Светлана Нина
Кружевные закаты
12
Госпожа Крисницкая едва не охнула, восхищенно исследуя черты нежданной знакомой. Чуть смугловатая чистая кожа с небольшой родинкой на щеке. Волосы цвета меда, вроде бы, почти рыжие (при таком освещении не разберешь) изящно посажены на высокий гордый лоб. Нос вполне приличный для таких пропорций, не маленький и тоненький, но ей подходит. Волевые пухлые, но не огромные губы. Мудрый, даже всезнающий, но не всепоглощающе добрый, как у старых женщин, проделавших достойный путь, а пронзительный свет выразительных голубых глаз. Тонкие плавные линии исполненного достоинства лица, осведомленные, что все это красиво и нравится другим. И в то же время… Как будто она и не счастлива, что родилась такой, или, по крайней мере, не считает это главным достижением жизни! Впрочем, догадки относительно того, что Марианна чем-то недовольна, родились в Тоне намного позже. Пока что она оглядывала актрису с немым одобрением. Профессия Ведениной щекотала фантазию, ведь Тоня пока не видела живых служительниц Мельпомены так близко. Интересно, правда ли, что мужчины из приличных семейств не берут их в жены? Ну, тогда они просто сумасшедшие! Как Марианна изящна, тиха и… Замкнута, к несчастью. Ничем не волнуется ее грудь, как будто ветер недовольства или сомнения не касается совершенства.
В головке Тони не укладывалась жужжащая мысль, почему. Почему все не иначе, почему в окружающих людях столько условностей и ограничений. Почему, если им нравится эта поэтичная молодая женщина, они не спешат записывать ее в круг избранных, но охотно исследуют, точно заморский цветок.
– Поздравляю вас, Михаил Семенович, ваша жена – удачное приобретение, – произнесла Марианна приличествующую случаю фразу, бесстрастно глядя на Крисницкого, беззастенчиво любующегося ей и начисто забывшего о жене, опершейся на его руку и перебрасывающейся общими фразами с Лиговским.
Им было о чем потолковать, ведь Сергей Васильевич знал воспитанницу друга с пеленок, но возрастной рубеж и неразговорчивость Лиговского заставляли Тоню чувствовать себя неловко.
Услышав о «приобретении», Крисницкий нахмурился, но конфликтовать не посчитал возможным и поспешил вставить в нить разговора что-то об опере.
– Глинка не так уж хорош, если отбросить мишуру, связанную с его первооткрывательством.
И прочее в том же оригинальном роде. Уж в чем, а в заезженности формулировок Михаила невозможно было упрекнуть.
Марианна не пыталась, как хищник, зорко следить за каждым промахом соперницы, хотя заметила, что та с интересом слушает мужа, но не открывает восхищенно рот, впитывая и одобряя каждое его слово. Это показалось удивительным и даже похвальным, потому что сама она частенько оказывалась на крючке распространений тех, кого считала мудрецами. «Естественно, по-моему, юной девушке благоговеть перед взрослым мужем, если он хорош собой и самодостаточен», – мелькнуло в голове Марианны. Смутные надежды Ведениной относительно несостоятельности молодой жены рушились, а она лишь апатично взирала на это, не чувствуя даже злости. Да, потом, в одиночестве, она будет передумывать эту сцену, сотни раз возвращаясь к диалогу и досадовать, что не вставила приличествующую случаю реплику. А пока она играла роль.
Тоня обратилась к Марианне и сказала что-то сбивчивое, та улыбнулась и, пробормотав вежливый ответ, вновь отстранилась, стараясь не утерять учтивость.
Антонина, понимая, что в данный момент превыше всего поставила бы возможность ближе сойтись с этой удивительной особой, ни на секунду не задумалась, почему муж не спешит возвращаться на места, хоть и боится простуды. И отчего Лиговской так странно смотрит на всех, и, пытаясь шутить, следит за Крисницким, словно не прочь разорвать его в клочья при малейшем промахе? Он, конечно, старался контролировать себя, но Тоня с женской наблюдательностью уловила еле сдерживаемое, стихийное во взгляде честных русских глаз. Неверное, их дела не идут на лад, вот и злятся друг на друга.
Крисницкий с удивлением ловил на себе взор исподлобья и вернулся к старой мысли, что пора кончать соприкосновения с Лиговским. Он, понятно, делец до мозга костей, талантище, но претят уже эти его буйства и… Что за манера всегда резать правду в глаза?! Он так не одну удачную сделку провалил. Не нравятся, мол, чьи-нибудь лживые глазки или то, как новый заказчик пытается отречься от участия в темной авантюре. Если что-то не по Лиговскому, страдают обычно все вокруг. Несносный человек!
Федотов часто с тайным почтением, прикрываемым благосклонным дружелюбием, именовал Лиговского «мужиком», почитая за единственного друга. Пришло время, Тоня поняла, что имел в виду отец. Да, чистейший мужик, неотесанный, душа нараспашку, мысли бушуют, а не вяло тянутся, как в тех, кто частенько прячет их в бездну подсознания. Не чета выдержанному в цельном стиле Мишелю. Лиговской ведь содействовал ее свадьбе. Тоня не могла сказать, что осталась довольна непрозрачным способом, которым мужчины пришли к удобному для них соглашению. Тайные уловки и сговор открылись ей гораздо позже, чем пришли в голову отцу и его другу. Она просто была поставлена перед фактом!
Тоня махнула головой и, созерцая, как толпа сочится обратно в зал, вежливо напомнила собравшимся, что скоро представление продолжится.
Крисницкий, заметно повеселевший, подал одну руку жене, другую Марианне и прошествовал в зал, осыпая то одну, то другую фонтаном комплементов. Тоня не испытала толчок в сердце, не охнула, не подалась вперед, чересчур рьяно обмахиваясь веером. В общем-то, ее гораздо больше занимал выход в свет и боязнь сделать что-то не по канону. А муж… Что сделаешь, эти мужчины всегда занимаются не тем, чем нужно. Если ему нравится находиться подле прекрасной женщины (кому это может быть неприятно?), это его право.
Марианна не выглядела довольной, покидая Лиговского, свирепо оставшегося у окна, но покорилась. С задумчивым бешенством он смотрел туда, куда несколько минут назад окунулась женщина, вклинившаяся в его разум и бушующая там несколько месяцев.
Крисницкий открыл Марианне любовь во всепоглощающем смысле этого слова, она знала это и была благодарна новому чувственному миру, познанному ей благодаря ему, преисполнялась тайной значимости оттого, что посвящена во все теперь, что нет для нее белых пятен. Теперь она понимала, как естественно, что этот восхитительный мужчина, лучший из лучших, делает то же самое со своей женой, и ревновала совсем безжизненно, отступая перед неизбежным, стихийным, втайне преклоняясь перед естественностью всего сущего. Одних порывов тела было бесконечно мало для достижения гармонии…
С усталой размякшей Тоней Крисницкий вышел на свежесть петербургской ночи и побрел вдоль заставленных светлыми двухэтажными домами улиц. Тоня, утомившись, попросилась в карету после уговоров мужа. Марианна, не помня себя и топоча легковесными туфельками по чистым улицам центра города Петра, догоняла его, то останавливаясь, то воодушевляясь свежестью вечера и оседающим солнцем в переливах рассеявшихся в розовом киселе неба облаков. Задыхаясь от бега и волнения, от неверия, что решилась на это, она догнала его, и, чувствуя что-то отравляюще шевелящееся в желудке, обняла его мощную спину на безликой остывающей улице. Дрожа от возбуждения и страха, она припала к нему, благодарному и размягченному.
***
Тоня сама пришла в спальню Крисницкого в ту ночь. Он выиграл соблазнение собственной жены, не прилагая к этому особенных усилий, не делая ничего, что проворачивал обычно в дворянском кругу. Не учел только, что восприимчивая Тоня все чувствовала острее, чем умудренные и почти поголовно прошедшие через несчастливый брак барыни. Резкость напугала бы ее и откинула еще дальше, чем они были вначале.
Он обнял ее так, как обнимал уже много раз, но было в этом что-то новое. Теплое дыхание исследовало ее кожу, а шершавый подбородок щекотал гладкую щеку. Надвигающееся, необратимое, что нет уже ни сил, ни желания оттолкнуть, охватывало разум. По шее дрожащей волной разливались поцелуи его прикосновений. Она была оглушена тем, что чувствовала, но не думала убегать. Это было сродни игре, где самый стойкий получит вознаграждение.
Мелодия ее жизни, смеха, запаха, глаз действовали на него, как алкоголь. Сердце Крисницкого вскинулось где-то очень глубоко. Заблудившиеся губы нашли цель и не отпускали ее, пока Тоня, обмякшая, покорная, полностью не подчинилась его воле.
Сердце дергалось в такт прикосновениям. Опускаясь все ниже по податливому телу, он в короткий срок добился многообещающих результатов. Ее увлекло интригующее начало, неразгаданная волна, бросающая в глубины животной сути, обливала Тоню, отчего не было ни сил, ни возможности противиться. Взрослый, он поначалу осторожно относился к Тоне, пытаясь не навредить и не сделать больнее, покрывая поцелуями обожженную предвкушением кожу.
Боль, как удар, разлилась по ее телу, быстро уступив место резкому стихающему пощипыванию. Она безропотно приняла бы это и раньше, да он сам препятствовал. Хотя реальность оттолкнула прежний налет фантазии и приукрашивания в этом вопросе. Сначала он пожалел ее, попытался проникнуть в ее существо и понять, каково молодой девушке терпеть в своей постели почти чужого человека. И не просто терпеть, но и потакать его прихотям. Крисницкий понимал, что рано или поздно разбуженная чувственность возьмет верх, и Тоня еще будет благодарна, но сначала лучше подождать. И прав ведь оказался! Теперь она, благодарная, нежная, повернется на подушке и, направив его руку обхватить себя за плечи, уснет. Невыразимое раньше тихое ощущение зыбкого счастья здесь, рядом с ним, зальет все ее существо.
Упоение обладанием и податливостью обеих его женщин здорово кружили Крисницкому голову. Он – вершитель.
13
Марианна неохотно приподнялась с постели, чтобы зажечь свечу. Придавив локтем длинные волосы, спущенные на простыни, она зашипела и со злостью откинулась на спину. В преддверии сумерек атмосфера комнаты казалась загадочной, хотя, возможно, так чудилось только ей, любительнице всего нераспознанного и мистического. Нужно было одеваться и ехать на спектакль, но не хотелось выходить из спасительных стен.
Уедет она. Надо уехать, чтобы не тянуть и дальше лямку недосказанности, лжи и порока. Теперь опутывающие ее сети стали слишком мучительны, ведь затрагивались не только их чувства, но и благополучие этой девочки, его жены. Почему ее образ только теперь начал мучить Марианну?
Михаил примчался к ней вскоре после злосчастного вечера в опере, после немых объятий в рассеивающихся потемках. Если она и хотела увидеть новоявленных Криницких, то только чтобы удостовериться в их благополучии и мирно отойти в сторону. Представить же, что вся эта оказия вновь закрутится, она не могла, не смела предположить, как слаба перед вспышками счастья, что ей дарил этот человек, едва ли думающий, что она чувствует, оставаясь одна. Конечно, она не говорила, была слишком горда, но так ли сложно читать по глазам? Да он просто не хотел, отгонял тревожных пташек. И странно было то, что она все ему прощала, покрывала самые нелицеприятные черты его личности.
– Я хотя бы не прикрываюсь заботой о рабочих, не лукавлю, пытаясь свои мерзкие делишки замаскировать под долг и милосердие, – сказал Михаил вчера, когда разговор коснулся Сергея Лиговского и его принципов. Только Марианне Крисницкий способен был говорить такое, потому что она не падала в обморок от его откровений. Перед Тоней поневоле приходилось быть более собранным. – Цель у всех одна – нажива. Я хоть не пытаюсь свое нутро выставлять в выгодном свете и обманывать себя. Якобы я так добр. Так, верно, судит Лиговской?
Марианна не знала, что думать насчет этих двоих. Крисницкий все делал для слаженности, любил, когда все хорошо и в порядке. Но причиной всего, даже заботы, было не милосердие, а потребность во власти, влиянии и деньгах. Ради чего всегда все затевается. Сергей Васильевич же, она понимала, был несколько иным, хоть Крисницкий и не верил в его благодушные мотивы.
– И упиваешься тем, что признаешь это и открыто кричишь, – лишь сказала она.
– Почему нет? – с удовольствием засмеялся Крисницкий.
Ее пронзили его бодрость, крепость, благоденствие… В контрасте с ней самой. «Почему не могу стряхнуть тебя? Признавая твои недостатки, твое обаятельное легкое двуличие, приспособленство? Видя тебя со всех ракурсов», – думала Марианна, но молчала. Ее пленяла его прямота, то, что он так уверен в своей правоте. И, право же, в нем действительно не было мерзости, свойственной двуличию, отталкивающей…
И снова Тоня незримо вставала между ними. Не то чтобы Веденину мучила совесть… Если девчонка не способна разбудить страсть в собственном муже, это ее недостатки, но… Марианна осеклась. Как ни старалась она сделать вид, что нечему ей стыдится, не выходило. Веденина, хоть и испытывала боль и, принимая во внимание врожденную тактичность и даже пассивность, окрашенную убеждением, что о подобных вещах не следует распространяться, негодование, которое в ней выражалось в громкоголосии и нервозности, быстро смирилась со своим новым положением, хотя и не предугадывала его. «Пока он хочет видеть меня рядом, я буду», – таков был ее давний вердикт на сей счет.
После спектакля, по обыкновению встреченного овациями, подбадривающими вскриками и благоухающими букетами, Марианна, откланявшись, скоро прошла в гримерную снимать образ. Зачастую она не стряхивала с себя кожу персонажа намеренно, потому что его боль и слезы казались ей легче и поэтичнее ее собственных несуразностей.
Красная обивка кресел, волнение перед выходом на сцену и перед зрителем, особое праздничное подрагивание перед началом и радость, детская беспричинная радость, разжигаемая даже от парадности костюма, от события, не покидали Марианну в театре, являлись ее вечными спутниками в полутеплых залах.
Задворки театра всегда пахли особенно, отлично от основного помещения – то ли деревом, то ли дорогими коврами, устланными по впечатляющим лестницам, то ли пылью сцены. Каждому месту на земле присущ свой неповторимый аромат. За кулисами, за занавесом еще и царил особый беспорядок действа, становления. Зачастую Марианна вспоминала, где находится и предавалась творчеству только под действием запахов, звуков и одухотворенных лиц, блуждающих в потемках по коридорам и настороженно улыбающихся ей, потревожившей их благодатный покой. Труд лечил, она знала это. Но все равно всякий раз, в сценическом облачении ступая на сцену, она думала, не сделать ли этот раз последним, не предпочесть ли независимость счастью материнства. Впервые за долгое время она не чувствовала, что единственное ее предназначение – служение театру.
Нежданно за кулисы, презрев пересуды, пробрался Лиговской. Преподнеся Ведениной соблазнительный букет, он сел возле будуара Марианны и, не озираясь, дал понять, что плевать ему на косые взгляды оставшихся в гримерной лицедеек. «Лучше убирайтесь сами», – говорили его глаза. Ему к лицу был смольно-черный фрак. Марианна не могла не отметить, что одет он оказался тщательнее вечера в опере. «Бог мой, он даже перчатки надел», – против задумки Марианна улыбнулась и, опустив занесенную с гребнем руку, любезно предложила гостю остаться. Ей было одиноко без уехавшей повидать родных Варвары, единственного друга в этом болоте лжи и фальши, когда призвание становится вторым я.
За увлекшим разговором она не заметила, что остальные актеры переоделись и разъехались кто куда – к семье или кутить, что было более вероятно. Лиговской, грозно хмуря брови и высказывая суждения искренне, быстро поведал о своих планах по расширению производства, чаяниях и привлечении иностранных мастеров, будто бы подозревая, что его слова не примут за истину.
– Крисницкий, повеса эдакая, взял на вооружение мою недавнюю болтовню и уже вовсю занимается этим. Вот клялся же себе не распускать язык.
Марианна, как обычно при упоминании имени любовника, слегка улыбнулась, втайне опасаясь, что, если не сделает этого, покажет волнение.
Затем, дав собеседнице щедрую возможность высказаться, Лиговской осторожно коснулся ранящей ее темы, касающейся семьи, прошлой и будущей, развязал ей язык и в короткое время получил повесть ее бренного пути. Не приукрашенную, но местами теряющуюся. Слушал внимательно, изредка вставлял замечания и вглядывался Марианне в глаза так, будто желал изведать всю их суть, а душу вывернуть наизнанку и посмотреть, действительно ли их хозяйка так хороша, как ему показалось вначале. Он и рад был бы понять, что обманывается, но чувствовал, что не найдет доказательств этому, что Марианна стоящая кандидатура для того, чтобы побороться за нее.
Неожиданно Марианна, поймав себя на том, что слишком ярко выражает эмоции, осеклась и вернулась в обычное свое состояние легкой настороженности и поразительной, въедающейся в собеседника проницательности. Когда Марианна смотрела на Лиговского, ему казалось, что она знает о мире больше его. Это пугало, затягивало.
– Зачастую не актеры берут мимику у людей, а наоборот, – вздохнула Марианна, поясняя перемену в себе его заинтересованному взгляду. – Получается диктатура поведения. И даже образа страданий. А я не хочу выглядеть неестественной в жизни. Так маяться, кричать, как на подмостках, никто в настоящей жизни не может, – слова Марианны, как всегда для Лиговского и людей, способных понять глубину ее распознания окружающего, прозвучали убедительно и обезоруживающе. Так что даже те, кто мог и хотел спорить, нехотя брались за это.
– Да, – ответил Лиговской, ведь ему больше нечего было сказать. – Может быть, именно поэтому ваши образы во время игры и в жизни кардинально различаются.
– Вы правы. Я вообще плохо понимаю, почему других так поражает, что я на самом деле простая непритязательная в быту и очень одинокая женщина.
– Быть может, все люди в той или иной мере заложники легенды, что создают себе сами. Утверждают же, что в социуме мы проигрываем множество ипостасей.
– Да-да, – пробормотала Марианна, улыбаясь подтверждению впечатления, что Лиговской вовсе не неотесанный неуч, выносливостью и удачей укоренившийся в богатых кругах, но не молящийся на них, как иные.
– Не понимаю только, почему все благовоспитанные женщины так пассивны? И вы в том числе, что уязвляет меня, – с печальным удивлением изрек Лиговской, следя за ее реакцией.
– Вы находите меня благовоспитанной? – усмехнулась Марианна. «Знает ли, – пронеслось у нее в голове. – Нет, должно быть. Такие ничего дальше носа не видят, не замечают подлости людей. И слава богу, иначе как бы он разочаровался».
Лиговской прекрасно понял, что она имеет в виду, очерняя себя, но виду не подал, продолжая так же прозрачно созерцать актрису.
– Разумеется. Торжество такта, воспитания и душевных качеств.
– А что, по-вашему, воспитание? Подавление естественных наклонностей в пользу угодных родителям, чтобы дети доставляли меньше хлопот. Торжество ограничений, ханжества и скрывшегося за фасадом порока. Так или иначе, все мы пляшем под дудку приличий. Можно негодовать, разрываться, но ничего не поделаешь. А если поделаешь – поплатишься, и жестоко. Так что можно говорить о навязанном законе, но все равно все всегда соблюдают хотя бы видимость закона. Только чувство омерзения не пропадает. И вы, и я – всего лишь дети века, безвольные негодующие созерцатели. Нет у нас ни сил, ни желания переделать мир.
– Слишком дорого переделывальщикам это обходится. Вспомните историю. Разве ее изучение не затем нужно, чтобы учиться на ошибках других? Женщины, по моему скромному и субъективному мнению, поскольку я не являюсь ни охотником до прекрасного пола, ни тем более жалким исследователем, способным только насмехаться над слабостями других, не замечая их в себе, обязаны вести себя сдержанно, холодно даже, чтобы не пострадать в силу… природной слабости – чувственности. Вы же буквально жаждете любви, истерически тянетесь к ней.
– А вы что же, нет? – удивилась Марианна. Со всем, что было озвучено до этого, она соглашалась.
– Мы, я думаю, меньше этому подвержены.
– Вздор.
– Может быть, – примирительно склонил голову Лиговской, не желая спорить и портить отношения с Марианной. Он казался сам себе очень мил и легок, да таким и выглядел теперь перед женщиной, на которую хотел произвести впечатление.
– Просто нам пострадать от собственной… как вы выразились «слабости» легче. Поэтому вы правы. Да, вы, наверное, верно подметили и о пассивности. Но это не только нас, дам касается, – протянула Марианна. – Пустословие не удовлетворяет. Писатели все спорят, пишут свои трактаты, а на деле что? Неужели они действительно помогают прогрессу? Сомневаюсь, что крестьяне читают их романы и преисполняются воли к борьбе… Или наоборот – к пассивному восприятию действительности. А те, кто читает, более восхищаются мастерством гениев наших, чем восприятием этого как руководства к действию. Кругом только никчемная болтовня, и нигде, нигде нет действия. Только мы искусством как-то можем влиять или шевелить, но мы не политики. А те нас в яму тащат.
– Это вы про отмену крепостного права?
– Я про его не отмену.
– Бросьте. Со дня на день произойдет. Император с прошлого года спорит со своими. И все больше привилегий, послаблений дворянам. Так что бог знает, что в итоге выйдет из этой похвальной затеи.
– Мало верится, – вздохнула Марианна. – А, если и случится, как это отразится на нас?
– Трудно сказать. Но, думаю, благоприятно. Хотя я промышленник, а не землевладелец, для таких, как я, главное – рабочие. А, если эмансипированные мужики хлынут в город, мне это только на руку. Больше рабочих мест – больше работы.
– Вы не мучаетесь от всего этого? – отчего-то спросила Марианна, надеясь услышать подтверждение, что не она одна страдает от неосязаемого, от того, что, скорее, в воздухе, в отношении.
– От чего именно?
– От давления общества.
Лиговской присвистнул.
– Мучиться… А толку-то? У меня иных забот хватает.
– Вы, верно, удалены от света, поэтому не так ощущаете на себе его гнет?
– Возможно. Но вам он зачем, если вы не миритесь с его установками? Живите себе в уединении. Самый приятный собеседник – вы сами.
– Пассивность, лень. Я уже говорила это. Свет как дурман, понимаете? Он затягивает, и порвать с ним не так просто.
– А вы попытайтесь. С вашими наклонностями вам легче станет потом. Жить в честности и ладу с собой – что может быть лучше? Воспитывать детей и любить ближнего.
Марианна задумалась.
– А моя карьера?
– Вам важнее добиться счастья, ведь признание уже есть у вас.
– Но сцена, поклонение… Все это важно для меня.
– А сейчас вы не кажетесь счастливой, хотя еще находитесь в гриме, а пол завален цветами.
– Откуда вы так хорошо меня знаете? – не сдавалась Марианна.
Столь явное участие казалось лестным, но одновременно настораживало. Отчего-то не верилось, что посторонний может заинтересоваться ее внутренними переживаниями. Раньше о них спрашивали только постановщики номеров и спектаклей. Лиговской, разумеется, не думал признаваться, что добывал сведения у знакомых.
– Я обладаю скрытым даром, – отшутился он, разом помрачнев.
Он знал, что любому человеку прежде всего интересны разговоры о нем самом и охотно пользовался этим почти без корысти. И, конечно, отрадно было говорить о Марианне, точно Христу о деве Марии.
Они еще долго проговорили в тот вечер. Марианна рассталась с Лиговским с ощущением, что хочет продолжения знакомства и легким спутанными недоумением, граничащим с просветлением.
