Обида на брата была покорежена обстоятельством, произошедшем накануне покушения на высокопоставленного Рухлядева.
Единомышленники были ненавязчиво предупреждены, все детально распланировано (сколько бессонных ночей провели они втроем, выгадывая траектории движения Рухлядева, учитывая его деловые и семейные встречи). В ночь перед расправой Косте и Алине не сиделось дома. Несмотря на покореженное мнение о нем, Крисницкая по-прежнему нуждалась в братской поддержке, мужской поддержке, поскольку только начала понимать ее ценность. Так что она согласилась предпринять вылазку, свойственную нетерпеливой натуре Константина. Обычно подобные мероприятия заканчивались стычками с полицией, погонями, драками и расправами, но сейчас Алина именно этого и жаждала, чтобы хоть как-то унять ядовитое, точно от горчичников, жжение внутри. Ей нужно было выплеснуть гнев, а лучше преследование с угрозой разоблачения – вот где истинная стихия, страсть, вой ветра в ушах и бешеный стук сердца. Конечно, входя на улицу той беспросветной столичной ночью, Алина не могла знать наверняка, предпримут ли они что-нибудь противозаконное, но надеясь на это смутно и ярко.
– Смерть – это не освобождение, как тебе теперь кажется, а самая крайняя мера. Пока еще возможно, пока есть силы, надо бороться. Мать рожала и кормила тебя не для того, чтобы просто так отпустить.
– Так я же не просто так стремлюсь отдать свою жизнь… И не просто так она меня отпускает.
– Да она вообще и не подозревает, должно быть, кто ты.
– А твой отец подозревает?
– Наш отец, Костя.
– Забавно, – усмехнулся Костя. – Едя суда, я думал, что полажу с ним… А он с порога облил меня холодом.
– Он такой, – отозвалась Алина, представляя, что Костя уже должен был сам понять это.
Но брату, по всей видимости, было абсолютно наплевать на это. Он не высказал той живости, которая дала бы Крисницкой понять, что он заинтригован, и, не имея привычки навязываться, Алина умолкла. Она больше не поверяла ему сокровенное, поняв, что это задевает его много меньше той иллюзии востребованности, которое давало ему обманчивое мнение, что он нужен и интересен всем.
– Не знаешь человека, пока не познакомишься с ним поближе. Его внутреннего, да даже и внешнего мира словно не существует, разве что в виде сплетен. Мало что представляешь о нем. Он словно безмолвная кукла, совсем не интересная. Но стоит приподнять эту завесу… Сколько перспектив, возможностей, историй и чувств скрывает она, открывая перед тобой, неверующим, такие грани! И ты восхищаешься, радуешься и негодуешь при этом, что мыслил ограниченно… Тогда как бы приоткрывается дверь, и ты, переставая считать другого обычным порождением собственного воображения, приходишь к выводу, что это личность со своими идеями, специфичностью взглядов. И открытие это порой невероятно по своей мощи. Думаешь, обычный, рядовой человек, куда ему до моего внутреннего наполнения… Ан нет, окажется, что он толку знает больше тебя.
– Я не знаю отца, это так. Но сие обстоятельство не приносит мне ни малейшего дискомфорта. Это у тебя вечно одни гротески. Ты ищешь интерес в людях… Смешная.
– Образ мышления формирует оболочку. Поэтому я убеждена, что это познавательно – читать по лицам. Все интересно в этом мире. Сам этот мир интересен.
Ветер хлестал им в лицо, пока они быстро шагали по безлюдным улицам, вдыхая холодный запах неприветливой осени. Выйдя к небольшому дому с ободранными стенами, Костя неожиданно остановился. Алина замерла вместе с ним. Из темноты, скупо освещаемой уличным фонарем, прямо на них двинулась фигура. Грешным делом Крисницкая подумала, что брат привел ее на драку, но эта безумная догадка молниеносно растаяла, когда всплывший в вечернем сознании юноша приветливо поздоровался с Константином.
Они недолго бродили дальше. Молодые люди увлеклись беседой, Алина старалась смотреть вдаль и улыбаться в такт их смеху, но чувствовала непреодолимую скуку. Раньше такого не бывало. Каждую их фразу она знала, понимала все их доводы, и уже не казалось ей, что они свежи, привлекательны и обособляют их ото всех, кто мыслит обыкновенно. Увлекшись собственными мыслями, она упустила момент, когда спутники переглянулись и свернули к одиноко торчащей среди тесно посаженных домов церквушки. Девушке не пришлось долго объяснять, что они намереваются сделать, да она и не сопротивлялась. Костя знал, что она не из тех, кто начнет вредничать.
Алина спокойно стояла и смотрела, как двое приятелей выбивают дверь церкви и, достав невесть откуда взявшуюся бутылку (кажется, она была припрятана в кустах), заходят в нее.
– Ну, а ты так и останешься стоять? – спросил сестру Костя.
– Вы собираетесь устроить оргию в церкви?
Конечно, Алина относилась к православному аппарату не лучше, чем ее брат, но такое было немного…
– Вот еще! – фыркнул Костя. – К чему осквернять, поджечь!
Костя лучезарно улыбнулся собственной шутке, и Алина успокоилась. Чистое преступление – совсем другое дело. Она вошла в помещение, приняла сосуд, оказавшийся заполненным керосином, и, последовав примеру мужчин, начала разливать его по полу. Их остановил стук копыт.
– Облава! – удерживая вопль, вскрикнул юноша в тот самый момент, когда Косте с третьей попытки удалось поджечь смесь. Неожиданно церковь осветилась тусклым волшебным мерцанием огня, и присутствующим на какой-то узкий миг показалось, что свет и праздник постучались в их жизнь. Старинные почерневшие иконы, освещаемые огнем, исходящим не от свечей, придавали месту тоскливый мистицизм, Алина, пока не расслышала вскрик, как зачарованная взирала на них и думала, что жаль разрушать такую красоту. Но смятенной душе ее было все равно.
Услышав сигнал, Алина и Костя испуганно переглянулись и, помешкав несколько мгновений, бесшумно бросились к противоположному выходу, который оказался заперт. Алина не помнила, сколько времени прошло, пока Косте с ее помощью удалось немного надломить тяжелую дверь. Окна церкви порядком уже были охвачены пожаром, но Алина оказалась в таком исступлении от происходящего, что только хищно оскалилась. Все чудилось ей, как в полусне, забвении, опьянении.
Расширенные от страха глаза Кости испугали ее больше, чем перспектива быть пойманной.
– Мы ведь… – начала она.
– Тише, – повелительно прошептал Костя. – Слышишь, они идут за нами?
За их спинами и впрямь раздались шаги. Слишком близко, чужие повелительные шаги. Костя вытолкнул Алину наружу и повернулся к полицейским.
Девушка побежала по клумбам, не видя, что топчет умирающие от холодной влаги ночи цветы, и скрылась во дворе-колодце. Прислонившись к влажной стене дома, она поняла, что осталась одна. Сердце Алины ушло в пятки. Это странное ощущение она помнила с детства, когда шалила и с опасением ждала наказания за свои грехи – щеки горели, а ноги были ледяными. Она дрожала. Сейчас ее схватят, Костя уже наверняка в клетке… Не помня себя, она проскользнула в узкую щель в заборе и побежала по задворкам к дому. Страх предал ей сил, она понеслась, задрав юбки до колен и думая лишь о спасении собственной жизни.
Утром газеты сообщили о происшествии, кляня вандалов. Светлана, проверив, все ли в порядке с Алиной, безмолвно уставившейся в одну точку, не спящей и не говорящей, прочитала ей свежие сводки.
В расстилающемся от дыма пространстве жандармы, следовавшие за нарушителями, смогли различить бездыханное тело мальчишки, навзничь валящегося у алтаря, и окровавленное – юноши постарше, но тоже щенка. Местной бедноте, уже вылезшей на промысел, заключающийся в распугивании более благополучных граждан, показалось, что кто-то настиг их и покарал ночью. Обыватели решили, что божья кара осыпалась на их недостойные головы.
Соратники Лиговского понимали, что персоной, которая поведет их вперед к светлой цели и возьмет на себя руководство самосудом, теперь станет его сестра. Самодельная бомба, стоившая им так дорого, поскольку пришлось прибегать к помощи на редкость замкнутого еврея, ободравшего их, как липку, уже была изготовлена. Пути назад не было, как любил говорить Костя.
А Крисницкая, на которую свалилось подобное доверие, не могла разобрать, что чувствует острее – бешенство или страх. Алина понимала, что подобную ответственность больше возложить не на кого, что начатое доделать необходимо, пусть даже для собственной совести. Что она может? Почему у Кости с шутками – прибаутками это получалось безболезненно? Ответственность вкупе с усталостью и разочарованием в деле, за которое она взялась так рьяно, сделали ее еще задумчивее и резче. Впрочем, Костя не был таким уж гениальным полководцем – до сих пор они работали в тандеме, а лидерских замашек проявлять у них не было шансов.
В трудной ситуации Алина и Светлана не нашли ничего лучше, как позвать на пряники Андрея. Причем Виригина и Львов по – прежнему опасались говорить друг с другом, озвучивая свои соображения через Алину. Вернее, их озвучивала только Светлана, Андрей все больше отмалчивался и мрачнел.
– Если в месиво нашего дела попадут случайные жертвы, как тот парень, связавшийся с Костей, они будут мучиться… Мучиться обязаны и мы, – тихо сказала Светлана. – Представь, что у кого-то семьи… Почему прежде мы не задумались над этим?! Почему думали, что все будет чисто?!
– Мы ведь не хотим гибели непричастных, своих же… Подумай, несколько случайных жертв, но зато сколько спасенных… И потом, он знал, на что шел, брат ведь не обманывал его.
– Когда, кем они будут спасены?
– Потом, с годами, если нам не повезет, после нас придут такие же. Наше начинание не будет напрасным. Понимаешь, каждый из нас отдаст жизнь за дело, так пусть эти люди тоже отдают.
На этом месте Андрей, которого Алина знала столько лет, непременно произнес бы, что это неплохое затуманивание разума недалеким новобранцам, но, несмотря на свою ограниченность и кажущуюся простоту, этот нехитрый способ неизменно работает. Он был отвратителен во времена этих проповедей, не терпящих возражений. Да будь он проклят, этот Андрей! Отчего неизменно его мысли набатом отдаются в ее памяти и поныне?! Но, вопреки раздраженной готовности Алины, Львов продолжал отмалчиваться.
– Но они не хотят быть с нами, они нас боятся… – отозвалась Светлана уже спокойнее.
– Не хотят?! Как они могут быть в стороне, такое творится под нашим носом! Вот те, кто находится в стороне, истинные преступники, а не мы!
– Оно не будет напрасным… Но нас все равно уничтожат? – со слезами спросила Виригина, решив вернуться к безотчетному распылению себя.
В том, что ее успокаивали, пусть даже так, было что-то приятное.
– По-человечески относиться надо к народу своему, тогда не будет кровопролития на каждом шагу! – в отчаянии на то, что собеседник, которому она так верила, с ней не соглашается, выкрикнула Алина. – Несколько случайных жертв… А сколько людей, невинных людей погибает от рук самого даже доброго императора? В сотни раз больше, – продолжила она немного тише.
– От рук любого властителя, не обязательно императора, – пробормотал Андрей. – Издержки власти. Если не тираны и не безответственные тупицы, не ценящие человеческую жизнь.
Подумав, что собеседница, как всегда, оказалась дальновиднее ее и нашла, чем крыть, Виригина все же пролепетала:
– Мне так страшно, – и испуганными глазами уставилась на Алину.
Та без промедления отвесила ей пощечину и сама схватилась за голову. «А мне не страшно?!» – силилось донести ее лицо, оставаясь безмолвным.
– Ты что делаешь? – воскликнул Андрей, встрепенувшись.
– Все равно пропадать, – срывающимся от волнения голосом ответила Алина, присмирев. – Все прахом!
– Все настолько плачевно? – мрачно произнес Андрей скорее утверждающе, чем вопросительно.
– Вы ничего не можете, не понимаете! Смотрите только на меня, как на бога… А я ничего не могу! Надо менять национальное сознание. Убийство не поможет.
– А возможно ли это вообще?
– Что?
– Что что-то поможет… – протянул Андрей, недобро сверкнув глазами.
С грубой силой Алина вскочила с места и заперлась в своей спальне. Медленно, словно не понимая, что нужно предпринять теперь, Алина застыла возле кровати и неприкаянно смотрела на отблески уличных фонарей на неизменно белоснежных простынях. Затем, трогая рукой шею, она сползла вниз и что есть силы заплакала. Всегда лила слезы она только от смеха, а теперь рыдала и пеняла себе на это. С ног до головы поросшая броней, она так хорошо научилась искоренять в душе все мешающие обстоятельства, что ужаснулась, насколько перестала уже быть человеком со слабостями. Неугодные и просто опасные чувства стали глуше, тусклее. Всю жизнь она сама себя ломала, отдаляла людей, которые ее любили. При Андрее особенно приходилось умирять порывы, опасаясь насмешки, опасаясь выглядеть глупее, чем была. Слишком страшилась госпожа Крисницкая увидеть неодобрение в его чертах, это вросло в нее. Теперь Алина захотела проявлять больше чувств, быть живее, естественнее, как Светлана, и опасалась, что перечеркнутые годы с самого отрочества не позволят ей этого.
– Никогда не видела тебя такой разъяренной! – сообщила ей Светлана, недовольно покосившись и ожидая извинений или раскаяния, дабы не портить впечатление.
– Значит, ничего ты обо мне не знаешь, – хмуро отозвалась Алина, не повернув даже головы.
– Да что с тобой, в конце концов?!
Происходило объяснение на следующий день. В доме кроме них находилось несколько соратников, не стоящих, по избирательному мнению Алины, внимания. Да все, кроме них с Костей, не высказали ни одной дельной мысли за злосчастный последний год. К чему вообще они занимались этим? Должно быть, это соответствовало моде, как будто прогрессивному течению среди студентов. Теперь же польза их открылась Крисницкой со всей четкостью – на них можно было в виде истерики выплеснуть накопившееся неудовольствие.
Алина Михайловна практиковала подобное в первый раз, но чувствовала, что это поможет. Нарастающая обида на глупость окружающих и какая-то непокорная злость не оставляли ей выбора, не давали покоя. Алина не в первый раз подумала, что не так уж хорошо все время сдерживать себя, подавлять негативные эмоции, казаться и быть спокойной. Дрожь души, обиженная растоптанная дрожь, грызла ее. Зная, что желаемое поведение доставит всем только хлопоты и негатив, она чувствовала, что не может сдержаться, да даже если бы могла, не захотела, настолько сильным оказалось эгоистическое желание сделать окружающим так же плохо, как было ей самой. О том, что они не виновны, она не заботилась.
– Да как вы не понимаете, карта наша бита! Костя нездоров, а без него я не знаю, как быть, я ведь… Как я могу указывать кому-то, что делать?!
«Как я могу указывать кому-то, что делать, если сама с собой не в силах совладать? Лидеры не сомневаются, не плачут». Несмотря на вскочившую недавно ненависть к брату, она нуждалась в его твердой руке.
– И что же теперь, бросаться на всех? Даже когда на душе неспокойно, ни к чему так держать себя, это не выход, – попробовала приструнить ее Светлана. – Хочешь ты или нет, ты будешь вести нас вперед. Ибо крепче тебя никого не осталось. Да и не было, должно быть.
– И мне было бы намного легче доделать все без вас, вы только отвлекаете меня.
Никто ничего не ответил ей на этот раз. Все с молчаливым упреком стояли перед Крисницкой, каждый думал: «Мы столько прошли вместе», – но никто не потрудился озвучить свои идеи. Годы, богатые внутренним содержанием, научили их порицать молча.
Холодеющий ноябрь длинной спутанной чередой гнал по небу грузные облака. Сладкой печалью отдавались в сердце последние дни до промозглого снега, сыплющегося с неба и заметающего все вокруг. Обожженные морозом растения не выпячивались больше не затертой зеленью своих клейких листочков. В неблагополучном квартале Петербурга, из всех щелей которого сочились помои и выглядывали подернутые оспой и сифилисом лица тех, кому в жизни повезло меньше, чем барчукам, собравшимся здесь, произошло столкновение нескольких личностей. Ветер злым волшебником яростно дул по улице, унося с собой радость. Облака клубились в сыром небе сизым дымом, а дождь покалывал стекла близлежащих домов.
Алина Крисницкая с молчаливой решимостью дождалась Светлану и Василия Лискевича.
– Ты все же привела его? – покосилась на последнего Светлана, когда они, наконец, соединились, а Алина непререкаемо ответила:
– Нам нужны новые смышленые союзники, раз мы остались без головы.
Светлана онемела, а Василий, сощурившись, смотрел на предводителя.
– Едва ли мы осилим это вчетвером, когда один болен.
– У нас есть безмолвные помощники, пусть делают свое дело.
– Но в случае чего схватят не этих анархистов, а нас…
Алина взорвалась.
– Я дала тебе шанс не для того, чтобы ты наводил здесь страх! Если что-то вам не угодно, милости просим прочь отсюда! Организация наша большая, но, пока эти пустобрехи раскачегарятся, сколько воды утечет? А мы должны уничтожить этого подлеца до того, как нас арестуют. Впредь наука им будет не задевать наших.
Когда Виригина, обидевшись и допытывая сама у себя, отчего Алина стала столь раздражительна (уж ее положение было серьезнее), Василий вновь пытался свести разговор к своим чувствам.
Алина подумала, посмотрела на Василия, его поросшую волосами родинку на его шее, отчего ее начало мутить, затем на блеклые выпуклые глаза. Подумала, что, хоть он в отличие от всех остальных и оценил ее, и, возможно, понимал лучше других (со своего видения, считая ее человеком, которому вообще чужды чувства, что придавало ей в его глазах романтично – героический ареол девушки, отказавшейся от всего во имя идеи), она не может отдаться ему даже под угрозой навечно остаться старой девой. Не изведать сполна всей прелести любви… Пусть так, зато не придется попирать собственные идеалы. Да, она уже хотела испытать перед дышащей ей на ухо смертью все, но лучше оставить это задумкой, чем необходимостью потом стыдливо прятать глаза и думать: «Зачем я сделала это?» Сам Василий ни на йоту не верил в их дело, всего лишь следуя за Алиной и желая, быть может, заодно получить по заслугам славы и уважения. Если бы она разгадала его, ее мятежная душа, любящая народ и взывающая к справедливости, была бы невероятно рассержена и разочарована.
– Нет, негоже нам отвлекаться на то, что так любят слабаки, которым нечем больше занять себя.
Алина подумала, что лукавит беспардонно, сама пытаясь верить себе, надеясь, что, обернутые в правдивую для ее натуры обложку совладения с собой, эти слова станут, наконец, правдой. Но он, похоже, поверил.
– Хорошо, – спокойно произнес Лискевич, сосредоточенно смотря в одну точку. – Но позволь мне быть ближе к тебе. Можно и с дружбы начать. А я всегда хотел заняться чем-то полезным. Вы восхищаете меня.
«Неужели он все еще надеется?» – удивленной благодарностью отозвалось в сознании Крисницкой. Она сдалась – от настороженности, которую она всегда чувствовала по отношению к нему, которую не могла объяснить, но которая всегда омрачала их шаткую дружбу, не осталось следа. Нельзя так дурно судить о людях, которые тебя любят. Любят, зная о недостатках, столь не почитаемых в прилизанном суждении общества о девушках. Не то, что некоторые, перед которыми она показывала лучшие стороны, но так и осталась не у дел. И почему черты ее характера рядом с Василием ей самой казались пикантными и своеобразными, а в беседах с Андреем, даже понимая его признание ее ума и стойкости, вызывали чувство вины? Недовольное сожаление из-за того, что Василий внушает непрошенную жалость, мешало ей. В отношении его ей препятствовало все.
«И зачем только он вызвал меня сюда, как будто невозможно было встретиться на конспиративной квартире», – в очередной раз задалась поминутно вскакивающим в сознании вопросом госпожа Крисницкая, меряя уверенными шагами центр Петербурга. Сама себе она казалась весьма респектабельной и значимой в такие минуты. Крисницкая предпочитала более не контактировать ни с кем из подданных Кости и узнавала обо всем от Лискевича.
Василий поведал, что покушение назначено на сегодня, ведь Светлана была слишком подавлена и не вышла даже из опочивальни, а ни с кем другим после срыва Алина не была замечена.
Борис Крисницкий из стен своей гимназии, похожей больше на тюрьму, тихо посмеивался, предаваясь отрадным думам об создавшейся оказии, как подозрительный Василий не только стал исполнителем его мстительного настроения, но и ни о чем не догадывался. А, быть может, просто не дошел до раздумываний об этом. Младший Крисницкий узнал кое – что о внутреннем устройстве немногочисленной банды; имел сведения обо всех конфликтах и располагал достаточными познаниями, чтобы нынче утопить их всех. Это он и предпринял незамедлительно, как только получил от Василия Лискевича очередное сухое письмо, в котором между прочим упоминалось, что покушение на Рухлядева состоится девятнадцатого ноября тысяча восемьсот восемьдесят третьего года. В пункте порядка на доносчика посмотрели свысока, но приняли к сведению его тираду. Алина не могла знать этого и предполагала, что какое-то время судьба еще спасет их от наказания. В сердце ее даже поднимались заманчивые надежды – а вдруг в самом деле пронесет их еще и еще? Что, если их не поймают вообще, а в народе и впрямь поднимается недовольство? Борис же имел право торжествовать – он обвел вокруг пальца их всех. Всех, кто так наплевательски относился к нему, кто считал себя лучше него. Основой же было то, что отец теперь узнает, кто на самом деле его любимая дочь.
Летний сад поздней осенью производил странное смешанно – вдохновляющее впечатление. Темно-серое небо, неистовый ветер… Свободной натуре Крисницкой все это казалось волшебным, она даже не обращала внимания на промокающие постепенно сапожки. И не сетовала вовсе на отсутствие холодного, как-то исподтишка ласкающего солнца.
Внезапно два знакомых лица всплыли впереди и вырвали ее из уз грез, тяжких дум и озябшего безразличия, желающего поскорее скрыться от погибающей прелести ледяных статуй и очутиться дома перед книгой или Светланой. Но разговоры с Виригиной в связи с ее положением и настроем в последнее время свелись к бытовому минимуму, так что Алина лишилась последнего луча, удерживающего ее в столице. Будь ее воля, она тотчас бы кинулась к отцу, но от нее зависела не только ее судьбина, поэтому она шла дальше, негодуя, стискивая зубы и чувствуя бессильную ярость и какое-то шебаршение в груди, как в незапамятные времена, если что-то шло не по ней, или милую Алиночку наказывали.
Василий… Всегдашний неприветливый его вид теперь как-то особенно озадачил. Но на нем она не стала останавливать мыслей, впрочем, как всегда. Что действительно затронуло ее, так это Казимир Романович Рухлядев собственной персоной. Именно тот человек, который казался Константину Лиговскому главой вертепа правосудия, был несчастливцем, которого они и готовились порешить.
Этот достопочтенный господин с опухшим от обильных трапез лицом, выглядящий вместе с тем молодо даже несмотря на преклонный возраст, чинно прогуливался в сопровождении двух дочерей. Со стороны это смотрелось более чем умилительно, и Алина поддалась бы первому впечатлению, не будь она посвящена в суть семейных тайн Рухлядевых, упорно изучая каждую черту биографии их главы и верховного жреца. «Что в голове у этих троих, и почему всегда нужно притворяться, выглядеть сплоченными? Чтобы никто не посмел идти на них войной или просто из вдалбливаемой привычки производить приличное впечатление? Будь война, они не выиграют, разметаются по разным лагерям, предадут». Алина настолько была уверена в этом, что едва не фыркнула, пока в душу ее не закралась догадка. Все эти соображения пронеслись в ее светленькой головке почти молниеносно, быстро вытеснив задумчивость подозрением.
Не может быть, чтобы это столкновение случайно… Или этот идиот задумал одну из своих отвратительных прорывающихся из него порой штучек?! Ответом ей послужила отстраненная и вместе с тем хищная улыбка Василия. Он незаметно для остальных посетителей парка достал из кармана кремневый револьвер, согнулся и прицелился. Благо мишень его была настолько объемна и неповоротлива, что ему не пришлось долго стараться.
Алина была готова ко многому, заранее приучая себя к спокойствию в подобных ситуациях. Но сейчас она была уничтожена, ошеломлена настолько, что и пискнуть не успела за все это время, огромными от негодования и неверия в то, что происходит, очами таращась на Василия. Он же, что греха таить, начал представление для главного своего зрителя, и теперь наслаждался процессом в полной мере.
Выстрел, как удар, как нож в оба уха, прозвучал настолько отчетливо в ноябрьской тишине, что бесконечность за ним во всем открытом пространстве с посеревшими от времени статуями и оголенными холодом деревьями грохотала мертвая тишина. По крайней мере, так показалось Алине, которая добежала до Василия, пытаясь сделать хоть что-нибудь, а теперь в бессилии раздавленного существа упала на колени, стесав кожу на руках без перчаток о камни перед ним, неподвижно продолжающем стоять с опущенными руками. Нелепость всех его поз, каждого жеста внезапно отчетливо высветилась перед ней. Даже в самих движениях Лискевича, в повороте белков глаз угадывалось что-то мерзкое. В угаре от предстоящего, чего уже не исправить, Крисницкая кляла себя за то, что всегда оправдывала его перед остальными. Алина со всегдашней своей ненавистью к стереотипам с непримиримым знанием дела защищала его передо всеми, считая умнейшим человеком в своем окружении. Если человека не любят все, это не все ошибаются, а он, он виноват! Не могут все и каждый со своим опытом и проницательностью заблуждаться! Могут не понимать, но ненавидеть ни за что – никогда. Слишком дорого Алине Крисницкой стоило убеждение, что она проницательнее всех, а зачастую все вовсе не имеют стоящих мыслей.
Недоверчивый ужас Алины резко сменился придавленностью. Она подняла голову и в окутанном выстрелом сознании различила перекошенное лицо стоящего над ней. Его улыбка, выскакивающая порой какой-то настороженностью, выглядела теперь угрожающе. Оскаленная, зловещая, почти дикая, и в то же время жалкая. Жалость и отвращение – вот те чувства, которые никак не давали Алине уступить благодарности по отношению к Лискевичу, даже если здравый смысл желал этого. Но она никогда не ставила рассудок превыше чувств, а, если и ставила, то точно не в делах сердечных.
Секунду назад он у всех на глазах совершил преступление, обрек тем самым всех своих сподвижников на гибель. Полиция ведь только искала лазейку, ждала их прокола. Алина помнила, сколько раз Костю выпускали из-под стражи, сколько чуть не хватали ее, и только собственная изворотливость помогала ей остаться на воле.
Крисницкая в исступлении закричала:
– Что ты наделал! Мы обречены теперь!!!
Хриплый этот вскрик, отбиваясь от гранита мощеных набережных, разнесся далеко за пределы места, где разворачивался гротеск действа.
– Ты уничтожил нас, – мертвенным голосом подытожила Алина.
– Ты ведь знала, что вас рано или поздно схватят, – безжалостно отозвался Лискевич.
– Знала… Но не так… Не столь глупо… Ты все это предпринял, чтобы наказать нас? За то, что мы не принимали тебя?
– Наказать вас? До вас мне нет дела. Наказать тебя за твою слепоту, за то, что ты, как заведенная, твердишь о неприемлемости брака и продолжаешь при этом грезить о своем Андрее, которому ты не нужна никакая, ни в каком виде. Так или иначе, все вы получите по заслугам. Вы все уже в глотке у меня застряли! Столько действительных, настоящих проблем современности, а вы лишь играете в героев. И если бы вы на самом деле были революционерами, сильными людьми! А вы просто кучка зазнавшихся аристократов, мающихся от скуки и пришедших к тому, что модно в данный момент. А об окружающих вы не подумали, вам же интересно. Особенно ты, ты так отчетливо веришь в то, что вы несете благо! Это просто смешно!
– И ты, глупец, с нами! С нами!!! – Алина почти охрипла, закашлявшись. – Не думаешь же ты, что тебя отпустят или оправдают?!
Ее заливала паника, но приходилось сдерживаться, чтобы выглядеть достойно.
– Мне плевать.
– Ты назвал нас зазнавшимися… А ты вовсе жалок, поскольку не имеешь собственной жизни и готов предать всех, включая себя, чтобы отомстить отказавшей тебе девице, – совсем убитым голосом прошептала Крисницкая через мгновение, не соображая уже ничего. Она прибегла к последнем оставшемуся оружию – едким уколам.
Женские крики за их спиной стали совсем раздирающими. Алина обернулась и увидела окровавленное тело и его владельца, корчившегося с судорогах, подивившись, что Василий все же попал в цель. Хоть на что-то он оказался годен не только в теории. Лицо Казимира Рухлядева показалось ей малиновым.
– Убийца, убийца! – визгливо закричала некая дама в первоклассном мехе, холеной ручкой указывая на Василия и с поруганным отвращением оглядывая его, опасаясь, должно быть, что сейчас пена пойдет из его рта.
Жандармы уже спешили к месту преступления, возле упавшего чиновника и причитающих над ним дочерей собралась толпа зевак. Все они непрерывно жужжали и переглядывались. Несколько смельчаков еще до прихода полиции заломили руки Василию, а тот не противился, ведь ни за что не справился бы с дюжими молодцами.
– И ее тоже, она была предводителем нашей шайки! Это она надоумила меня на смертоубийство, – изрек Василий напоследок.
Разгневанные полицейские помедлили немного, недоверчиво оглядывая валяющуюся на камнях Алину, но схватили и ее на всякий случай.
– Зависть, ревность, ограниченность, сознание собственной неполноценности. Твое нутро сгнило, – выплескивала она последние островки негодования, постепенно ослабевая.
Когда запястья ей сжали до хруста, она замолчала, безмолвно переваривая боль. Крисницкая готовилась, ведь это было лишь начало.