанесла визит пешком и оставила свою карточку, а Эйлин, готовая распространить свое влияние повсюду, сразу же ответила Миссис Хаддлстоун была миниатюрной женщиной, по-своему умной и очень практичной.
– Кстати, о миссис Меррил, – заметила миссис Хаддлстоун в тот самый день. – Вон она, возле кассы в отделе платьев. Она всегда носит свой лорнет именно таким образом.
– Вы знакомы? – с любопытством спросила Эйлин, поглядывая на женщину.
– Нет, – настороженно ответила миссис Хаддлстоун. – Они живут на Северной стороне, а разные круги не пересекаются настолько сильно.
По сути дела, привилегия главных семей Чикаго заключалась в том, что они стояли выше условного разделения на «стороны» и могли выбирать себе компаньонов для общения со всех трех сторон.
– Ах, вот как! – с деланной небрежностью воскликнула Эйлин. Втайне она испытывала раздражение при мысли о том, что мисс Хаддлстон сочла необходимым указать ей на миссис Меррил как на вышестоящую особу.
– Думаю, она подкрашивает брови, чтобы они выглядели потемнее, – продолжала миссис Хаддлстон, завистливо поглядывая на миссис Меррил. – Говорят, что ее муж – далеко не самый верный мужчина на свете. Есть другая женщина, миссис Глэдденс, которая живет совсем рядом с ними, и которой он очень интересуется.
– Ага, – осторожно сказала Эйлин. После своего опыта в Филадельфии она решила быть начеку и не слишком увлекаться сплетнями. Стрелы такого рода с легкостью могли полететь в ее собственную сторону.
– Но она, безусловно, принадлежит к самому фешенебельному обществу, – признала спутница Эйлин.
С тех пор у Эйлин появилось честолюбивое стремление так сблизиться с миссис Меррил, чтобы оказаться полностью и безраздельно принятой в ее обществе. Она не знала, хотя и опасалась этого, что ее мечтам не суждено было сбыться.
Но были и другие люди, наносившие визиты в первый дом Каупервуда или завязавшие знакомство с этой семейной парой. Первой шла супружеская чета Сандерленд Слэдд, где мистер Слэдд был руководителем транспортного отдела одной из железных дорог, входивших в город с юго-западного направления, а также культурным джентльменом, довольно состоятельным и с определенным чувством вкуса. Его жена была честолюбивым ничтожеством. Уолтер Райам Коттон был оптовым кофейным дилером, но в свободное время бытописателем местных нравов, а его супруга была выпускницей Вассарского колледжа. Была также чета Симмсов, где Норри Симмс был секретарем и казначеем «Трастовой и сберегательной компании Дугласа» и влиятельной фигурой в другой финансовой группе, не имевшей ничего общего с Эддисоном и Рэмбо.
В число других входил Станислас Хокман, богатый торговец пушниной, Дуэйн Кингсленд, оптовый торговец мукой, и ювелир Брэдфорд Кэндс. Все эти люди кое-что значили в высшем обществе. Все они имели просторные особняки и значительный доход, поэтому с ними следовало считаться. Разница между Эйлин и большинством женщин сводилась к различию между натурализмом и иллюзией… но это требует некоторого объяснения.
Для истинного понимания женского ума в то время нужно вернуться в Средневековье, когда церковь властвовала почти безраздельно, и трудолюбивый поэт, лишь наполовину прикасавшийся к жизненным реалиям, окружал женщин мистическим ореолом. С тех пор и младые девы, и матроны привыкли к мысли, что они созданы из более утонченной глины, чем любой мужчина, что они должны возвышать их, и что их услуги поистине бесценны. Розовый туман романтики, не имевший ничего общего с индивидуальной нравственностью, тем не менее обеспечил атмосферу благочестивого превосходства женщин над мужчинами и даже над другими женщинами. Обстановка, в которой оказалась Эйлин, отчасти была продиктована этой иллюзией. Дамы, которым она была представлена, пребывали в возвышенном мире своих фантазий. Они считали себя совершенными, как если бы оказались персонажами религиозной живописи или художественных романов. Их мужья должны были служить примером для других, достойными их высоких идеалов, а другие женщины не имели права на малейшие проступки, порочившие их репутацию. Эйлин, в своей резкой и непосредственной манере, могла бы посмеяться над ними, если бы понимала, в чем тут дело. Лишенная этого понимания, она чувствовала себя робко и неуверенно в присутствии определенных женщин.
Хорошим примером в этой связи была миссис Нории Симмс, страстная поклонница миссис Меррил. Получить приглашение на ленч, чай или ужин с супругами Энсон Меррил было верхом блаженства для миссис Симмс. Она любила повторять остроты своего кумира, рассуждать о ее потрясающей образованности и рассказывать о том, как люди могли поверить, что она является жжено Энсона Меррила. Все эти избитые светские приемы, скорее всего, существовали со времен Халдейского царства и древнего Египта. Сама миссис Симмс принадлежала к неопределенному виду и казалась выдуманным персонажем: хитроумная, хорошенькая, воспитанная карьеристка. Двоих детей Симмсов (маленьких девочек) учили всем социальным навыкам того времени, – позировать, улыбаться, преклонять колени и тому подобное, – к безмерному восторгу старших членов семьи. Главная нянька была наряжена в униформу, а гувернантка выглядела совершенно загнанной особой. Миссис Симмс обладала хорошими манерами только для тех, кто был выше ее по положению, и с безмятежным презрением относилась к простонародному миру, где ей приходилось существовать.
Во время первого ужина, когда она принимала Каупервудов, миссис Симмс попыталась копнуть лопаткой в песочнице филадельфийского прошлого Эйлин и осведомилась, знакома ли она с Артуром Лейфом, Тревором Дрейком, Робертой Уиллинг или Мартином Уолкерсом. Миссис Симмс не знала их лично, но слышала о них от миссис Меррил, и этого было достаточно для атакующего выпада. Эйлин, поспешившая отойти в оборону и готовая мужественно ожидать своей очереди, заверила собеседницу в знакомстве с ними, хотя и шапочном, – что было совершенной правдой еще до того, как слухи о ее связи с Каупервудом просочились наружу. Это весьма порадовало миссис Симмс.
– Я должна рассказать Нелли, – сказала она, фамильярным тоном намекая на близость с миссис Меррил.
Эйлин опасалась, что если подобные расспросы будут продолжаться, то скоро во всем городе станет известно, что она была любовницей, прежде чем стать женой, что она послужила причиной развода, и что Каупервуд отбыл срок в тюрьме. Лишь его богатство и ее красота могли послужить спасением, но хватит ли этого?
Однажды вечером они отправились на званый ужин к Дуэйну Кингсленду, и миссис Брэдфорд с многозначительным видом спросила Эйлин, встречалась ли она когда-либо с ее подругой, миссис Шайлер Эванс из Филадельфии. Это напугало Эйлин.
– Как ты думаешь, некоторые из них могут знать о нас? – спросила она Каупервуда по дороге домой.
– Полагаю, что да, – задумчиво ответил он. – Точно не знаю, но на твоем месте я не стал бы слишком беспокоиться об этом. Если тебя это тревожит, можешь им кое-что сказать. Я не делал секрета из моего тюремного срока в Филадельфии и не намерен хранить это в тайне. Это было несправедливо, и они не имели права так поступать со мной.
– Знаю, мой милый, – сказала Эйлин. – И не вижу большой разницы, даже если бы они узнали об этом. Я уверена, что мы не единственные, кто испытывал трудности с заключением брака.
– Здесь есть одно из двух: либо они принимают нас, либо нет. Если нет, – прекрасно, мы ничего не можем поделать. Мы будем двигаться дальше и закончим наш дом, а потом дадим им шанс показать себя достойными людьми. Если они окажутся недостойными, здесь есть другие города. Не сомневайся, что деньги могут решить вопросы даже в Нью-Йорке. Мы сможем построить там настоящий дворец и быть на равных со всеми остальными, если у нас будет достаточно денег… а их будет достаточно, – добавил он после секундного раздумья. – Ничего не бойся. Я заработаю здесь миллионы, хотят они того, или нет, а потом… посмотрим, что будет потом. Не волнуйся. Я видел мало неприятностей в этом мире, которые нельзя уладить с помощью денег.
Он плотно сжал зубы и слегка выпятил челюсть, что всегда выдавало опасный настрой мыслей. Тем не менее, он взял Эйлин за руку и нежно сжал ее.
– Не волнуйся, – повторил он. – Чикаго – не единственный город на свете, и через десять лет мы не будем первейшими бедняками в Америке. Просто будь храброй, и все обязательно устроится.
Эйлин смотрела на освещенное уличными фонарями пространство Мичиган-авеню, пока они проезжали мимо ряда безмолвных особняков. Верхушки фонаре й сияли белизной и разрезали тени, сужаясь до кружков света. Наступила темнота, но воздух был свежим и приятным. О, если бы только деньги Фрэнка могли купить им положение в обществе и дружбу в этом чарующем мире; если бы только это могло случиться! Она не вполне сознавала, до какой степени эта борьба зависит от силы или слабости ее собственной личности.
